ОДНО РУКОПОЖАТИЕ ДО ИЛЬИ ЭРЕНБУРГА
Рука, протянутая Илье Эренбургу, - это рука моего отца, родившегося, как и Эренбург, в Киеве, через 22 года после Ильи Григорьевича, и встретившегося с писателем на его московской квартире в 1949 году, в разгар дела космополитов. В мемуарах «Исповедь «агента иностранной разведки» отец пишет о встрече с И. Эренбургом так: «Во время моего «моления» в Москве (попытки снять обвинение в «космополитизме» в отделе культуры ЦК КПСС. - А. Г.) я стал писать стихи. Они теперь представляются мне несовершенными, и я не хотел бы приводить их здесь. Но когда я посылал их по почте Илье Эренбургу, он, как видно, нашел в них что-то заинтересовавшее его, и ответил мне, выразив желание встретиться. <…> Я посетил его в квартире на улице Горького, 8. Пока меня провожали к нему в кабинет, из всех дверей в коридор высовывались люди. Не знаю, то ли я поразил и членов семьи своими стихами, то ли не так часто приходили гости к Илье Григорьевичу. Письменный стол в небольшом кабинете был завален бумагами и книгами настолько, что хозяин дома делал какие-то записи стоя, но сразу же оторвавшись от блокнота, усадил меня на единственный свободный стул, снял толстенные тома с другого и уселся на его краешке. Он был уже не «лохматый Илья», как его называл В. И. Ленин, но свободно падавшие «набекрень» седые волосы и дружеская улыбка располагали к нему как к учителю и все понимающему художнику. Он похвалил большинство моих опусов, написанных без рифм, состоящих из одной-двух строф, разлохмаченных, как его волосы в юности. Мне показалось, что похвалы были серьезными, но, может быть, я не уловил, когда именно в его словах возникла ирония. Так или иначе, он вдруг сказал:
- Пожалуй, ничего похожего в мировой литературе еще не было, и это важно... – Потом, после паузы, вдруг добавил:
- Разве что в арабской поэзии.
Мы оба рассмеялись. И тут же разговор перешел на другую, волновавшую меня тему. Он спросил, где я работаю и кем. Я не стал рассказывать Илье Григорьевичу подробностей, а просто сказал:
- Я сейчас космополит и антипатриот.
Зная, что я из Киева, он нелестно отозвался о некоторых дурных традициях этого города, подчеркнув, что они идут еще от Шульгина и Петлюры, но тут же спросил меня о Рыльском.
- Он защищал меня! – гордо воскликнул я. – Мне инкриминировали, что я сделал Лесю Украинку эпигоном Гейне.
Моей кузине Наталье Исаевне Хинчин
В досоветской, заграничной поэзии Эренбурга звучат еврейские мотивы («Еврейскому народу», сборник «Я живу», 1911 год):
Народ, ведущий род от Авраама,
Когда-то мощный и большой народ,
Пахал ты землю долго и упрямо,
Трудясь над нивами из года в год…
Всегда униженный, гонимый,
Под тяжким бременем забот
Ты шествуешь, едва терпимый,
Бессильный и большой народ…
Ты здесь не нужен, пришлый и гонимый,
Сбери своих расслабленных детей,
Уйди к родным полям Иерусалима,
Где счастье знал ты юности своей…
Бродят Рахили, Хаимы, Лии,
Как прокаженные, полуживые.
Камни их травят. Слепы и глухи,
Бродят, разувшись перед смертью, старухи.
Бродят младенцы, разбужены к ночи.
Гонит их смерть, земля их не хочет.
Горе! Открылась старая рана –
Мать мою звали по имени Хана.
Призыв «уйди к родным полям Иерусалима» звучал страстно, по-юношески, искренне и безрезультатно для автора. Молодой поэт продолжает обращаться к своему народу в сборнике «Одуванчики» (1912):
Евреи, с вами жить не в силах,
Чуждаясь, ненавидя вас,
В скитаньях долгих и унылых
Я прихожу к вам всякий раз.
Во мне рождает изумленье
И ваша стойкость, и терпенье,
И необычная судьба,
Судьба скитальца и раба.
Отравлен я еврейской кровью
И где-то в сумрачной глуши
Моей блуждающей души
Я к вам таю любовь сыновью,
И в час уныний, в час скорбей,
Я чувствую, что я еврей!
Поэт «чуждается» евреев, но «приходит к ним всякий раз». Он «отравлен еврейской кровью» и чувствует, что он еврей. В погромной царской России эти противоречивые ощущения, наверное, были органичны для впечатлительного юноши.
1-я мировая война нарушает литературную жизнь Эренбурга за границей. В 1917 году он возвращается в Россию. Там его застигает Октябрьская революция, вождей которой В. Ленина, Г. Зиновьева и Л. Каменева он критикует за «гнуси и мерзости». В ноябре 1917 года Эренбург пишет из Москвы о своем восприятии победы большевиков М. Волошину: «Пишу это письмо во время «дежурства», т.е. с револьвером околачиваюсь ночью на парадном. Писать очень трудно, вот разве что я жив и невредим. В вечер, когда я приехал, шел уже бой. Квартиру, где был, обстреливали усиленно, но никого не убили. Самое ужасное началось после их победы. Безысходно как-то. Москва покалеченная, замученная, пустая. Большевики неистовствуют. Я усиленно помышляю о загранице, как только будет возможность, уеду. Делаю это, чтобы спасти для себя Россию, возможность внутреннюю в ней жить. Гнусь и мерзость ныне воистину «икра рачья».
Осенью 1918 года Эренбург переезжает в Киев, где квартирует у своего двоюродного брата — врача-дерматолога-венеролога местной Еврейской больницы Александра Григорьевича Лурье на улице Владимирской, 40. В августе 1919 года он женится на племяннице доктора Лурье (своей двоюродной племяннице по матери) Любови Козинцевой.
