Лариса Герштейн: "Домострой - это ужасно удобно". Интервью по субботам
Ровно год назад я брала интервью у легендарного Эдуарда Кузнецова. И вот теперь я снова возвращаюсь в этот большой дом под Иерусалимом, в саду которого стоят вековые тутовники, вокруг, в сосновых лесах, растут грибы и дикая вишня, а с балкона открывается вид на столицу.
Пока мы проходим через сад в дом, Эдуард выглядывает из окна и здоровается. От неожиданности я вздрагиваю и задираю голову, а Лариса, его жена, отвечает со смехом: "Ты прямо как Джульетта на балконе!". Джульетта исчезает где-то в просторах дома, а мы садимся за барную стойку на нижнем этаже и беседуем с Ларисой Герштейн - бывшим вице-мэром Иерусалима, певицей, композитором и просто красавицей.
- Лариса, у вас такая насыщенная биография. А вы кем себя ощущаете в большей степени: политиком, певицей или женой героя? – спрашиваю я, пока Лариса наливает мне домашнюю наливку.
- Я, конечно, в первую очередь жена. Как ни странно, я полагаю, что моя огромная жизненная удача – это то, что я ухитрилась выйти замуж за такого человека.
- А как вы заинтересовали его?
- Я думаю, что я забавная. Мне с собой не скучно никогда, я даже не понимаю, что это значит. Он иногда говорит, особенно после рюмочки: "А все остальные еще хуже". Так что это комплимент. Хотя поженились мы уже в достаточно зрелом возрасте. Мне было тридцать лет, и у меня был ребенок. Мне было очень трудно. Приходилось браться за любую работу, чтобы прокормиться. Я помню, как снимала койку в Тель-Авиве. Койку, не комнату! Вот оттуда, наверное, и пошла эта мечта о своем доме, это стремление к большим пространствам.
Сегодня Лариса и Эдуард живут в большом трехэтажном доме, в котором часто собирают друзей. А в бытность Ларисы заместителем мэра Иерусалима здесь даже проходили официальные приемы с музыкой и танцами. Но тогда, сразу после приезда, об этом можно было только мечтать.
- У меня было одно платье – арабская галобея, купленная на рынке. Я его вечером стирала, а утром - оно было как картонное - обминала на себе, и так плелась по своим многочисленным делам. Кем я только не работала, мама дорогая! И лаборанткой, и машинисткой, и культработником, и даже игрушки раскрашивала.
- А как вы петь начали?
- Это совершенно анекдотическая история. Я студенческие каникулы проводила в Доме творчества кинематографистов в Репино, потому что папа был документалистом. И как раз в день моего рождения, в двадцать лет, я играла в бильярд с Галичем. В этот момент вошел папа и подарил мне гитару. А с тем, как он ее купил, тоже была связана очень интересная история. Папа шел по улице и увидел очередь. А в Советском Союзе, как вы знаете, было железное правило: видишь очередь – вставай! И вот он отстоял эту очередь, и выяснилось, что продавали гитары по семь рублей за штуку. Он и взял.
- И эта очередь оказалась судьбоносной в вашей жизни.
- Да. И Галич показал мне первые два аккорда. На этом уроки закончились, и с тех я бренчала, не переставая. Я научилась играть сама. Я вообще музыкально очень одаренная, я чувствую ноты. Я и на рояле научилась играть сама, на слух. У меня поразительная координация между мелодической мыслью и руками. Хотя слух не очень, будем откровенны.
- И вы начали петь.
- Я же сначала не пела в полном смысле этого слова. Я бренчала, и под свое бренчание пела слова.
- Как акын.
- Чисто как акын! Я же родилась в Киргизии. У меня до сих пор перед глазами эта сцена: представьте себе, на грузовике с открытыми бортами сидит сказитель (манасчи) с комузом, а по кругу другие грузовики освещают его фарами. И толпы народу, которые впитывают каждое его слово. Мы с папой, мне лет пять, стоим среди этой толпы и часами слушаем это пение. Это завораживающее зрелище, скажу я вам, гипнотическое. Час за часом он поет, и толпа внимает каждому слову. И так всю ночь, до рассвета. Поэтому я всегда пела то, что вижу.
- Сейчас на ходу сможете придумать?
- Да запросто. Чашка кофе и девица, что напротив, – красота. Надо, вроде, удивиться, это явно неспроста! И в глазах ее струится смех, и радость, и печаль. Просто чудная девица – ничего теперь не жаль… И так можно до бесконечности.
- А музыку можете сочинить?
- Запросто. Любую. Если бы у меня было образование, то, наверное, композитор был бы недурственный. Поэтому я и не ценю этого дара, он мне слишком легко достался.
