Канун Пейсах
«Мне сказали, мой сосед – врач, так он сказал, что у неё брали кровь, из неё тащили жилы. Вот! Девочку привезли в больницу на исследование, где мой сосед работает»,- вещал рабочим, взобравшись на высокий, на металлических ножках табурет, бригадир Василяускас. С чавканьем жуя кусок чёрного хлеба и нарезанную кубиками ветчину, которой шматочки он цеплял остриём складного перочинного ножичка и похрустывая солёным огурчиком, он делился якобы доверенной ему соседом-врачом информацией. Часть рабочих его бригады, вооружённая бутербродами, термосами и бутылками кефира наизготовку, внимала «свежим» новостям, обступив кругом своего бригадира, в ожидании когда тот закончит. Другие стояли нетерпеливо приступив к бомбометанию в организмы своих пищевых снарядов. Остальные расселись кто-куда и тоже заправлялись содержимым своих тормозков. Некоторые отправились в заводскую столовую, где всегда пахло кислой капустой, жидким картофельным пюре на «машинном» масле и пролетарским духом.
Йона предпочитал приносить с собой из дому еду, приготовленную бабушкой: куриные котлетки с чесночком или свиной карбонад на косточке или что-либо вкусное другое с семейного стола. Сегодня был у него вкуснейший пышный омлет с зелёным луком, произраставшим за занавеской на подоконнике кухни рядом с кактусом. Острый перчёный омлет щекотал ноздри, таял во рту, проскальзывая в пустой желудок так, что погружаться с головой в обеденный процесс не было необходимости и не отвлекало внимание.
Пристроившись в уголке на перевёрнутой чугунной станине, не отрываясь от еды Йона слушал ужасы, что сбивчиво расписывал косноязыкий бригадир слесарей-сборщиков заинтригованным пролетариям. Слух об изнасиловании и удушении маленькой девочки пронёсся по городу намедни, а официальная информация по радио и в «Вечорке» последовала вчера вечером. Непосвящённый простодушный слушатель, коим был и Йона, проникся бы обычным человеческим состраданием к изнасилованной и замученной неизвестным извергом восьмилетней девочке и её убитым горем родителям, и только. Ан нет, далеко не все оказались настолько простодушными, и не столько простым человеческим состраданием наполненными, сколько желанием априори указать пальцем на традиционно назначенного виноватым. С другой стороны, возникала проникающая боль, негодование и сочувствие, и неизбежная реакция назначаемого виновным, знающего, что он всегда назначен и с ужасом ждущего в очередной раз остановки этого пальца именно на себе.
Народ страны Советов давно жаждал этого наркотика, отнятого у него со смертью «усатого» и провала дутых «дел врачей» и «космополитов». И cегодня обстоятельства для этого складывались как нельзя лучше. Была весна, канун еврейской пасхи – Пейсах. Не так давно отгремело "дело валютчиков", подававшееся советской пропагандой с изощрённой однозначно антисемитской «изюминкой». «На скамье подсудимых из всей гоп-компании меламедов, рабиновичей, зисмановичей и им подобных выделяется один. У него картавая речь, крысиная физиономия, горбатый нос, один глаз косит, взгляд вороватый - это Арон, кто же еще?»,- писала 16 января 1962 года, выходившая в те годы 5-ти миллионным тиражом главная профсоюзная газета «Труд». Другие газеты печатали подобные экзерсисы, не уступая друг другу в «творческой изобретательности». Тут, глядишь, «вовремя» подоспела книга «коммунистического Розенберга» Трофима Кичко «Иудаизм без прикрас» (Киев: Изд-во АН УССР", 1963.). Аннотация, к этому антисемитскому документу советской эпохи гласила:
«Автор книги раскрывает перед читателем настоящую суть иудейской религии (иудаизма) — одной из древних религий мира, которая вобрала в себя и сконденсировала всё наиболее реакционное и античеловеческое, содержащую писания современных религий. В книге приведено много примеров, как честные евреи решительно порывают с Торой и Талмудом, потому что поняли, что это средство коварного обмана верующих. Книга рассчитана на широкий круг читателей.»
Государственный антисемитизм, каким он и был! Без прикрас...
История девочки, загубленной проклятыми жидами, когда-то убившими ихнего Христа, а сегодня в культовых целях нуждавшихся в крови христианского дитяти (Имеется ввиду Кровавый навет - обвинение евреев в убийстве иноверцев, главным образом христиан, для, якобы, употребления их крови в ритуальных целях) удобно ложилась на подготовленное столетиями ранее, и усердно возбуждаемое советской пропагандой массовое сознание сегодня. И немудрено, что наивный Йона не услышал ни опровержений кровавой клеветы, ни возражений со стороны добропорядочных христиан. Возможно, что в коридорах МВД и были даны какие-то указания препятствовать стихийным или провоцируемым акциям против немалочисленного, но разрозненного еврейского населения. Но тем временем ни в официальных СМИ, полностью принадлежавших государству, ни в костёлах и церквях никакой обеспокоенности по поводу грозящей евреям опасности ни полслова.