В Украине советская власть была установлена в январе 1919 года. Еще не осознавая полной и окончательной победы большевиков, 22 октября 1919 года Илья Эренбург написал панегирик России: «Любить, любить во что бы то ни стало! И теперь я хочу обратиться к тем евреям, у которых, как у меня, нет другой родины, кроме России, которые все хорошее и все плохое получили от нее, с призывом пронести сквозь эти ночи светильники любви. Чем труднее любовь, тем выше она, и чем сильнее будем все мы любить нашу Россию, тем скорее, омытое кровью и слезами, блеснет под рубищем ее святое, любовь источающее сердце».
В ноябре-декабре 1917 года Эренбург написал «Молитву о России»:
Была ведь великой она!
И, маясь, молилась за всех,
И верили все племена,
Что несет она миру
Крест…
И, глядя на Восток молчащий,
Где горы, снег и весна,
Говорила, веря и плача: «Гряди,
Христова страна!».
Была, росла и молилась,
И нет ее больше…
О всех могилах
Миром Господу помолимся.
О тех, что с крестами,
О тех, на которых ни креста, ни камня.
О камнях на месте, где стояли церкви наши,
О погасших лампадах, о замолкших колокольнях,
О запустении ныне наставшем
Миром Господу помолимся.
...
Да воскреснет золотое солнце,
Церкви белые, главы голубые,
Русь богомольная!
О России
Миром Господу помолимся.
Поэт, не выкрест, полностью принимает «церкви наши» и русско-православную духовность, как и Борис Пастернак. При мощных еврейских сантиментах Эренбурга «Молитва о России» была поэтическим маскарадом, самовнушением и внушением другим его духовной близости к России и православию. Эренбург откладывает тоску по еврейству, которой был охвачен в эмиграции, и устремляется к России. Его реакция была типична для российских евреев, о чем писал в письмах «О старом и новом еврействе» (1897-1907) историк Семен Дубнов: «После веков рабства, унижений и замкнутости мысли евреи, конечно, должны были устремиться к просвещению, умственному и социальному возрождению, и вообще к очеловечению в высшем смысле слова, наравне с передовыми европейскими народами; на деле же они устремились к онемечению, обрусению и т. д., то есть к искусственному подчинению своей национальной личности чужим».
Поэту Эренбургу ответил открытым письмом режиссер и критик Самуил Марголин, тоже вернувшийся из Парижа в 1917 году: «Да, и я знаю эту привязанность и любовь к России, которая обуревает еврея и здесь, на русской земле, и на чужбине. Гонимые, без права на жительство, не попавшие в русскую школу и в русский университет из-за процентных ограничений, пережившие погромы в нескольких поколениях, мы не устали любить Россию. Мы ее любили и любим – в этом Вы правы, Илья Григорьевич, - но в этом не наше благословение, а наше проклятие. <…> Кто это пишет в таком исступлении, с надрывом в душе, кто выкрикивает эти нервные слова надорванным голосом, почти в истерике? Это говорит поэт Эренбург, у которого есть только одна молитва о России и нет другой для еврея. До какого слияния с чужой культурой нужно дожить, до какой ступени рассеять свой дух по чужой земле, чтобы сказать эти слова, звучащие, как псалом исступленного? <…> Мы слыхали проклятия русскому народу за «плетку» и «сапог» от Герцена и Чаадаева. И вдруг благословение, приятие, оправдание плетки – от еврея – поэта Эренбурга! В годы, когда Ив. Бунин пишет свои гневные проклятия родине, когда Ал. Ремизов в адской тоске вырывает из сдавленной груди стон: «Нет, я не русский... не русский...», в эти дни еврей Эренбург забывает обо всем на свете, кроме своей любви к России, любви во что бы то ни стало, хотя это от психологии раба, но вовсе не от психологии сына раба, но вовсе не от психологии сына великого народа и гордой страны. Очевидно, ассимиляция еврейской интеллигенции стала рабством. Поэт Эренбург выразил это так ясно. <…> Мы живем на лестнице, а не в доме, и я даже думаю, что мы живем в подворотне среди сутулых и согбенных людей – и там у нас рождаются смиренные благословения и извращенная психика. <…> Сейчас я стою на лестнице. Возле меня – евреи. Я пережил поругание революции большевиками, весь ужас – озверения масс, весь гнет – мести и ярости расколовшихся групп народа. Но ведь самое болезненное, самое гнетущее, самое кровавое я пережил как еврей. И вот почему я думаю, что грех – убить в своей душе чувство сродства с евреями, и что для всей еврейской интеллигенции открылось непреложное жизненное дело— мыслить об исходе еврейских масс. Куда? Не знаю... Но для меня ясно, что лестница не дом, не родина. И я понял, что нужно, непременно нужно еврею отдать все свои силы, мысли, чувства и действия, сейчас, евреям».
Будущее России беспокоит писателя, потрясенного победой советской власти. Весной 1918 года Эренбург писал: «Судьба России от века быть порабощенной чужеземцами. Вы ждете теперь варягов, но разве не варяги прибыли к нам теперь в пломбированных вагонах. Властвуют люди, духом чужие России, не знающие и не любящие ее. <…> Пришли, уйдут, останешься ты, Россия, униженная, опозоренная этой милой семейкой». В конце октября 1920 года Эренбург был арестован ВЧК и освобожден благодаря вмешательству Н. И. Бухарина, его товарища по гимназии. Отрицательно восприняв победу большевиков, в марте 1921 года Эренбург снова уехал за границу.
В 1921—1924 годах писатель жил в Берлине, где выпустил около двух десятков книг, сотрудничал в «Новой русской книге», вместе с Л. М. Лисицким издавал конструктивистский журнал «Вещь». Большую часть жизни в эмиграции писатель провел во Франции. Эренбург был близок к левым кругам французского общества, активно сотрудничал с советской печатью — с 1923 года работал корреспондентом «Известий».