Практически всю мебель, включая бильярдный стол и сауну, Лариса собрала сама. У нее есть собственный верстак, пила, набор профессиональных инструментов. О том, как она обтягивала сукном бильярдный стол, как распиливала упавшее дерево на кусочки, чтобы из него смастерить барную стойку, как нашла старое кресло и отреставрировала его, Лариса говорит с той же страстью, что поет стихи. Взгляд мой падает на гобелены, которые висят на стенах. Я, как заядлая вышивальщица, не могу не спросить:
- А эти картины вы тоже сами вышили?
- Нет, ну что вы. Стыдно признаться, Маечка. Я, ко всему прочему, еще и барахольщица. Это я купила на блошином рынке. Я обожаю барахолки, я обожаю дешевку. Я могу купить, отмыть, починить и повесить.
- Я знаю, что, кроме всего прочего, вы же еще и амбидекстер.
- Это что такое?
- Вы одинаково хорошо владеете обеими руками.
- А, это да. Я умею все, даже писать одновременно обеими руками, кроме одной вещи. Мне очень тяжело держать нож в правой руке. Ножницы я уже научилась. А вот нож пока не могу. А как меня лупили по рукам в детстве в этой киргизской школе, мама дорогая! Руки у меня были красные. И в углу я все время стояла со слезами и соплями. Кончилось тем, что я к девяти годам не знала грамоты. В итоге меня папа научил ивритскому алфавиту, и я под его диктовку писала письма дедушке на идиш. Писать надо было в другую сторону, и мне это было легко…
- И как вы стали такой умной?
- А мне очень повезло. Ведь я родилась в ссыльной зоне. У нас было пятнадцать профессоров медицины. И когда выяснилось к четырем годам, что я не разговариваю, просто не умею произносить ни слова, мама забила тревогу. И один старенький профессор-педиатр ее успокоил: мол, заговорит. И я заговорила.
В детстве у Ларисы было прозвище "Кулёк". Ее усаживали на стул, она сидела смирно, как кулек, не произнося ни слова, глядя черными глазищами и внимательно слушая.
- Больше всех на меня, конечно, повлиял мой папа (Юз Герштейн, кинорежиссер – прим. автора). Он со мной проводил столько времени! Пел, свистел, рисовал, танцевал, ставил мне пластинки. Он был талантлив необыкновенно. Он был самым любимым человеком в моей жизни. И вот теперь его не стало, и я чувствую ужасную, немыслимую пустоту в душе. Просто вырвали внутренности. Через три дня после его ухода нам пришла золотая грамота с поздравлением, ему исполнилось бы сто лет. Мамы нет уже как семь лет. Теперь начинается новый период в жизни - сиротство. И это очень страшно. И странно.
От папы с мамой Ларисе достались не только многочисленные таланты, но и прекрасная генетика, а также яркая внешность. Хотя сама Лариса себя красавицей не считает:
- Я хорошо сложена, я вообще аккуратненькая. А в молодости была шикарная, толстая.
А еще Лариса оказалась модницей. Особенно она любит бижутерию и яркие наряды. "У меня африканский вкус", - говорит она о себе.
- Вам вообще очень везло на людей. Вас всегда окружали лучшие, отборные, талантливейшие люди своего времени.
- Да, вот это счастье. Вы знаете, мне очень повезло. Когда я вышла замуж за Кузнецова, то самые одаренные люди столетия мечтали с ним познакомиться. Я думаю, потому что у него особенное отношение к жизни и к смерти, - он там был. И вот эта возможность прикоснуться к нему – вот что привлекало и продолжает привлекать людей. А я была в качестве развлекательной программы.
- А вы не боялись потеряться на его фоне?
- Никогда. Я всегда говорю: я жена Кузнецова.
- То есть это для вас первично?
- Это очень важная деталь биографии. Не каждой удается выйти замуж за такого человека! Ну, вы же гордитесь тем, что ваш муж – шахматный чемпион.
- Горжусь. Но я же хочу, чтобы меня воспринимали отдельно.
- Глупости какие! Боже мой, какие глупости! Это издержки эмансипации, и не более того.
- Вы как раз производите впечатление очень эмансипированной дамы. А тут у вас домострой какой-то!
- Во-первых, домострой – это ужасно удобно. Я очень практичный человек. Решение принимает он, а я делаю то, что надо.
- Ваш муж вам помогает в быту?
- Да боже упаси! Да я этого терпеть не могу! Я все равно все сделаю лучше! Он же все испортит. Кроме того, я люблю хозяйство. Да и вообще, с какого бодуна мой муж будет выносить мусор?!
- У нас хотя бы мусор выносит.
- Да ни в коем случае! Ни за что! Еще не хватало, чтобы Кузнецов мусор выносил. Я вот вчера картину вешала. Сама. Дрель. Дюбель. Шуруп.
