«Оксман сказал, что Нюрнбергский процесс необходим во имя очищения нации, иначе мы вперед не двинемся, и останется то же беззаконие, тот же произвол — ну, может быть, в меньших масштабах. Но наказывать смертью или тюрьмой следует лишь немногих, а всех остальных, причастных к злодействам, следует громко назвать по именам и отстранить от какой бы то ни было малейшей власти. Пусть стреляются сами, пусть дети отшатнутся от них с ужасом, пусть более никогда и ни в чем никто от них не будет зависеть; пусть они смиренно трудятся на заводах, в учреждениях, в колхозах — гардеробщиками, уборщиками мусора, курьерами — не более того».
Эта запись Лидии Корнеевны Чуковской из ее «Записок об Анне Ахматовой» от 26 марта 1958 года говорит нам о том, что необходимость публичного процесса над злом была ясна двум умным, интеллигентным людям уже через пять лет после смерти Сталина. И не только этим двум. Но и шестьдесят лет спустя после того, как были сказаны и записаны эти слова, не случилось ни процесса, ни очищения.
Юлиан Григорьевич Оксман — историк и литературовед, десять лет отсидевший в сталинских лагерях, в том числе пять на Колыме. Лидия Корнеевна Чуковская арестована не была, но знала весь ужас происходящего не по рассказам. Ее муж, физик-теоретик, доктор физико-математических наук Матвей Бронштейн был арестован в 1937 году, 18 февраля 1938 года приговорен к расстрелу и расстрелян через 15 минут после приговора.
Но разве речь только об отдельных людях? Организаторами злодеяний были целые организации. Первая из них, КПСС, прежде ВКПб, в результате потешного процесса в 1992 году не только не была осуждена и запрещена, но и получила все возможности под новым названием и дальше травить людей идеологическим ядом и возлагать цветы на могилу массового убийцы. КГБ, известный также как НКВД, НКГБ и МГБ, организация, которая организовывала и проводила массовый террор, не была осуждена ни на каком процессе, и штаб-квартира на Лубянке, где допрашивали, пытали и расстреливали людей, не была закрыта. Поэтому сотрудники тайной полиции и сегодня с гордостью называют себя «чекистами» и подчеркивают историческую преемственность,
сообщая на сайте своей организации, что их руководителями в прежние годы были Ежов и Берия, которого Сталин, представляя его Рузвельту на Ялтинской конференции, назвал «наш Гиммлер».
Но были и люди. Их тысячи, тех, кто сидел за следовательскими столами на Лубянке и в других подобных местах, кто пытал в Сухановской тюрьме, кто расстреливал на бесчисленных полигонах нашей Родины. Мы не можем назвать здесь их всех поименно, но некоторых назовем. Александр Хват, пылкий пионер и пламенный комсомолец, одиннадцать месяцев пытавший академика Вавилова; Василий Блохин, неутомимый палач, выпивавший для тонуса чашку крепкого чая, прежде чем облачиться в кожаный фартук, кожаные краги и кожаную шляпу и идти на работу, расстреливать; Михаил Матвеев, убивавший в Сандармохе 250 человек в день и, согласно рапорту от 10 ноября 1937 года, расстрелявший 1111 человек; бодрый молодой человек Михаил Шестаков, пытками доведший конструктора ракетной техники Лангемака до признания в шпионаже, а затем во время следствия сломавший челюсть Сергею Королеву.
Этих, названных здесь, объединяет не только то, что они пытали и убивали.
Есть у них и еще одно общее: все они прожили длинную благополучную жизнь с орденами и пенсиями.
Расстреливали по спискам, которые подписывали члены Политбюро Молотов, Ворошилов, Каганович, Микоян. Когда кости убитых выстрелами в затылок уже истлели в заровненных бульдозерами ямах, эти четверо всё жили, и жили, и жили. Они завтракали, обедали и ужинали, вели беседы о своем славном прошлом, гордились достижениями, наслаждались счастливой старостью (как, не стесняясь, говорил Молотов, подписавший больше всех расстрельных списков) и писали воспоминания. Вины они не чувствовали и не признавали. Документы с их подписями должны были бы стать материалом для нашего Нюрнбергского процесса, но процесса не было, и они благополучно умерли в своих постелях, так и не узнав, что они — преступники.