В 1922 году Эренбург опубликовал философско-сатирический роман «Необычайные похождения Хулио Хуренито и его учеников». В «Хулио Хуренито» появляется «Пророчество Учителя о судьбах еврейского народа». Учитель Хуренито: «Теперь ты видишь, что я был прав. Произошло естественное разделение. Наш еврей остался в одиночестве. Можно уничтожить все гетто, все черты оседлости, срыть все границы, но ничем нельзя заполнить эти пять аршин, отделяющих нас от него…». В романе о Хулио Хуренито автор предсказывает истребление евреев в Восточной Европе, на Украине и на Ближнем Востоке: «В недалеком будущем состоятся торжественные сеансы уничтожения иудейского племени в Будапеште, Киеве, Яффе, Алжире и во многих других местах. В программу войдут, кроме излюбленных уважаемой публикой традиционных погромов, также реставрирование в духе эпохи: сожжение иудеев, закапывание их живьем в землю, опрыскивание полей иудейской кровью и новые приемы, как-то: «эвакуация», «очистка от подозрительных элементов» и пр. и пр. О месте и времени будет объявлено особо. Вход бесплатный». Ужасающий прогноз, однако, звучит иронически. «Предсказание» - преувеличение. После погромов Гражданской войны на Украине, после антиеврейских выступлений на территории бывшей Австро-Венгерской империи, после погромов в Яффо, в одном из которых был убит (1921) писатель Иосиф Хаим Бренер, 39-летний выходец из России, авторским изобретением являлся лишь Алжир, в котором предполагаемые погромы не произошли. Во всех остальных местах погромы уже случались, и, учитывая традиции и неустойчивое и незащищенное положение народа, можно было легко предположить повторение нападений на евреев.
Живший в Берлине в 1921 – 1923 годах Эренбург не замечает разгула антисемитизма в Германии и не включает Берлин, с которого началось уничтожение евреев, в число кандидатов в погромные города. 12 августа 1922 года в письме из Берлина к сестре Майе Альберт Эйнштейн писал: «Здесь начинаются экономические и политические темные времена». Он был потрясен убийством Вальтера Ратенау, совершенным 24 июня 1922 года тремя боевиками националистической организации «Консул». Один из них на суде назвал причину убийства Ратенау: он является одним из сионских мудрецов. Похороны Ратенау были самыми многолюдными за всю историю Германии: в них приняли участие два миллиона человек. Эренбург, пребывавший в Берлине в 1921-1923 годах, никак не прореагировал на разгул антисемитизма в Германии.
В это время в Берлине жили Хаим Нахман Бялик, Семен Дубнов и Леонид Пастернак, каждый из которых жил «еврейской работой» и «трепетом забот иудейских». Эренбург не встречается с национально настроенными русскими берлинцами-евреями. Обострение еврейского вопроса в Берлине не бросается ему в глаза, и этот город не попадает в обрисованные им центры преследования евреев. «Предсказание» трагических событий дается в сатирическом романе о Хулио Хуренито. У библейских пророков было другое, далеко не комическое настроение. В бельгийских кафе, где создавался роман, Эренбург пишет легко, быстро (за 28 дней), насмехаясь над всеми, в том числе над Лениным (27-я глава о встрече Хулио с Великим Инквизитором - Лениным, опущенная в советских изданиях романа). Ничего кровавого и грозного в «предсказаниях» Эренбурга об еврейских погромах нет. Писатель смеется. В письме Елизавете Полонской от 12 июня 1923 года из Гарца писатель описывает «кредит», который получил для своей сатиры: «Мы евреи. Мы глотнули парижского неба. Мы поэты. Мы умеем насмехаться». Эренбург свободно живет и работает в «несвободной», критикуемой им Европе.
В 1924 году Эренбург совершил турне по СССР с лекциями о «загнивающем Западе». 4 февраля 1924 года «Вечерняя Москва» писала: «Московские милиционеры, наблюдающие за порядком у дверей оперы Зимина, бессильно отступали перед бурным потоком молодежи, рвущимся, ломая двери, в помещение театра, где зимой этого года «гвоздь сезона» — Эренбург оплакивал искренне горькими слезами «гибнущую европейскую культуру». За его служение советской системе Эренбург получил обоюдоострый комплимент от А. Луначарского: «У нас есть сейчас один писатель, который, как мне кажется, будучи маленьким по сравнению с Гейне, все-таки его напоминает. Это Эренбург. У него есть известная сентиментальность, иногда печаль по поводу собственной беспринципности, но он всегда беспринципен. Был он у белых, затем перешел к красным, но и к тем и другим относится иронически. Это все для него материал, чтобы писать, все представляется ему мишенью для его блестящих стрел. Человек в высшей степени даровитый, хотя далеко не гейневского размаха, он скептик, который все желал бы превратить в пепел своим сомнением, ничего не оставить на месте. Его скепсис направлен преимущественно на ценности старого мира, и с этой точки зрения кое в чем он наш союзник».
Еврейская тема продолжает волновать писателя в его второй эмиграции, что видно из текста эссе «Романтизм наших дней» (1925): «Я буду говорить сейчас о дегте, то есть о приливе еврейской крови в мировую литературу. <…> Мир был поделен. На долю евреев досталась жажда. Лучшие виноделы, поставляющие человечеству романтиков, безумцев и юродивых, они сами не особенно-то ценят столь расхваливаемые ими лозы. Они предпочитают сухие губы и ясную голову». Размышляя о «приливе еврейской крови в мировую литературу», писатель вспоминает еврейских «романтиков, безумцев и юродивых» и описывает их еврейскую насмешливость: «При виде ребяческого фанатизма, начального благоговения еще не приглядевшихся к жизни племен усмешка кривит еврейские губы. Что касается глаз, то элегические глаза, классические глаза иудея, съеденные трахомой и фантазией, подымаются к жидкой лазури. Так рождается «романтическая ирония». Это не школа и не мировоззрение. Это самозащита, это вставные когти. Настоящих когтей давно нет, евреи давно стерли их, блуждая по всем шоссе мира».