Семнадцатилетний Йона, в прошлом году закончивший десятилетку, сам не сразу раскусил бы ситуацию, пока тридцатилетний Абрам не отошел бы от ушей, окружавших бригадира и тихо, вполголоса не прояснил ему суть происходящего. Долгих объяснений не потребоалось – Йона априори «был в теме». Закончился обед, работяги расходились к рабочим местам, а в душе Йоны закипало возмущение бригадиром, смаковавшим пикантные детали медосмотра замученного и убитого ребёнка, якобы доверительно сообщённые ему соседом-врачом. Неукротимая ярость овладевала вчерашним выпускником, возмущённым возмутительной провокационной ложью, хотя о евреях бригадир ни словом не вспомнил. Давал пищу для размышлений...
Расходясь по рабочим местам, недалёкий рабочий люд не столько тронутый скорбью, сколько умело преподнесёнными злорадными измышлениями, строил догадки и приходил к «всенапрашивающимся» выводам. Один из передовиков бригады по фамилии Григалюнас – высокий симпатичный с виду мужчина лет сорока, выловленный НКВДистами в литовских лесах, и отсидевший пятнадцать лет, как резистент, проходя мимо, с горячностью жестикулируя, вращая зрачками и окинув ненавидящим взглядом Йону, рассказывал невысокому – одному из лучших слесарей бригады, согласно кивавшему Рибокасу о ненавистных жидах, продавших Литву Советам. Чувствительный к откровенному выражению национальной неприязни, вобуждённый предшествовавшей провокацией, Йона кинулся на Гриралюнаса. Григалюнас и раньше исподтишка нет-нет да и задевал его. Правой рукой с размаху он ударил Григалюнаса. Удар получился смазанный и слабый потому, что перекладывая шабер (слесарный инструмент в виде заострённого с одной стороны прямоугольного стального бруска с рукояткой) из правой руки в левую, потералась секунда-другая и между ними оказался Рибокас. Это помешало вырубить бывшего зэка. Кроме того, длинный Григалюнас споткнулся и, падая захватил правую руку Йоны, потащив его за собой. Упали все трое. Левша Григалюнас схватил лежавшего сверху Йону левой рукой за горло. Йона перехватил шабер в правую руку, левой придерживая Григалюнаса за плечо, мотнул головой и изо всей силы воткнул шабер в деревянный пол рядом с его шеей. Шабер был неожиданно парирован ударом Рибокаса и, прежде чем воткнуться в пол, слегка поцарапал руку Рибокасу и оставил короткий резаный след на шее Григалюнаса. О, боже! Если бы не Рибокас, этим ударом Йона убил бы бывшего сидельца, выжившего в горниле ГУЛАГа.
На шум и крики участников и наблюдателей эксцесса прибежал старший мастер сборочного цеха и стал разбираться с виновниками и свидетелями драки. Йона был отстранён от работы. Сложив свой инструмент и заперев тумбу, он отправился в раздевалку. По пути в раздевалку он завернул в механический цех, чтобы напиться газированной воды из обычного автомата, какие установлены в людных местах на улицах города, с той разницей, что здесь вода была бесплатна, и доза выдавалась простым нажатием кнопки. Едва Йона нажал кнопку, появился парнишка из механического цеха. Парнишка был незнаком Йоне, но примелькался в столовой, куда Йона ходил за спецмолоком, и своим развязным задиристым поведением в раздевалке. Он встал в шаге-полутора от Йоны, осклабился вызывающей ехидной ухмылкой, сопровождая презрительным вглядом все движения Йоны. «Ннну, давай пей быстрей, что ты её сосссёшь, как хуй.»,- вдруг изрёк он, покачивая в руке бутылку из-под кефира и шмыганул носом: «Пацаны ждут воду.» Йона взглянул на парнишу и так же не торопясь продлжал пить, набрав второй стакан. Он ушёл в свои мысли и не слышал, что тот продолжал бухтеть. Он размышлял о слава богу счастливо закончившемся инциденте, когда он сгоряча едва не убил человека и о том, что ещё будут неприятности из-за драки в цеху. До окончания рабочего дня оставалось много времени, поэтому горячей воды в умывальне не было, но Йона довольно легко отмыл грязные, в чугунной пыли и масле руки. Перед тем как приступать к работе, он предварительно загонял немного мыла под ногти и намыленные ладони покрывались засохшей мыльной плёнкой, чтобы не было траурной каймы под ногтями, и не воняли руки тошнотворной специфической вонью, «букет» которой состоял из мельчайшей чугунной пыли, масла, притирочного порошка и берлинской лазури (краска, используется для контроля плотности прилегания поверхностей). Эта вонища преследовала везде, заполняла раздевалку и битком набитый в часы пик общественный транспорт. Йона снял с себя спецодежду и обувь, сложил их в персональный, крашенный в тёмно-серый цвет высокий в полный рост металлический шкфчик с полкой внизу и двумя полками наверху и заканчивал одеваться, когда в раздевалку вошёл тот, что недавно маячил у автомата газводы. Он подошёл к шкафчику, стоявшему у противоположной стенки, почти у выхода. Их разделяли четыре-пять шагов и двойной ряд скамеек, тянувшихся вдоль шкафчиков. Сев на скамейку в полоборота к Йоне, субъект копался в содержимом шкафчика и что-то сказал, что Йона не расслышал из-за гудения включённой им самим вентилляции, но не стал переспрашивать, промолчал. Пауза. «Ты, хули выёбываешься, жидяра? Вас уже сегодня начнут всех «делать» по всему городу, живодёров.»,- разошёлся уязвлённый молчанием Йоны пацан. Йона молча закрыл шкафчик и проходя к выходу нанёс несколько ударов и добавив коленом в голову поникшему и выпавшему в осадок ублюдку, оставил его там.
