Мирон Я. Амусья,
Предвзятость или
закономерность
(Почему у одних
много, а у других мало Нобелевских премий?)
Мне ни к чему одические рати
И прелесть элегических затей.
По мне, в стихах все быть должно некстати,
Не так, как у людей.
Когда б вы знали, из какого сора
Растут стихи, не ведая стыда,
Как желтый одуванчик у забора,
Как лопухи и лебеда.
А. Ахматова
Восьмого февраля 2019 в величественном Дубовом зале Дома Учёных, в бывшем
дворце Великого князя Владимира Александровича, на Дворцовой набережной в Санкт-Петербурге,
состоялись очередные, уже XXII Нобелевские чтения. По давней традиции, на них известные
петербургские специалисты по физике, химии, биологии и медицине рассказывают,
по возможности доходчиво и понятно неспециалисту, о Нобелевских премиях по
своим специальностям, присуждённых в ушедшем году. Отмечу, что премия по
экономике, называемая «премией Шведского государственного банка по
экономическим наукам памяти Альфреда Нобеля», формально Нобелевской премией
не является. Вероятно, по этой причине она не стала предметом чтений, хотя при
её присуждении применяются те же строжайшие критерии отбора, что и по остальным
научным премиям.
Так получилось, что в 2018 году премии по физиологии и медицине, физике и
химии были существенно связаны со здоровьем людей, главным образом, с борьбой
против рака. В день Нобелевских чтений я был в Санкт-Петербурге, и пошёл на них.
Первым был доклад о Нобелевской премии по медицине и физиологии, которую
получили Д. Эллисон и Т. Хонджо «за их открытие терапии рака путём
подавления отрицательной иммунной регуляции». В ходе обсуждения этого
доклада был задан вопрос о том, можно ли объяснить весьма малое число
российских Нобелевских лауреатов предвзятостью, некоей советофобией, а затем и
русофобией Нобелевского комитета, или здесь есть иные причины. Так или иначе,
этот вопрос довольно часто обсуждается как среди научных работников -
профессионалов, так и среди публики, прямо к науке не относящейся.
Разумеется, само обсуждение подобного вопроса есть демонстрация высочайшего
престижа Нобелевских премий в области науки. Они давно стали оценкой не только
индивидуальных достижений специалистов, мерилом их высочайшего успеха в своём
деле, но и отражением интеллектуальных достижений различных стран и народов.
Списки Нобелевских лауреатов, рассортированных по странам проживания и работы, а
также по этническому происхождению широко используются для обоснования
успешности, или, напротив, не успешности системы организации науки в той или
иной стране. Этнические списки ласкают национальную гордость одних, и
стимулируют искать дискриминацию и предвзятость при раздаче этих премий – у
других.
Относительно малое число Нобелевских премий, которые получили СССР и РФ,
давно обсуждается в России. Здесь точки зрения простираются от крайней – это
проявление русофобии, через «не нужна нам такая премия», до громких
заявлений власти с обещанием немедленно этот перекос поправить. Поправить
власть хочет, усиленно финансируя всё «передовое, перспективное,
прогрессивное», где и надобно «сосредоточить все усилия», а на «второстепенное,
не перспективное» не тратить ни ресурсов – людских и материальных, ни
времени. Как, однако, отделить зёрна от плевел, и на каком этапе это
целесообразно делать, да и возможно ли такое в принципе, власть, разумеется, ни
ответа, ни совета не даёт.
Примеров неприятия премии,
открытой и необоснованной ругани в её адрес в печатной продукции, а особенно в интернете,
великое множество. Упомяну одиозную статью Нобелевские
премии как инструмент нацизма, лжи и некомпетентности, просто поражающую
уровнем передёргивания. Однако и среди весьма образованных и как будто разумных
людей мелькают доводы – из российских не дали премии тому-то, явно
заслуженному, а дали таким-то западным, вполне неприметным. Здесь даются обычно
два классических, по мнению приводящих, примера – Д. Менделеев и Л. Толстой.