«Романтическую иронию» Эренбург вспоминает скорее всего потому, что встречался с ней в поэзии и прозе немецко-еврейского Генриха Гейне, дуализм которого в отношении евреев хорошо понимает. В статье «О патриотизме», опубликованной в 1942 году, Эренбург писал: «Миллионы сердец освещала поэзия Гейне, ее романтическая ирония была солью в стране, приученной к пресному хлебу». На базе эмиграции Гейне и своей во Францию Эренбург выводит в этом эссе формулу неизбежных и бесцельных еврейских скитаний: «Всем известно, что евреи, несмотря на тщедушие, любят много ходить, даже бегать. Происходит это не от стремления к какой-либо цели, а от глубокой уверенности, что цели вовсе нет. Хороший моцион — и только. Как больные сыпняком, они хотят умереть на ходу. В конечном счете знаменитая легенда о Вечном жиде создана не христианской фантазией, а еврейскими икрами». Еврейские скитания описываются писателем не в трагическом плане потерявших историческую родину и терпящих постоянные бедствия людей, а преподносятся довольно цинично - как забавные приключения людей, любящих бродить по белу свету, вооруженных «вставными когтями» и потерявших «настоящие когти» в бессмысленных блужданиях по всему миру. Писатель иронизирует над евреями.
Еврейская ирония как жанр занимает Эренбурга и тогда, когда он начинает писать еврейский роман, который так и не будет опубликован в СССР. 1 мая 1927 года он упоминает о своей работе над романом в парижском письме к Елизавете Полонской: «Начал роман «Бурная жизнь Лазика Ройтшванеца» (фамилия, означающая в переводе «красный хвост». – А. Г.) (1928) — современность с талмудической точки зрения. Кажется, весело». 25 июля того же года он сообщает корреспондентке о своей «еврейской» работе в письме с острова Бель-Иль: «В Париже я начал сатирический роман «Бурная жизнь Лазика Ройтшванеца» и довел его до половины. Здесь надеюсь кончить. Он, вероятно, тебе понравится. Для чего окружал себя хасидами, талмудистами и пр. Это — современность глазами местечкового еврея. Метод осмеяния — чрезмерная логичность». Эренбург посмеивается. В письме из Парижа от 24 сентября 1927 года он сообщает Полонской о своих планах: «Я вернулся в Париж и думаю кончить «Ройтшванеца». Почему он Лазик? «Я сказал себе: «лезь, Лазик!», и я лезу». Видимо, у писателя был кризис с публикациями его произведений в СССР, и он решил написать плутовской роман о маленьком ищущем и мятущемся еврее Лазике, портном из Гомеля: «Я с горя засел за сатирическую повесть. Еврейское утешение!» Лазик путешествует по СССР, Польше, Германии, Франции, Англии и Палестине, сидит в 19 тюрьмах и постоянно рассказывает хасидские притчи. Писатель иронизирует над встреченными Лазиком людьми в Англии, Польше, Франции и СССР, над штампами и стереотипами. Он насмехается над местечковыми евреями и над «передовыми» евреями Германии, замечая их страсть к отделению от еврейства и возвышению над ним: «Господин Розенблюм строго оборвал Лазика: —Я вас понимаю только потому, что живу недалеко от границы. Однако я не иудей, я настоящий немец. Конечно, я исповедую мозаизм, но это мое частное дело. Для заупокойных молитв я уже нанял одного человека, и я не так богат, чтобы за моих дорогих родителей молились двое. Я не ношу никаких галифе. Меня одевает портной Шпигель, который одевает также всех господ советников коммерции и даже господина фон Кринкенбауэра. Но если вы укоротите мое зимнее пальто, перелицуете костюм, выгладите весь гардероб и почините детские костюмчики, я дам вам пять марок, хоть вы восточный иудей, полный холеры, тифа и большевизма, я дам вам пять марок, потому что вы тоже исповедуете мозаизм».
В «Бурной жизни Лазика Ройтшванеца» Эренбург предстает еврейским писателем, хорошо знакомым со священными книгами, традициями и обычаями народа. Возможно, в своем сочинении он использует и стиль Шолома-Алейхема. Вместе с героем романа писатель путешествует и ищет свое место и время. Как и Лазик, Эренбург пытается найти выход из советской действительности. «Столичному» интеллектуалу Илье Эренбургу, в котором еще бьют струи еврейства, захотелось посмотреть на современность глазами «местечкового еврея» и посмеяться над власть имущими. Герою Эренбурга живется невесело, хотя он непрерывно шутит над другими и над собой. Лазик испытывает страдания и мытарства, не может обрести счастья и умирает в Палестине, предсказывая свою скорую смерть. Эренбург, вдохновленный «Хасидскими рассказами» Мартина Бубера и «Похождениями храброго солдата Швейка» Ярослава Гашека, создал образ еврейского «пикаро», (picaro по-испански плут). По характеристике М. М. Бахтина, пикаро «присуща своеобразная особенность и право – быть чужими в этом мире, ни с одним из существующих жизненных положений этого мира они не солидаризируются, ни одно их не устраивает, они видят изнанку и ложь каждого положения». Лазик – путешествующий веселый рассказчик трагического романа, мудрый маленький человек, мужественный шутник, находящийся в «вечном движении» неудачник, искатель приключений, мошенник и чужак. Образ Лазика – несомненная литературная удача Эренбурга, но в Советском Союзе опубликовать эту книгу не удается.
В апреле 1933 года Эренбург получает неожиданный «комплимент» от нацистов: его книги конфискованы и запрещены.
Как приговор роману «Бурная жизнь Лазика Ройтшванеца» прозвучал острый и уничтожающий шансы на публикацию в СССР отзыв «придворного остряка»-еврея Карла Радека. Радек называет новый роман «великолепной в своем роде книгой», «которую можно считать завершением первого периода литературной деятельности Эренбурга, ибо она лучше других рассказала, что не позволило Эренбургу стать в наши ряды». В мемуарах «Люди, годы, жизнь» писатель сообщает, что на даче Горького под Москвой в 1934 году Калинин и Ворошилов хвалили книгу, но осуждали ее за… антисемитизм. Как и сказал Радек, еврейский юмор Эренбурга действительно был «завершением первого периода литературной деятельности» писателя.