- Вы его совсем не подпускаете?
- Совсем. А зачем это? Не там дырку сделает, не туда повесит. Нет, нет. Я лучше сама. Он мне нужен для других целей.
- Для каких?
- Он очень умный. Мало говорит. Очень немного из того, что можно из него вытянуть, - это глубокие, хорошо сформулированные мысли. И вот то интервью, которое вы сделали, получилось очень интересным. Потому что вы дали ему высказаться. Ведь он прожил такую жизнь, которая выпадает одному на миллион. И не сломался, что бывает еще реже. И что, после этого я буду посылать его на помойку с мусором? Ни за что!
- Вы поете и Галича, и Окуджаву, и Ахматову на иврите. А зачем?
- Это сложный вопрос. Бардовскую песню я пою как послание нашему поколению. О том, как мы жили, как мы любили, как ненавидели, надеялись, дышали. В этих песнях интонация часто важнее содержания. А зачем? Однажды я пела песню Городницкого "Рахель". И пришел его сын с тремя девочками, одна из которых Рахель. Они пришли: он с пейсами, жена в парике, девочки в черных платьях. Ортодоксы. И после концерта он зашел ко мне за кулисы и сказал: "Я не могу поцеловать вам руку, но я вам так благодарен! Мои девочки впервые услышали, что делает их дед". И это дорогого стоит.
- А вы действительно считаете, что иврит – это родной язык Господа Бога?
- Конечно, у меня нет никаких сомнений. Весь мир повторяет одно и то же слово: Амен, Аминь. Потому что это значит: верь мне, верь моей молитве. Я верю в гармонию. Я вообще считаю, что мир повинуется высшей силе, что в нем существует несомненная гармония, которую мы подчас не видим. Вот возьмите "Молитву" Окуджавы – это ведь один из псалмов Иеремии. Окуджава совершенно не знал иврит, а получилось почти дословно.
- Как вы это объясняете?
- Я это объясняю божьим промыслом.
- Вот какая интересная штука. Иврит – язык бога, но это ведь еще и язык советских зэков, это феня.
- Конечно! Возьмите любое слово: халява, ксива, параша, шмон, нефиля, кешер - это все иврит. Я ведь даже преподавала ненормативную лексику в Американской шпионской школе около Мюнхена. Великолепный заработок, три человека в группе, американские офицеры, которых мы готовили для шпионской работы в СССР. А с чего это началось? Дивная история. В 83-м году русские сбили над своей территории корейский самолет. И в Пентагоне шифровальные команды четверо суток расшифровывали мат летчиков. Они думали, что это какой-то тайный шифр, а это был простой русский мат.
- И как вы им это преподавали?
- Очень просто. Вот два варианта одного и того же слова: упал с забора и тебя обманули. Слово одно, а оттенков много. И вот я учила их различать эти оттенки. Вообще-то, мат и феня – это разные языки.
- Потрясающе!
- Мы же просто не понимаем, что нам дано. И иврит – язык бога, и евреи – избранный народ. Мы об этом часто забываем. Ведь избранность обязывает. Мы ведь мучаемся потому, что ужасно хотим быть, как все. А мы не как все. Можно верить в это, не верить, но это так. Мы призваны на некую миссию, и мы ее не выполняем. Хотя сейчас ситуация немного меняется к лучшему.
- Каким образом?
- Во-первых, мы восстановили иврит. Во-вторых, мы заполонили весь мир, от медицины до хайтека. Но наша миссия не в этом.
- А в чем?
- Исполнить задание Всевышнего, наверное. Но мы с этим пока плохо справляемся.
- Если мы уже затронули еврейский вопрос, то давайте поговорим о еврейской политике. Ведь вы десять лет были вице-мэром Иерусалима. Как вас туда занесло?
- Это было начало 90-х, мы только что вернулись из Европы. Я тогда организовала женскую организацию: мы устраивали ярмарки, детские сады... И меня как-то выдвинули кандидатом, и я, сама того не ожидая, прошла. И я взялась за работу. Моей целью было вернуть достоинство как можно большему количеству людей, справиться с первыми годами абсорбции. Тогда работали же в основном только женщины. Мужики лежали и депрессировали, а бабы пахали. И я очень хорошо помню эти годы. В коалиции у нас было из двадцати одного человека восемнадцать ортодоксов. Город такой. И не сотрудничать с ними было просто бездарно.
- А что вы делали?
- Так как я человек с театральным мышлением, то я решила, что будут делать что-то эффектное и грандиозное. Например, парад. Ведь тогда было очень важно, во-первых, внушить новоприбывшим репатриантам, что они значимы, что с ними считаются. А, во-вторых, объяснить местным жителем, кто такие репатрианты из СССР. И это был настоящий парад! Ветераны в мундирах вышли на улицы Иерусалима, прошли с флагами и орденами. Это было очень здорово! Я основала десятки клубов по интересам, устраивала ярмарки по трудоустройству, организовала первый общинный дом, центр культуры и т.д.