Отмечу, что в награждении
премиями руководящим документом остаётся последняя
версия завещания самого Нобеля, хотя с годами практика присуждения внесла и
значительные изменения. В основном, это касается утверждения, согласно которому
премии должны выплачиваться «тем, кто за предшествующий год внес наибольший
вклад в прогресс человечества». Сравнительно быстро стало ясно, что один
год недостаточен для оценки наибольшего вклада в прогресс человечества. Сейчас
премии дают и за важнейшие работы 30-40 летней давности. Когда то же это было
неодолимым препятствием, а к моменту присуждения первой премии по физике и
химии в 1901 г, после опубликования Периодического закона прошло уже 42 года.
Замечу попутно, что Нобелевская премия по литературе должна присуждаться
человеку, «создавшему наиболее
значительное литературное произведение идеалистической направленности». Следовательно, оценивается не только
значительность литературного произведения, но и его идеалистическая
направленность. Не очень ясно понимаю, что это такое, но знаю, что именно
взгляды Толстого препятствовали получению им премии, на которую он был
номинирован много раз.
Нередко говорят о том, что премию
получила работа, не первая среди предложивших яркую идею. Однако объектом
награждения должны быть люди и работы, внёсшие наибольший вклад в прогресс
человечества. Здесь одного оброненного замечания, которое с некой натяжкой
можно считать первоначальным высказыванием идеи, но прошедшей незамеченной этим
самым человечеством, а иногда и самим автором, для награждения Нобелевской премией
явно недостаточно. Требуется определённая разработка, привлечение внимания к
проблеме. А для этого необходимо осознание того, что это действительно
проблема, а не какой-то проходной вопросик.
Несомненно, режим секретности и
определённой изолированности науки в СССР от остального мира «увёл» у
него пару премий в области физики. Однако поправка на эти соображения не меняет
существенно ситуации. Обещание власти в РФ резко повысить финансирование «передового,
прогрессивного, перспективного» неосуществимо, поскольку премии далеко не
всегда идут за работы на столбовых дорогах – они, думаю, в основном, приходятся
на начало, первые шаги в прокладке, таких дорог. Замечательно сказал Резерфорд,
когда при каком-то праздновании выступавший отметил его везучесть, позволяющую
всегда оказываться на гребне волны важных работ. Не отрицая своей везучести и нахождения
на гребне, Резерфорд просто напомнил, что и волну создаёт он сам. Это то, что
прямо с финансированием не связано и им определяется не в решающей мере. Здесь
нужна школа, среда, да и кое-что другое, о чём речь пойдёт ниже.
Рассказывавший о премии 2018 по медицине и физиологии, член-корреспондент
РАН Е. Имянитов, заведующий отделом биологии опухолевого роста НМИЦ онкологии им. Н. Н. Петрова, практикующий врач-генетик,
неожиданно подробно стал отвечать на вопрос о причинах малого числа советских и
российских Нобелевских лауреатов. Он подчеркнул, что выделяемые на науку деньги не могут напрямую привести к открытиям в финансируемой
области исследований. Имянитов рассмотрел связь между денежной поддержкой какой-либо
области науки и ее развитием. По его мнению, начало финансирования определённой
отрасли не может привести сразу к прорывным открытиям. Для открытий необходима
«критическая масса» специалистов, работающих на высоком, буквально, на
мировом уровне. «Сколько для
этого понадобится лет, сложно сказать, - 10, 15, 20 лет»,- отметил докладчик.
Имянитов подчеркнул, что нельзя ожидать, будто за счет сравнительно
кратковременного, к примеру, пятилетнего финансирования просто, будто ниоткуда,
возникнут научные работы высокого уровня. Он отметил, что не имеет смысла перед
учеными ставить задачи по совершению прорывных открытий прямо сейчас. По его мнению,
надо призвать организаторов направлять деньги на увеличение числа специалистов,
способных работать на высоком уровне, и терпеливо ждать результата.
Эти положения сами по себе правильны,
но меня насторожило, когда в качестве примера эффективности исследований в СССР
докладчик привёл работы по военной тематике, как он выразился, «работы в
области обороны», которые финансировались долго, и в которых эта «критическая
масса» специалистов якобы была, и есть. Однако весь вопрос о военных
разработках уводит от темы, потому что они никогда не были и не могли быть предметом
Нобелевских премий по определению, поскольку не служили непосредственно благу
человечества. Надо помнить и о роли шпионов, работавших на СССР, и добровольных
«помощниках» среди западных научных работников, что увеличивало упомянутую выше
«критическую массу» несказанно. Поэтому я счёл ответ докладчика и
неточным, и неполным.