Второй период начался с его возвращения в СССР. В первый раз Эренбург вернулся из эмиграции в Россию в 1917 году, во время 1-й мировой войны. Во второй раз он вернулся в Советскую России в 1940 году, во время 2-й мировой войны. «Полное и окончательное построение социализма» увенчалось государственным антисемитизмом, который Сталин получил в качестве неоформленного дара от Гитлера как приложение к договору между Молотовым и Риббентропом. 31 октября 1939 года на заседании сессии Верховного Совета СССР председатель Совета Народных Комиссаров и народный комиссар иностранных дел СССР В. М. Молотов заявил: «Товарищи! Со времени третьей сессии Верховного Совета международное положение не изменилось к лучшему. Наоборот, оно стало еще более напряженным. <…> В этой обстановке громадное положительное значение имеет заключение договора о ненападении между СССР и Германией, устраняющего угрозу войны между Германией и Советским Союзом». Это выступление было столь же недальновидным, сколь и безнравственным. Советский Союз содействовал укреплению нацистского режима. Отзвучали речи памяти Соломона Михоэлса и солдат Израиля; но не прошло и четырех месяцев, как 21 сентября 1948 года в «Правде» появляется статья Эренбурга «По поводу одного письма». Некий мнимый читатель, еврей из Германии, якобы просит Эренбурга ответить, станет ли государство Израиль настоящей родиной для советских евреев. «Ответ» Эренбурга, естественно, был написан по указанию Сталина. В нем говорится, что государство Израиль — пособник империализма и реакции, что у него нет ни чести, ни достоинства, ни чувства солидарности, ни прошлого — короче, нет будущего. Резкая перемена курса Кремля по отношению к государству Израиль объясняется, во-первых, растущим влиянием Англии и США в этой стране, а во-вторых, стремительно увеличивающимся числом евреев, желающих покинуть Советский Союз и выехать на историческую родину, что привело к запрету на эмиграцию вообще.Статья не ставила под сомнение ни легитимности еврейского государства, ни справедливости его борьбы против арабских отрядов; стало быть, состоявшееся в мае признание Израиля Советским Союзом оставалось в силе. Статья лишь отвечала на вопрос, «является ли создание этого государства разрешением так называемого „еврейского вопроса“» или наоборот, Израиль представляет собой ловушку, мираж, а то и идеологический капкан, расставленный сионистами, если не кем-то пострашнее: «Конечно, есть среди евреев и националисты и мистики. Они создали программу сионизма, но не они заселили Палестину евреями. Заселили Палестину евреями те идеологи человеконенавистничества, те адепты расизма, те антисемиты, которые сгоняли людей с насиженных мест и заставляли их искать — не счастья, а права на человеческое достоинство — за тридевять земель. <…> Израиль напоминает этот корабль, ковчег, плот, на котором держатся люди, застигнутые кровавым потопом расизма и фашизма»[461]. Но не они господствуют в Израиле, а англо-американский капитал, который ради нефти готов продать национальные интересы. Итак, заключает Эренбург, разрешение «еврейского вопроса» может быть достигнуто только путем его упразднения, то есть путем растворения евреев среди прогрессивного человечества: «Судьба еврейских тружеников всех стран связана с судьбой прогресса, с судьбой социализма. Советские евреи вместе со всеми советскими людьми отстраивают свою социалистическую родину. Они смотрят не на Ближний Восток, они смотрят в будущее. И я думаю, что трудящиеся государства Израиль, далекие от мистики сионистов, взыскующие справедливости, смотрят теперь на Север — на Советский Союз, который идет впереди человечества к лучшему будущему».Эренбург был потрясен этим невероятным, по его представлениям, сотрудничеством. Он пишет: «Шок был настолько сильным, что я заболел болезнью, непонятной для медиков: в течение восьми месяцев я не мог есть, потерял около двадцати килограммов. Костюм на мне висел, и я напоминал пугало. <…> Это произошло внезапно: прочитал газету, сел обедать и вдруг почувствовал, что не могу проглотить кусочек хлеба. (Болезнь прошла так же внезапно, как началась,— от шока: узнав, что немцы вторглись в Бельгию, я начал есть)». Надежда Мандельштам описывает Эренбурга, вернувшегося из оккупированной Франции в СССР: «Я была поражена переменой, происшедшей с Эренбургом — ни тени иронии, исчезла вся жовиальность. Он был в отчаяньи: Европа рухнула, мир обезумел. <…> В новом для него и безумном мире Эренбург стал другим человеком — не тем, которого я знала многие годы. <…> Я запомнила убитый вид Эренбурга, но больше таким я его не видела: война с Гитлером вернула ему равновесие».
В 1934 году Карл Радек дал следующую характеристику творчества и мировоззрения Эренбурга: «Илья Эренбург, в котором великие подвиги нашей революции находили живой отклик, который великолепно чуял горячий темп нашей жизни, нашу живучесть, не видел, куда идет страна. И поэтому он метался между заграницей и Советским Союзом, создавая талантливейшие, но порочные книги, лишенные понимания того, куда идет первая пролетарская страна». Но и сам Радек не видел, куда идет Советский Союз, не предвидел своего осуждения в качестве врага народа «первой пролетарской страны», которую так расхваливал и за неверность которой осуждал Эренбурга. В «горячем темпе нашей жизни» Радек не почувствовал приближения своей гибели. Что видел Эренбург? Он видел Европу под пятой нацистов. Его «метания между заграницей и Советским Союзом», о которых писал Радек, были уже невозможны. Он должен был выбрать. Он вернулся в СССР. Во второй раз, после 1924 года, он приходит к выводу о «гибнущей европейской культуре», но на этот раз под угрозой не только «европейская культура», но и советская культура. Эренбург полностью идентифицируется с СССР.