Были среди этих людей и многостаночники, сами судившие и сами расстреливавшие. Таким был председатель Военной коллегии, заместитель председателя Верховного суда СССР, депутат Совета Национальностей Верховного Совета СССР Василий Ульрих. Как? Зампред Верховного суда сам расстреливал приговоренных? Может ли такое быть? Может, как и то, что, насудившись и настрелявшись людям в затылок, грузная туша Ульрих, ласково улыбаясь в усики, на цыпочках крался с сачком за бабочками, ибо был их любителем и коллекционером.
Это — верхушка и палачи, а были еще тысячи и тысячи разнообразных деятелей, посланных быть соглядатаями партии и агентами пыточной охранки во всех отраслях жизни. Скажем здесь только о литературе. Писатель Ставский, написавший донос на Осипа Мандельштама, критик Лесючевский, написавший доносы на поэтов Корнилова (расстрелян) и Заболоцкого (восемь лет лагерей), литературовед Эльсберг, штатный стукач и консультант Лубянки, отправивший на смерть Бабеля и многих в лагеря, генерал КГБ Ильин, приставленный к литературе в роли секретаря Союза писателей, и еще многие и многие, в штатском и в форме, проводившие партсобрания, разоблачавшие, следившие, каравшие, стучавшие, мучившие и травившие людей.
Все они образовывали гигантскую сеть, накрывшую страну, душившую и давившую ее.
Фильм о мафии называется «Спрут». Все-таки итальянцы поотрубали щупальца своему спруту. Наш спрут, этот кошмарный и неистребимый спрут, в чреве которого плещется кровь людей, тянет свои щупальца к каждой клеточке нашей истории и нашей жизни. Крупные, толстые его щупальца тянутся к большим городам, мелкие разветвляются и ползут по и без того уже почти задушенной, пустеющей стране. И так десятилетиями. Нужно всадить, наконец, в спрута кол, нужно с усилием вырвать этот черный, набрякший загустевшей кровью жертв мешок из нашей жизни и выбросить его на помойку.
Зло, не названное злом, не подвергнутое всеобщему и публичному осуждению, остается в жизни и напитывается новой силой. Преступление, не наказанное на открытом и гласном суде, повторяет и воспроизводит себя в новых обстоятельствах. Зло и преступления прошлого, оставленные безнаказанными, перекидываются в будущее и калечат его. Не уничтоженная, не осужденная система продолжает существовать. Мы это видим.
Уже давно не сияют очки на морде Берии, которого пристрелил, как собаку, из своего трофейного парабеллума генерал Батицкий, уже давно в могиле любитель бабочек и казней Ульрих, уже вожди и их присные носят не френчи, а дорогие костюмы и швейцарские часы, — но система осталась, и методы сохранились. Как прежде, она построена на наглой, запредельной лжи и жестокости. Как прежде, она хватает невинных и пожирает их. Данила Беглец, отец двоих детей, осужден ни за что на два года. Константин Котов получил четыре года за то, что выходил на митинги. В списке политзаключенных «Мемориала» много фамилий, их все здесь не перечислишь. Каждая строка — несправедливость, боль, тюрьма, лагерь, поломанная жизнь.
Мы видим, как легко оказалось запустить машину репрессий. Следователи, как прежде, шьют дела. Судьи, как прежде, дают ни в чем не виновным людям большие сроки. Продолжается «трагедия следствия и комедия суда». Это слова Лидии Корнеевны Чуковской про другое время точно описывают наше.
Кажется, после того, что десятилетиями происходило у нас в стране, всем должно быть до дрожи душевной, до холодного пота ясно, что такое зло, и в чем оно проявляет себя, и как оно опасно. Следователи должны с возмущением оттолкнуть от себя липовые дела, встать из-за столов, возмутиться, судьи должны снять мантии и отказаться выносить неправосудные приговоры или, наоборот, надеть мантии и недрогнувшим голосом судить по справедливости. Этого требуют живые, сидящие в клетках в залах суда, и мертвые, которые пустыми глазницами смотрят из своих ям на то, что снова происходит. Но нет.
Архаичная, жестокая, насквозь лживая карательная машина, исчадие тридцатых, сороковых, пятидесятых и прочих советских годов, смазана профессиональным механиком, налажена и как ни в чем не бывало работает в эпоху смартфонов Джобса, электромобилей Маска, гейминга и коворкинга.
Это потому, что шестьдесят лет назад у нас не было своего Процесса, на котором зло было бы названо, осуждено и наказано. Ненаказанное зло возвращается.