Обсуждаемый предмет, особенно в
части Нобелевских премий по физике, мне близок, и, рискну сказать, в
определённом смысле неплохо знаком. Я неоднократно бывал в Стокгольме и Уппсале
в конце 90х, когда там работал практически весь Нобелевский комитет.
Этот комитет, играющий основную роль в выборе кандидатов, состоит из активных,
т.е. находящихся не в отставке, членов класса (отделения) физики и химии
Шведской королевской академии наук. Отмечу, что, в отличие от множества других
стран, члены шведской академии наук уходят в отставку по возрасту, оставаясь
почётными членами, не имеющими, однако, права решающего голоса по ряду
вопросов, включая выбор Нобелевских лауреатов.
Так получилось, что эти люди
занимались, в основном, физикой атома. Близость тематики и заинтересованность в
полученных моей группой результатов была причиной приглашений в Университеты
Швеции, а также в Королевский Технологический институт и Манне Зигбан
Лабораторию в Стокгольме. Приятно вспомнить, кстати, как я несколько раз с
членами комитета обедал в знаменитом ресторане Ратуши, где проходят ежегодно
Нобелевские торжества.
Неоднократно приезжали шведские
физики, принимающие участие в работе Нобелевского комитета, и в
ФТИ, и непосредственно ко мне.
Одна из таких встреч запечатлена на Фото, где заснят тогда уже бывший
председатель Нобелевского комитета проф. И. Линдгрен. Был в гостях в ФТИ и секретарь
Нобелевского комитета в 1989-2003 гг. А. Бараньи, с
которым мы неоднократно говорили и про физику, и про жизнь. Кстати, и он и
другие гости высоко оценивали науку в СССР, и много делали для расширения
известности советских учёных по всему миру. Однако видели и дефекты в её
развитии. Знакомство с этими людьми убедило меня, что, по меньшей мере в
области физики, влияние советофобии или русофобии при выборе работ,
заслуживающих Нобелевских премий, исчезающе мало.
|
Фото. Справа налево: Чл.-корр. С. Инге-Вечтомов,
председатель Нобелевского комитета по физике проф. И. Линдгрен, акад. Ж.
Алфёров, автор (1996 г.).
|
Во время приезда в Уппсалу в 1991 член Нобелевского
комитета проф. О. Гошинский предложил мне поучаствовать в номинации работ на
Нобелевскую премии в области физики. После этого десять лет, ежегодно, я
заполнял бланк-представление, предлагая своего кандидата. Примечательно, что
это был одностраничный банк, в котором надо было указать имя номинируемого,
привести его (их) основные работы по теме премии, дать им кратчайшую аннотацию
и сформулировать буквально одним предложением то, в чём состоит достижение.
Этим же письмо содержало обязательство не разглашать факт номинации – ни в
случае удачи, ни при её отсутствии. Приглашённые представить своего кандидата
вместе с прошлыми Нобелевскими лауреатами образуют своего рода международный
номинационный комитет. Писем с предложением номинировать Нобелевский комитет рассылает
примерно тысячу. Следующий шаг – отбор среди представленных, который проходит в
несколько ступеней.
Меня поразила тщательность в
работе по отбору кандидатов на премии, включающую само представление, а также
многочисленные поездки членов Нобелевского комитета на конференции для оценки
важных идей, встреч, как бы ненароком, с их авторами, желание понять оценку той
или иной мысли научной общественностью. Существенную роль в выявлении достойных
обсуждения направлений исследований, в которых сделаны важные, в принципе
заслуживающие премии, открытия, играют регулярно проходящие Нобелевские
Симпозиумы. Примерно в середине 70х такой симпозиум проводился по
близкой мне тематике, и я был приглашён выступить с докладом. Несмотря на
давление Оргкомитета и полную оплату расходов по поездке, разрешения на неё я
не получил. Я ни в малейшей мере не намекаю, что моя работа этой премии
заслуживала. Но говорю о том, что власти в СССР само по себе получение международной
премии своим гражданином интересовало мало.