Следующий день начался с того, что Йону вызвали «на ковёр». В конторке начальник цеха, старший мастер и кто-то из парткома, видимо ещё вчера опросившие рабочих, проводили служебное расследование и расспрашивали его как и что там произошло, уже составив о том себе мнение. Йона рассказал о том, что в обед бригадир Василяускас распространял небылицы, которые якобы ему поведал сосед-врач из больницы, куда доставили замученного ребёнка и что за этим последовало. Йону внимательно выслушали, задавая уточняющие вопросы и, когда пошла речь о бригадире Василяускасе, человек из парткома стал что-то записывать и переглядываться с цеховым начальством. Йону отпустили, и он пошёл к рабочему месту. Один только Абрам поинтересовался тем, что и как было там «на ковре» и рассказал, как вчера с ним беседовало цеховое начальство, и что вызывали и других фигурантов и свидетелей. Йону по этому поводу больше не трогали. Был слух, что Василяускас получил какое-то партийное взыскание и писал жалобы в вышестоящие партийные инстанции. Йона же в конце лета того же года уволился с завода «Komunaras».
В конце рабочего дня, Йону зачем-то вызвали на проходную завода. Он подумал, что новый пропуск для него готов, и вызывают получить его или что-то уточнить. Но так как шли последние дни месяца марта, повсеместная советская производственная штурмовщина была в полном разгаре, то последнее звено – сборочный цех и покраска работали в две-три смены до выполнения плана, и Йона, как и все «пахал» в две смены на план. На проходной ему сказали, что его ждут люди у входа. Йона вышел и увидел вчерашнего «баклана» (крим. жарг. - глупый, шумный, достойный презрения) в чёрных очках, не полностью прикрывающих фиолетовый фингал на багровой щеке, с разбитыми и опухшими губами и с ним парня, с которым знаком не был, но с виду знал кто он. Перед ним стоял известный хулиган с Лосёвки (старое название начала Вильнюсского района Жирмунай) «Череп» (Алик Черепанов). Бледнолицый Череп с глубоко посаженными голубыми глазами на белом, похожем на череп лице, и шапкой светлых кучерявых волос, в белой сорочке и чёрном костюме, что-то жевал и поманив Йону рукой, тихо произнёс: «Ты, кто такой? Какое твоё имя?» «Йона.»,- был ответ. «Йона, ты, зачем обидел Франека?»,- показал Черепанов пальцем. «Это» он меня обидел.»,- нашёлся Йона: «И за то, что он меня обидел, я и навешал ему пиздюлей.» «Надо пойти отсюда, поговорить! Пойдём!»,- попытался Череп взять Йону под локоток. Йона отстранился и объяснил ему, что сейчас уйти не получится, надо возвращаться в цех – работать. Договорились встретиться в воскресенье в час дня на углу Черняховки (бывшая площадь генерала Черняховского с памятником ему), но без Франека. На этом настаивал Йона, упрямо твердя, что иначе он не согласен, не прийдёт и встречи не будет.