С тех пор, как Адам познал запретный плод, его душа лишилась детской невинности, и он был обречен страдать, но взамен обрел способность различать добро и зло. И с тех пор на этой элементарной способности строится жизнь отдельного человека и всех людей. Это и есть дар Адама.
Эту способность, унаследованную нами от Адама, в нас пытаются извратить и уничтожить, чтобы мы не могли отличить черное от белого, мудрость от подлости, убийцу от героя. Когда это началось? Тут не место для исследования с целью найти начало зла в русской истории. Хватит и того, что весь двадцатый век из людей вытравляли способность отличать добро от зла, и поэтому миллионы людей видели в садисте с низким лбом мудрого героя, в несчастных жертвах многосуточных допросов и избиений — шпионов, в инженерах — вредителей, во врачах — убийц, в расстрелах — справедливость, в лагерях — необходимость.
К концу двадцатого века мы стали страной, претерпевшей такие муки, что у нее помутился разум, страной с разбитым нравственным компасом, с отбитой способностью разумения и понимания, с вытравленной способностью отличать добро от зла.
И сейчас это продолжается с новой силой.
Снова орут с каждого телеперекрестка о том, что зло священно, жестокость прекрасна, ложь благодетельна, подлость патриотична. Снова верхние люди влезают в мозги нижним людям с целью перекрутить и перемесить их. Нет черного и белого, нет добра и зла, все перемешано в одну бурую жижу. Это делают наследники Сталина, организатора и вдохновителя геноцида, однажды ночью выброшенного из Мавзолея, но так и не дождавшегося нашего Нюрнбергского процесса, о котором говорил в далеком 1958 году историк, литературовед и бывший колымский зэк Юлиан Григорьевич Оксман.
Русской литературой и ее историей Юлиан Оксман интересовался с детства. Не просто интересовался — жил ею. Он учился в Боннском, Гейдельбергском и Петербургском университетах. В 25 лет стал профессором. Оксман был кропотливым исследователем архивов, точным историком, глубоко думающим критиком. Пушкина, Белинского, Чернышевского, Некрасова он знал, может быть, лучше, чем тех людей, с которыми жил в одном времени. Все, кто были знакомы с ним, были уверены, что этот энергичный, деятельный, жизнелюбивый человек — надежда и гордость отечественной науки.
Профессор Оксман был арестован в 1936 году по обвинению в том, что умышленно срывал подготовку к изданию юбилейного собрания сочинений Пушкина. Суда не было, было Особое совещание при НКВД, состоявшее из людей во френчах, которые понимали в научной работе и Пушкине как свиньи в апельсинах. Они признали Оксмана виновным и отправили в лагеря.
Когда через десять лет (два срока по пять) Оксман, пройдя рудники и копи, пытки голодом, холодом и «звериным бытом», вышел на свободу, он был несломленным, хотя и больным человеком, который сильно, страстно, всей душой хотел только одного: назвать зло злом.
И он это делал все годы своей жизни, которые ему оставались. Он делал это публично, не думая о том, какие будут для него последствия. Во время празднования очередной Пушкинской годовщины на сцене Большого театра он отказался подать руку директору издательства «Советский писатель» Лесючевскому, тому самому, который писал доносы, и сказал ему: «А вы тут от кого? От убийц поэтов?» Он написал текст-справку под названием «Доносчики и предатели среди советских писателей и ученых», где поименно перечислил тех, кто своими доносами отправлял людей в лагеря и на смерть. У Оксмана хватило мужества передать текст на Запад, где он был напечатан. Он знал, на что идет, и после этого он пережил обыск, год его мотали и терзали следователи КГБ, потом его исключили из Союза писателей, потом выживали со всех мест работы. И запретили публиковаться.
Оксман умер, когда и в помине не было надежды на Процесс над злом, но он знал про себя, что он, пусть выброшенный из профессии, затравленный, больной диабетом, слепнущий, не отказался от дара Адама — человеческой способности отличать добро от зла и называть зло злом.
Друзья!
Если вы тоже считаете, что журналистика должна быть независимой, честной и смелой, станьте соучастником «Новой газеты».
«Новая газета» — одно из немногих СМИ России, которое не боится публиковать расследования о коррупции чиновников и силовиков, репортажи из горячих точек и другие важные и, порой, опасные тексты. Четыре журналиста «Новой газеты» были убиты за свою профессиональную деятельность.
Комментариев нет:
Отправить комментарий