Я видел и слышал, как при каждом
удобном случае тщательно обсуждается принципиальный вопрос – за что давать
премию, что есть значительное открытие. Помню, как утренний перерыв на чай в
Уппсале провели в спорах, давать Нобелевскую премию за создание молекулы анти-водорода,
состоящей из двух атомов анти-водорода, собранных каждый из антипротона и
позитрона, или нет. Очевидно, что атом водорода создать можно, можно и
молекулу. Но можно ли считать это важнейшим открытием, примечательной вехой в
науке на пути к созданию антивещества – это вопрос. Обсуждалось и множество
других направлений и возможностей.
Это знание ряда деталей в работе по
отбору кандидатов на Нобелевские премии по физике с близкого расстояния, и длительное
обдумывание ситуации позволили мне выдвинуть своё, если и не полное объяснение
причин малого числа Нобелевских премий в СССР и РФ, то сформулировать один из
важных факторов, на это влияющий. Полагаю, что для открытия нужна свобода, притом
не только формальная, внешняя – читаю, кого хочу, говорю то, что считаю
правильным, голосую, за кого велит голова и душа, но и внутренняя.
Под внутренней свободой я понимаю
готовность мыслить нестандартно, сомневаться в любом авторитете по своему
усмотрению, ошибиться в своей статье или опыте. И всё это при надёжной гарантии
не потерять работу и репутацию из-за неправильного слова, ошибочной статьи, да
и иметь от этой работы доход, позволяющий уютно себя чувствовать в верхней
половине среднего класса общества. Внешняя и внутренняя свободы, при
определённом отличии, тесно связаны друг с другом. Во всяком случае, без
внешней трудно обеспечить свободу внутреннюю. А этого не было в СССР, как нет и
в РФ. Не способствуют обретению чувства свободы также и торопливое, идущее
сверху, реформирование РАН, и командный стиль управления наукой. А без
позитивного решения проблем свободы изменить ситуацию с Нобелевскими премиями в
сторону увеличения их числа едва ли возможно.
Характеризуя после длительной
командировки своего советского гостя, видный английский теоретик сказал о нём:
«Он слишком хорошо образован, чтобы сделать открытие». Эти слова
вспоминаю часто, особенно в связи с первым впечатлением от Н. Рамзея,
лауреата Нобелевской премии 1989 «за изобретение метода разнесённых осциллирующих полей и
его использование в водородном мазере и других атомных часах». Я слышал его
часовой доклад на конференции Американского физического общества. Он говорил о
том, как пришёл к открытию, а я буквально не находил себе места, восклицая про
себя что-то вроде «Да он же совсем не знает квантовой механики!». Я ждал
«моего часа», чтобы в дискуссии после доклада показать прилюдно его
некомпетентность, но промолчал в итоге, поскольку приказал себе: «Сиди и
попытайся его понять, а не учить! Ведь это он Нобелевский лауреат, а не
ты». Со временем это удалось. Лучше познакомившись с Рамзеем, оценивая
глубину и широту размышлений, я увидел его незнание, как абсолютную свободу
трактовки, своего рода высшую форму привычного знания.
Вспоминаю, как академик Мигдал, выступал на семинаре
теоретиков ФТИ и делился своими впечатлениями о первой поездке в США. На вопрос
об общей оценке тамошних теоретиков, он сказал коротко и ясно: «Они ещё не
слезли с деревьев». На что из зала мгновенно прозвучал ответ: «И сидя
там, собирают свои Нобелевские премии». Этот комментарий звучал, как
пощёчина, увы, заслуженная, и даже внешне так был воспринят докладчиком.
Отмечу, что свободе фантазии советских теоретиков мешал страх сделать ошибку,
показаться некомпетентным. Этот страх поддерживался строго иерархическими,
наполненными резким критиканством, особенно сверху вниз, научными семинарами,
отражающими стиль и дух, принятый политическим руководством страны.
Сказанное о «полёте фантазии»
не должно взбадривать «псевдо-открывателей» - само по себе незнание – вовсе
не гарантия успеха. Но для настоящего успеха эта внутренняя свобода просто исключительно
важна. Именно поэтому, когда Нобелевскому лауреату А.