В погожий весенний день воскресенья они встретились на углу площади Черняховского и присели на лавочку под деревьями у памятника. Йона сразу предупредил Черепа, что вообще-то исповедоваться не входит в его, Йоны намерения, но раз уж ему, Черепу так это интересно, что пришёл к проходной завода и сегодня на Черняховку, то может рассказать. Такая постановка вопроса, как видел Йона, не понравилась собеседнику. Он с деланным удивлением выпучил глаза, выпрямил спину вдобавок к имеющемуся преимуществу в росте и сверху-вниз посмотрел на Йону с якобы недоуменной улыбкой: «Ха! Ты, кто такой, что блатуешь тут передо мной?»,- однозначно давая понять, что Йона нарушает пацанскую субординацию и должен знать своё место. Конечно, Череп был авторитетом «на своём районе» - на Лосёвке и среди криминальных хулиганских банд города, и Йоне это было известно. Однако, Йона сумел объяснить пацанскому авторитету, что сам к ним на район не ходил, «прав не качал», у Франека ничего не просил, и если б тот не блатовал, то и был бы цел. И Йона со всем присущим ему красноречием описал Черепу эпизод у автомата газводы и в раздевалке, подчеркнув при этом, что в первом эпизоде Франека не тронул, но ежели тот берёт на себя смелость задирать и оскорблять, то пусть себя защищает сам. Вмешательство Черепа он назвал несправедливым: «Он сам дважды лукнулся. За мелкого фуцина мазу тянешь? Зазоль!» (Крим. жарг.: Лукнуться – броситься, кинуться, соваться, лезть; фуцин - сово имеет в основном нарицательное значение: выскочка, простофиля, неудачник, жертва; тянуть мазу – покрывать, защищать, оправдывать; зазоль – зря, зазря)
Череп был отчего-то тих и печален, явно не в духе и не возражал. Они закурили и после паузы в несколько затяжек Череп сказал: «Ладно, разберррёмся... Пойдём, Йонас, бухнём за знакомство!» «Йона!»,- поправил наш герой: «Нам попить особо не выйдет, деньжат маловато.» «Скинемся, у меня есть немного – на пузырь хватит!»,- процедил Череп, сделал пару шагов, и оглянувшись на идущего сзади Иону добавил: «А там видно будет.»
Йона с Черепом перешли на другую сторону проспекта Gedimino, где напротив площади Черняховского сели на втором зтаже ресторана «Palanga». Заказали бутылку водки и два салата «Оливье». Под водочку хорошо пошли истории о различных приключениях своих и друзей и уличных драках, и через их озорство и разухабистость Череп помягчел, расслабился, и новые друзья не заметили, как приговорили поллитровку "беленькой". Нельзя сказать, чтобы наш криминальный авторитет опьянел – залить, что называется, за галстук он был тренирован и умел, в чём и наш Йона был не промах. Но кураж он поймал, отошел с официантом в сторонку и сейчас пошел звонить кому-то, чтобы подвезли денег. Йона подумал, что Череп понты колотит, мол смотри на мою крутизну, момент и всё будет. Тем временем поднесли ещё бутыль белой и два филе-миньон. Гуляем...! Череп вернулся к столу от таксофона, висевшего на стене первого этажа, потёр ладони и сказал: «Порядок! Наливай!» Так начинались вояжи по кабакам, танцулькам и притонам и наша нечаянная дружба.
Слухи, клевета, пересуды, связанные с нашумевшей историей не утихали в течение нескольких месяцев. После того, как скоро был найден, оказавшийся естественно не евреем, насильник и убийца, юдофобская волна, прокатившаяся по Вильнюсу немного затухла. Пару дней спустя возникла с новой силой, проклиная проклятых жидов, заплативших большие деньги невинному сыну профессора и академика, чтобы тот, якобы, взял вину на себя, однако продолжалась недолго. Единственный сын профессора, академика, молодой, не семейный, взваливший за деньги такую вину на себя, не умещался в ментальные представления юдофобской черни, сожалевшей о том, что не удалось спровоцировать расправу. Йона собственными ушами слышал вздохи некоторых раздосадованных заводских ублюдков. Произошедшие в городе немалочисленные инциденты с оскорблением и попытками унижения и физичесой расправы своей цели не достигли благодаря тому, что еврейское население города, достигшее тридцати-сорока тысяч не проживало компактно, а большинство подвергшихся агрессивному «вниманию» сумели за себя постоять.
Больше всего Йону поразило, что люди интеллигентные по всем статьям, хотя и не склонные к физическим расправам и силовым решениям, всё же не проявляли сочувствия к своим соседям-евреям, и получив юдофобскую бациллу с молоком матери верили в кровавый навет, а может быть делали вид, что верили. Конформизм – их Modus Vivendi. Прогуливаясь в те дни мимо костёла Св. Терезы, друг Йоны, учившийся в консерватории, впоследствии ставший известным скрипачом, сказал: «У евреев нет ничего святого.» «Кто сказал тебе это?»,- спросил Йона, и тот ответил: «Мама.» «Скажи маме своей и сам знай, что у евреев святыни другие! Не ваши... Иначе нас было бы на шесть миллионов больше, а на бывших еврейских домах, в которых многие из вас не так давно живут, не были бы затёрты старые еврейские надписи.»
Комментариев нет:
Отправить комментарий