22 июня 1941 года пакт о ненападении был аннулирован в результате нападения. Колебания, сомнения, дуализм Эренбурга исчезают. Писатель мобилизует себя без остатка на борьбу с нацистами. Многоликость писателя испаряется. Его взгляды ясны. Это его война. Он более не колеблется. Маскарад и ирония уже невозможны. Он становится настоящим, истинным. 24 августа 1941 года на митинге в Москве он объявляет: «Я вырос в русском городе, в Москве. Мой родной язык - русский. Я - русский писатель. Сейчас, как все русские, я защищаю мою родину. Но гитлеровцы мне напомнили и другое: мать мою звали Ханой. Я — еврей. Я говорю это с гордостью. Нас сильней всего ненавидит Гитлер. И это нас красит». 1 ноября 1942 года Эренбург опубликовал в газете «Красная звезда» очерк «Евреи», в котором описывал героизм народа, проявленный в военных действиях. Он с ужасом узнает об истреблении евреев. В статье «Наше место» (11 августа 1943 года) Эренбург писал: «Евреи не были истреблены ни фараонами, ни Римом, ни фанатиками инквизиции. Истребить евреев не в силах и Гитлер, хоть такого покушения на жизнь целого народа еще не знала история. <…> Гитлер пригнал в Польшу и Белоруссию евреев из Парижа, из Амстердама, из Праги: профессоров, ювелиров, музыкантов, старух, грудных детей. Их там умерщвляют каждую субботу, их душат газами, пробуя последние достижения немецкой химии. Их убивают по ритуалу, под музыку оркестров, которые играют мелодии «Колнидре» (молитва евреев на Судный День. – А. Г.). До конца опустошены области, временно занятые немцами в Советской России. Из евреев, которые не успели эвакуироваться оттуда и не ушли в партизаны, там больше никого не осталось. Истреблены в Киеве, в Минске, в Гомеле, в Харькове, в Крыму и Прибалтийских республиках». Писатель в трауре по уничтоженным соплеменникам. В статье «Немецкие фашисты не должны жить» (4 ноября 1943 года) он начинает свою «Черную книгу» переписи еврейских жертв нацистского геноцида: «Эта земля была для евреев не заезжим двором,— родиной. Кто может себе представить украинские и белорусские города и местечки без евреев? Я видел эту пустыню, эти страшные руины. Под ними — море крови. Я должен произнести страшные слова. Пусть все их читают. Пусть никто не посмеет отвернуться от них. Пусть их никто не сможет забыть до последнего дыхания: НА УКРАИНЕ НЕТ БОЛЬШЕ НИ ОДНОГО ЕВРЕЯ. Немцы сделали свое дело. Излишне считать убитых. Я повторяю: в живых не осталось ни одного еврея. Я слышал много рассказов о том, как это произошло. Я не мог их слушать, но слушал».
В годы войны Эренбург получал письма от представителей всех слоев населения, но больше всего от евреев. Процент писем евреев Эренбургу в военные и послевоенные годы антисемитских репрессий превышал процент еврейского населения в СССР. Евреи гордились своим соплеменником Ильей Эренбургом, стоявшим в авангарде идеологической борьбы с нацистами и солидарным со своим народом-мучеником. Во время Отечественной войны Эренбург ведет себя искренне, как не вел себя никогда. Он честен с собой и с другими. Чудовищные размеры жестокой расправы нацистов с еврейским народом отрезвляют его, снимают всякую амбивалентность с его поведения.
Советский Союз после победы над нацистами стал другим – он превратился в страну развивающегося антисемитизма. После окончания войны Эренбург стал другим. Он создает новую литературу. Она отличалась от той, которая рождалась в кафе «Ротонда» на Монпарнасе. Блеск «Ротонды» сменился тяжестью улицы Горького и нищетой литературной продукции писателя. Из-под его пера выходят произведения советской литературы, появлявшиеся на фоне растущего антисемитизма. Выход в свет его романа «Буря» (1947) вызвал бурю. Сохранилась стенограмма обсуждения романа главами Союза писателей СССР. «Я предлагаю товарища Эренбурга из Союза советских писателей исключить за космополитизм в его произведениях», – обозначил повестку дня на одном из собраний писатель Алексей Сурков. «Да, согласен, во время Отечественной войны он писал нужные, необходимые для фронта и тыла статьи, – поддержал его писатель Николай Грибачев. – Но вот в своем многоплановом романе «Буря» он похоронил не только основного героя Сергея Влахова, но лишил жизни всех русских людей – положительных героев. Писатель умышленно отдал предпочтение француженке Мадо. Невольно напрашивается вывод: русские люди пусть умирают, а французы – наслаждаются жизнью?» «Да Эренбург – еврей! – продолжил Михаил Шолохов. – По духу ему чужд русский народ, ему абсолютно безразличны его чаяния и надежды. Он не любит и никогда не любил Россию. Тлетворный, погрязший в блевотине Запад ему ближе. Я считаю, что Эренбурга неоправданно хвалят за публицистику военных лет. Сорняки и лопухи в прямом смысле этого слова не нужны боевой советской литературе».
Эренбург тогда спасся, прочитав собравшимся хвалебный отзыв Сталина о своем романе. Это был погром, из которого ему удалось выйти победителем в последнюю минуту. Но он уже был писателем Системы и не позволял себе фронды, которой наслаждался в Париже. Его свободный, игривый, сатирический стиль уступил место казенному советскому письму. Ироничный писатель потерял чувство юмора, поблек и выцвел как художник, стал служащим социалистического реализма. Яркие сатирические, иронические произведения ушли в прошлое. Их место заняли серо-свинцовые романы, один из которых, «Оттепель», дал название периоду неоправдавшихся надежд.
В 1923 году Эренбург, яркий писатель, тонкий поэт, блестящий сатирик писал: «Мы евреи. Мы глотнули парижского неба. Мы поэты. Мы умеем насмехаться». «Новый» Эренбург, находившийся, по исчислению Радека, на втором этапе своей литературной деятельности, утратил связь со свободой парижского неба, перестал быть поэтом, прекратил насмешки, пожертвовал чувством юмора из желания сохранить жизнь и ослабил связь с еврейством, так волновавшую его на первом этапе литературного творчества.