Гейму, выпускнику МФТИ в РФ, предложили работу в подмосковном вновь
создаваемом исследовательском центре Сколково на финансово отличных условиях, то
услышали в ответ: «Там у вас люди что – с ума
посходили совсем? Считают, что если они кому-нибудь отсыпят мешок золота, то
можно всех пригласить?». Надо видеть отношение к сэру Эндрю, рыцарю-бакалавру,
в самом Манчестере, чтобы понять, насколько это больше просто денег.
Есть ещё такое внеденежное
понятие, как оказываемая честь, кавод, как говорят на иврите. Когда Британия
хоронит своих воистину великих учёных, литераторов, музыкантов в
Вестминстерском аббатстве – традиционном месте коронации монархов – это и
живущих, и потомков воспитывает на мысли – «достигай, и тебе воздадут». Отмечу,
что знаменитым учёным, не государственным деятелем, места в Кремлёвской стене
не нашлось. А для успешной работы учёного нужна полная свобода и при успехе –
оказание ему, неизменно честолюбивому, сознающему свой уровень и вклад в науку,
достойных почестей.
Приходилось читывать, вроде бы от серьёзных людей, что
номинации того или иного учёного из СССР помешал, скажем, местный обком партии.
Такое влияние просто невозможно. Как-то воздействовать на отбор кандидатов
могла научная общественность СССР, что-то прослышав об обсуждении кандидата.
Говорили, что именно такое вмешательство привело к тому, что премию за «эффект
Черенкова», получивший это название на Западе, разделили с П. Черенковым И.
Тамм и И. Франк. Прямое влияние «Партии и правительства» на научные
премии кажется мне просто невероятным, хотя в принципе они могли бы подкупить и
кого-то из членов Нобелевского комитета. Но слишком сложна и многоступенчата
процедура обсуждения кандидатов, чтобы такое могло удастся.
Несомненно, лауреаты
Нобелевские премий – различные по важности вклада в науку люди. Есть Эйнштейн,
Бор, есть и гораздо меньшего калибра учёные. Неизбежны при награждении людьми и
ошибки – кого-то недооценили, а кого-то и переоценили. Допускаю, в отдельных
редких случаях, влияние чьей-то индивидуальной предвзятости, способной повлиять
на финальной стадии отбора. Всё это, однако, не мешает дать очень высокую общую
оценку просто колоссальной по значимости для науки работы Нобелевского
комитета, сумевшего с самого начала преодолеть естественный людской соблазн,
который легко описать чуть перефразированной фразой из известной арии – «сегодня
я, а завтра ты, и кончим же борьбу, словивши миг удачи». Я имею в виду
возможность начать с раздачи дохода с наследства А. Нобеля комитетчиков друг
другу, чтоб «рука руку мыла».
Памяти Нобеля повезло – члены
комитетов, на протяжении уже 118 лет – многих, сумели обеспечить максимально
возможную объективность в своей работе, и превратили получение премии в
высочайшую честь, которой только может удостаиваться научный работник. Кстати,
было много фирм и организаций, готовых пожертвовать очень крупные суммы для
расширения списка выдаваемых премий и увеличения их денежного содержания.
Комитет от принятия пожертвований отказывался и ряд его членов сожалели, что в
1969 уступили, учредив премию по экономике за счёт средств Банка Швеции.
Сам Нобель был явно очень
талантливый и прозорливый человек. По сегодняшним меркам имевший на момент
смерти не ошеломляюще большое состояние – примерно около 200 миллионов
сегодняшних долларов США, он приказал основную часть денег и имущества вложить
в ценные бумаги. Такое инвестирование кажется сейчас крайне ненадёжным, и потому
ряд стран скупают лишь золото, только в нём видя гарантию от потерь. У бумаг
Нобеля оказалась иная судьба. Они попали в надёжные руки, многим людям
доставили радость через признание их заслуг, а Альфреду Нобелю обеспечили
бессмертие.
***
Я благодарю А. Соснова, главного редактора альманаха «Русский меценат»,
за разговор, который подтолкнул меня к написанию этой заметки.
Иерусалим
Комментариев нет:
Отправить комментарий