- Скажите, как человек, который десять лет управлял Иерусалимом. Почему он так плохо выглядит?
- Ну, не так уж и плохо. Но я могу сказать, что лично я сделала. Я была инициатором того, чтобы в Иерусалиме установили общественные туалеты. Смех смехом, но это важно. Кроме того, сейчас стало чище. Не так, как хотелось бы, но чище. И, самое главное, с точки зрения субсидирования, Иерусалим – это самый проблематичный город. Ведь в него не вкладывали деньги. Ведь до сих пор непонятно, что будет с Иерусалимом.
- Трамп же признал, что наш.
- Трамп-то признал, но наши умеют испортить даже это. Вот смотрите, то, что сегодня происходит, это безобразие. Это лицемерие, мерзость, подстрекательство и демонизация. Ортодоксы – это часть моего народа, независимо от того, согласна я с ними или нет. Не хотите принимать – извольте с этим сосуществовать. Это так просто указать на них и сказать – вот они виноваты! По принципу "если в кране нет воды, значит выпили жиды…", ё-моё! Ведь никто не задумывается о том, что механизм травли отработан великолепно. При Рабине это были поселенцы, теперь стали ортодоксы. Кто следующий? Кого назначат наши политиканы на роль "врагов народа"? Эта искра так быстро загорается, а погасить пожар потом бывает трудно, почти невозможно. И кстати, если в правительстве есть ортодоксы, то я лично спокойна за судьбу Иерусалима. Они никогда – слышите, никогда! – не согласятся ни на какой компромисс в вопросе об Иерусалиме.
- Но ведь вы пришли в политику в команде Либермана?
- С чего вы это взяли? Я пришла в политику за пять! лет до того, как он создал партию. Никакой команды у меня не было. Я была абсолютно одна… И выбиралась, заметьте, два раза. Мне не удалось переизбраться в третий раз, после чего я ушла из политики.
- А как вы пережили этот уход?
- Сначала это был сбой ритма, тяжелый удар. Но через полгода примерно я поняла, что живу не в черно-белом кино, а в цветном. Я перестала быть функцией, и снова стала человеком, и это необыкновенное ощущение. У меня было много предложений, я была очень востребована: получить синекуру, стать депутатом Кнессета, да мало ли что! Но вместо этого я взяла гитару и снова начала петь, чтобы зависеть только от самой себя. Я пошла выступать. И это оказалась очень здорово! Куда бы я ни приезжала – меня всегда встречает чудная публика. И я никогда не повторяюсь, что характерно. У меня нет плана концерта. Я знаю около четырех тысяч песен на семи языках. И попробуйте составить программу концерта!
Лариса достает гитару, с которой практически никогда не расстается. "Хотите, я вам спою?" - спрашивает. "Конечно, хочу", - отвечаю. И она начинает петь глубоким, низким голосом.
Сначала она смотрит прямо в глаза, поет для меня. Но уже через несколько секунд ее взгляд улетает, она погружается в песню, она вся становится песней. И происходит чудо, от которого сжимается сердце и на глаза наворачиваются слезы.
- А на ближайших концертах в сентябре что вы собираетесь исполнять?
- Это будет концерт-игра. Вместо программы я читаю список известных людей двадцатого века. И из зала мне бросают имена. Войнович, Бродский, Ростропович, Аксенов, Шварц... Кто угодно.
- То есть вы можете вот так, по щелчку, исполнить песню?
- Да. Ну, скажите мне любое имя.
- Войнович.
- Пожалуйста. Я знаю, что он любил слушать. Я десятки, если не сотни раз сидела с ним за столом. Я всегда могу рассказать о нем байку, его любимый анекдот. И спеть его любимую песню. И это еще мы не берем в расчет Окуджаву, который занимает огромное место в моей песенной жизни.
- Лариса, наши с вами биографии тоже несколько совпадают. Я, как и вы, до четырнадцати лет жила в Азии. И вот вы как-то сказали: европейцы знают как, а азиаты знают зачем. Вот скажите мне, зачем все это?
- Ну, вы даете. Кстати, это сказал Акунин. Это самый сложный вопрос. Я ощущаю жизнь очень полно. Вот для этого и жить. Просто жить – это главное счастье. Лехаим!
И на этой торжественной ноте мы с Ларисой выпили по стопке домашней вишневой наливки, закусив нежным пирогом со сливами.
Профессиональная домохозяйка, автор книги "Как накормить чемпиона
Комментариев нет:
Отправить комментарий