«Новый» Эренбург принял правила игры по еврейскому вопросу. В его письме к Сталину от 3 февраля 1953 года он реагирует на проект письма академика Исаака Минца, специалиста по истории КПСС, и других евреев, согласившихся на депортацию народа, в редакцию «Правды»: «Мне кажется, что единственным радикальным решением еврейского вопроса в нашем социалистическом государстве является полная ассимиляция, слияние людей еврейского происхождения с народами, среди которых они живут, я боюсь, что выступление коллективное ряда деятелей советской русской культуры, объединенных только происхождением, может укрепить националистические тенденции. В тексте имеется определение «еврейский народ», которое может ободрить тех советских граждан, которые еще не поняли, что еврейской нации нет. Особенно я озабочен влиянием такого «Письма в редакцию» с точки зрения расширения и укрепления мирового движения за мир. Когда на различных комиссиях, пресс-конференциях ставился вопрос, почему в Советском Союзе больше нет школ на еврейском языке или газет, я неизменно отвечал, что после войны не осталось очагов бывшей «черты оседлости» и что новые поколения советских граждан еврейского происхождения не желают обособляться от народов, среди которых они живут. Опубликование письма, подписанного учеными, писателями, композиторами, которые говорят о некоторой общности советских евреев, может раздуть отвратительную антисоветскую пропаганду, которую ведут теперь сионисты, бундовцы и другие враги нашей Родины. С точки зрения прогрессивных французов, итальянцев, англичан и т. д., нет понятия «еврей» как представитель национальности, там «евреи» - понятие религиозной принадлежности, и клеветники могут использовать «Письмо в редакцию» для своих низких целей».
Изложив свою верноподданническую философию ассимиляции евреев и упразднения этой национальности, Эренбург умолял в смиренных выражениях учредителя системы государственного антисемитизма разъяснить ему, должен ли он подписывать акт капитуляции евреев перед погромщиками, содержащийся в «Письме в редакцию». Конечно, основным желанием писателя было не подписывать позорное письмо, чего он и добился. Его тонкий, «дипломатический» ход удался, но эти взгляды Эренбурга на еврейский вопрос в СССР были искренними. По его словам, «еврейской нации нет», «новые поколения советских граждан еврейского происхождения не желают обособляться от народов, среди которых они живут». Все народы СССР имеют права на свою культуру, кроме еврейского. Еврейский народ, к духу которого был так близок Эренбург на первом, заграничном этапе литературной деятельности, «не желает обособляться». Премьер-министр Израиля Голда Меир в книге «Моя жизнь», описывая горячий прием, оказанный ей, послу государства Израиль, московскими евреями, замечает: «Перед праздником, однако, в «Правде» появилась большая статья Ильи Эренбурга, известного советского журналиста и апологета, который сам был евреем. Если бы не Сталин, набожно писал Эренбург, то никакого еврейского государства не было бы и в помине. Но, объяснял он, «во избежание недоразумений»: государство Израиль не имеет никакого отношения к евреям Советского Союза, где нет еврейского вопроса и где в еврейском государстве нужды не ощущается. Государство Израиль необходимо для евреев капиталистических стран, где процветает антисемитизм. И вообще, не существует такого понятия – «еврейский народ» <...> Я не могла ни говорить, ни улыбнуться, ни даже помахать рукой. Я сидела неподвижно, как каменная, под тысячами устремленных на меня взглядов (горячо принявших ее московских евреев. – А. Г.). Нет такого понятия – еврейский народ! – написал Эренбург. Евреям Советского Союза нет дела до Государства Израиль!» Эренбург был обеспокоен влиянием массовых демонстраций солидарности евреев с Израилем. Он считал эту идентификацию с еврейским государством опасной и неоправданной. Эстер Маркиш, вдова расстрелянного поэта Переца Маркиша, выдвинет против Эренбурга следующее обвинение: «В годы погромов, с 1949 по 1952, Эренбург объективно служил ширмой для режима. В то время, когда антисемитизм приобрел такой масштаб, что начал походить на национал-социализм, Эренбург, подчеркивая свое еврейское происхождение, ездил по всему миру, произносил речи в защиту сталинской «мирной политики» и обличал с международной трибуны «клеветнические измышления» о якобы ведущейся в СССР антисемитской кампании».
В книге «Подстрочник» Лилианна Лунгина восклицает: «Мы не понимали, как мог автор «Хулио Хуренито», ироничной книги, <…> человек, влюбленный в Париж, поклонник импрессионизма и абстрактного искусства, космополит в настоящем смысле слова, - как мог он не только приспособиться к сталинскому режиму, но и служить ему?» Она же сама и отвечает на свой горький, недоуменный вопрос: «И он предпочел полностью принять правила игры, чтобы не оказаться за бортом. Принятое раз и навсегда решение с чем угодно соглашаться вело его, как и многих других, от лжи к подлости, не избавляя от страха». «Космополит в настоящем смысле слова», Илья Эренбург, панически боялся обвинения в космополитизме в 1949 году. Перед моим отцом в московской квартире писателя стоял человек, перешедший моральную границу второго этапа его литературной деятельности, ту самую, за не пересечение которой его осуждал Карл Радек.
Американский исследователь, профессор Джошуа Рубинштейн в предисловии к русскому изданию его книги об Эренбурге пишет: «Русский писатель, советский патриот и еврей по национальности, Илья Эренбург был в течение полувека одной из самых загадочных фигур в культурной жизни советского государства». «Загадка» Эренбурга состояла, видимо, в том, что он жил двойной жизнью. Он сменил свое антисоветское настроение в первые годы советской власти на патриотизм и верность «социалистической родине», но репрессии и антисемитизм вызывали его протест, который он пытался выражать и старался подавлять. Его страстная любовь к России сменилась любовью к «интернациональному» СССР. Он метался между СССР и Западной Европой. Он критиковал Запад и наслаждался жизнью на нем. Он хвалил СССР и боялся в нем жить. Рубинштейн осуждает конформизм Эренбурга, его «циничное заискивание» перед советской властью и высоко ценит его мужество в противостоянии режиму.
Во время встречи с моим отцом писатель опасался вникнуть в его «хождения по мукам»: «Хорошо, что вы мне ничего не рассказывали о своей эпопее». Но при этом он осмеливается осудить антисемитизм в Киеве, его традиции, восходящие к Шульгину и Петлюре, сравнить гонителей евреев в 1949 году с немецким реакционным писателем-антисемитом, преследователем Генриха Гейне, Менцелем и критиковать организаторов дела «космополитов»: «Режут кровеносные сосуды мировой литературе, мировой общественной мысли». Он понимал, что его квартира прослушивается и что он плохо знает моего отца и, тем не менее, высказывал «крамольные» мысли в разгар еврейского погрома нового типа.
В августе-октябре 1919 года Добровольческая армия устроила в Киеве серию еврейских погромов. Эренбург, находившийся в это время в Киеве, писал: «В черных домах всю ночь напролет кричали женщины, старики, дети; казалось, что кричат дома, улицы, город». 2 октября 1919 года в «Киевской жизни» появилась статья Эренбурга «Еврейская кровь»: «Если бы еврейская кровь лечила - Россия была бы теперь цветущей страной. Но кровь не лечит, она только заражает воздух злобой и раздором. Слишком много впитала земля крови и русской, и еврейской, теплой человеческой крови. Еще в сотнях городов работают чрезвычайки, еще длится братоубийственная война, еще больна Россия, тяжко больна. Попробуйте лечить ее любовью». А в 1944 году он опубликовал стихотворение «Бабий Яр» — о расстреле в 1941 году еврейского населения Киева:
Мое дитя! Мои румяна!
Моя несметная родня!
Я слышу, как из каждой ямы
Вы окликаете меня…
Уничтожение евреев в погромах Гражданской войны в Киеве сомкнулось в сознании Эренбурга с их казнями нацистами в его родном городе 22 года спустя. В моем отце он увидел жертву нового вида погрома, от которого спасся, и почувствовал солидарность с ним.
В день своего 70-летия (1961) Эренбург сказал по советскому радио: «Я - русский писатель. А покуда на свете будет существовать хотя бы один антисемит, я буду с гордостью отвечать на вопрос о национальности – «еврей». Он тянулся к еврейскому народу, тяжко переживал его страдания в период Холокоста и отрицал его национальное существование. Многие советские евреи считали Эренбурга «ребе», наиболее еврейским деятелем страны. После убийства С. Михоэлса и писателей, творивших на языке идиш, это звание было легко доступно. К «ребе» пришел и мой отец. Вероятно, он рассчитывал на помощь знаменитого коллеги, мудреца, соплеменника и влиятельнейшего человека. Вряд ли Эренбург мог ему помочь, но моральное облегчение встреча с писателем ему принесла. К Эренбургу приходили и обращались многие другие евреи. Четыре года (1941-1945) неподдельного горя и безоговорочная идентификация писателя с еврейским народом, располагали к нему осведомленных о его переживаниях соплеменников. Вспоминались стихи его молодости:
Евреи, с вами жить не в силах,
Чуждаясь, ненавидя вас,
В скитаньях долгих и унылых
Я прихожу к вам всякий раз.
Эренбург пришел к еврейскому народу, чтобы написать «Черную книгу». Она была просветом, светлым пятном в его деятельности на благо советской системы. Но свой новый подход, нивелирующий еврейский народ, он не осудил. У него не было сил, а, возможно желания и потребности, заново проанализировать еврейскую проблему. Эренбург осознавал свое позорное поведение в 1945-1953 годах. Это была его личная «Черная книга», которую он хотел зачеркнуть. И он решил написать контр книгу, «Светлую книгу». Его монументальная книга «Люди, годы, жизнь» - попытка очиститься, оправдаться, покаяться, а также спасти от советского преступного замалчивания дорогие для русской литературы, полузабытые имена. Ему прощали сталинизм и служение Системе, но сам он, видимо, не простил это себе и только так можно понять его гигантский труд-исповедь «Люди, годы, жизнь».
При расставании Илья Эренбург пожал руку моему отцу, и об этом рукопожатии отец рассказал в своих мемуарах «Исповедь «агента иностранной разведки».
Библиография
- М. М. Бахтин. «Вопросы литературы и эстетики. Исследования разных лет». Издательство «Художественная литература», Москва, 1975.
- Е. Берар. «Бурная жизнь Ильи Эренбурга». Издательство «Новое литературное обозрение», Москва, 2009.
- Я. И. Гордон. «Исповедь «агента иностранной разведки». Издательство «Дониш», Душанбе, 1992.
- Г. В. Костырченко. «Тайная политика Сталина. Власть и антисемитизм». Издательство «Международные отношения», Москва, 2003.
- Л. З. Лунгина. «Подстрочник». Издательство «Астрель», Москва, 2010.
- Ж. Медведев. «Сталин и еврейская проблема». Издательство АСТ, Москва, 2005.
- Г. Меир . «Моя жизнь». Издательство «Библиотека Алия», Тель Авив, 1985.
- В. Попов и Б. Фрезинский. «Илья Эренбург. Хроника жизни и творчества. Том 1, 2, 3». Издательство «Библиотека Академии Наук». Санкт-Петербург, 2000.
- Д. Рубинштейн. «Верность сердцу и верность судьбе: Жизнь и время Ильи Эренбурга». Академический проект, Санкт-Петербург, 2002.
- Б. Я. Фрезинский. «Письма Ильи Эренбурга Елизавете Полонской». Вопросы литературы, №1, 2000.
- И. Г. Эренбург. «Люди, годы, жизнь». Издательство «Советский писатель», Москва, 1990.
Моей кузине Наталье Исаевне Хинчин посвящается
Александр Гордон
(публицист, эссеист, ученый, преподаватель)
(фрагмент из книги «Урожденные иноземцы», третьего тома трилогии, первые две книги которой – «Безродные патриоты» и «Коренные чужаки» - Gala Studio, Иерусалим-Хайфа, 2019)
Комментариев нет:
Отправить комментарий