Евгений Шварц. Белогвардеец. Еврей. Православный. Советский писатель.

Евгений Шварц. Белогвардеец. Еврей. Православный. Советский писатель. Автор "Обыкновенного чуда"

03/02/2018 09:00

Москва, Михаил Захарчук для AP-PA.RU 60 лет назад ушёл из жизни русский советский прозаик и драматург, поэт, журналист, сценарист Евгений Львович Шварц.

60 лет назад ушёл из жизни русский советский прозаик и драматург, поэт, журналист, сценарист Евгений Львович Шварц. Ещё он был первопоходником. Такое наименование получили участники Первого Кубанского (Ледяного) похода молодой Добровольческой армии зимой-весной 1918 года. Все они были отмечены редким (чуть более четырёх тысяч награждений) и чрезвычайно почётным знаком в виде серебряного тернового венка, пересечённого серебряным мечом с позолоченной рукояткой.

Знак носился на Георгиевской ленте с розеткой национальных цветов (для гражданских чинов — на ленте ордена Святого Владимира). Первопоходники стали ядром всех белых формирований на Юге России. Ледяной поход стал легендой Белого движения. В эмиграции долгое время существовал «Союз первопоходников» под управлением Думы «Союза». Издавались журналы «Первопоходник» и «Вестник первопоходника». Звание первопоходника до самого конца русской военной эмиграции было одним из самых почётных.

Шварц всю свою жизнь прожил в опасности быть разоблачённым. Возможно, и это обстоятельство наложило свой отпечаток на всё его разнообразное творчество. Практически всё, написанное Евгением Львовичем, я прочитал. Здесь небольшой фрагмент из моей книги «Через Миллениум или 20 лет на изломе тысячелетий, посвящённый мудрейшему отечественному сочинителю…

15.07.91, понедельник.

Читаю «Живу беспокойно…» Из дневников Евгения Шварца. Вениамин Каверин однажды написал, что ум у Шварца изощрённый, а порою и беспощадный. «Евгений Львович едва ли пощадил кого-нибудь в своих мемуарах». Поразительно ошибочное предвидение! Вот что прочитал о нём самом: «Особое умение видеть жизнь через цветные стеклышки книжных ассоциаций, сглаживая углы. Следы пота на безупречно правильных и гладких страницах. Прямая-прямая асфальтированная Венина дорожка». Ни капли недоброжелательства, едкости. Они дружили с юности да и в литературе оставались единомышленниками.

В целом добрый и спокойный взгляд на всех прочих людей, так ли иначе попавших в орбиту Евгения Львовича. И при этом всё чрезвычайно интересно. Мне – особенно, поскольку тоже веду дневники. Шварц пишет с глубокой верой в то, что «любое живое лицо - это историческое лицо». Вот это меня особенно задело: «Я сам не представляю себе, как я мучительно не умею писать о том, что в детстве переживалось в самой глубине.Но мечтая поймать правду, заставляющую меня быть столь многоречивым, желание добраться до самой сердцевины, нежелание быть милым и литературным толкает в шею».

Шварцевские дневниковые мемуары, разумеется, не свободны от пристрастий. В них есть и снисходительность и обидные кол¬кости. Зимой 1955-го, когда Шварц принялся за свою книгу, многие из упомянутых в ней бы¬ли ещё живы. Уже и поэтому о печати не могло быть речи, хотя слухи о дневниках циркулировали и «предполагаемые лица» сильно нервничали. Не зря.

Шварц умеет одним замечанием разрушить репутацию, выглядевшую почти достойной, одной фразой покончить с незыблемым ореолом. У него актер Николай Черкасов, официально провозглашенный великим, является к Шварцу на обед с большим свертком, где не конфеты, а переводы ре¬чей в его честь, когда он ездил по Индии. Часто Евгений Львович не стремится скрыть насмешку и даже злость. «Такая склока стояла в «Молодой гвардии», что просто клочья летели. Друг друга они уж во всяком случае, не считали за людей.

Кетлинской в подобных склоках доставалось особенно жестоко». «Осторожно удивлялся и воспитанный на «Мире приключений» и «Вокруг света», обожающий сенсации и исключительное положение Тихонов. Он больше помалкивал, но уже тогда чувствовал себя человеком государственным, но во всём его деревянном существе угадывалось то оживление, что охватывает любителя, увидевшего пожар в соседнем квартале». Это не щадящие удары. Однако раз за разом он раздаёт такие же болезненные пинки и самому себе. А человек, себя не щадящий, имеет полное право на самую жёсткую критику других.

Вот описывается чудовищный писательский пленум конца 40-х, когда ломают хребет, даже не разбирая кому, лишь бы уберечься самим, и старательно гневается Фадеев, и захлебывается злобой Первенцев, а Софронов яростно обличает, не зная, что в этот самый момент у него родилась дочка, которая окажется, бедная, глухонемой, - в этот момент Шварц мужественно признаётся: «Я упорно не хотел понимать того, что совершается».

Союз писателей у Евгения Львовича: «апокалиптический зверь», скала, под которой приходится жить годами с одной мыслью - «Пронеси, Господи». Театр: «тугоподвижное, прожорливое, допотопное чудовище», чешуя, когти, хищные глазки, а сквозь ребра вдруг на мгновенье проступает проглоченный этим ящером «театр в прежнем его лёгком и праздничном состоянии». 

Великолепный язык у Шварца. Он знает его с тонкостями, доступными лишь представителям его, еврейской национальности. О ней он отзывается весьма и весьма сдержанно, даже педалирует то, что не ощущает себя евреем. Но его окружение: друзья, знакомые, но особый склад его размышлений, даже доброта его бесспорная - все говорит за чистопородное и благородное еврейство писателя высшей пробы, которое никогда не позволяло себе унижать другие народы и нации. Подобные евреи есть не только соль, но и гордость мира.

Потрясающая память у Евгения Шварца. Такие детали воспроизводит - даже не верится, что человек на столь подробную память способен. Однако вещь ведь строго документальная, Евгения Львовичу не было необходимости прибегать к вымыслу. В высшей степени он аполитичен. Сознательно уходит даже от эзоповских намеков на свинцовость тогдашней ситуации в стране. Позволяет себе упоминать о ней лишь на уровне писательской организации. Значит, все-таки подглядывал в зеркало истории, рассчитывал на публикацию, возможно, и прижизненную? Вряд ли.

Вот Нагибин со своими дневниками, тот точно знал, что написанное им может быть напечатано при великих оговорках лишь после смерти. Да и то потому, что дожил до пошлого горбачевизма. Шварц даже в самых смелых мыслях не мог себе представить нынешних бардачных времен, а потому ни разу не задел власть, партию или кого-то из властей предержащих, сильных мира сего. Вряд ли то была трусость, хотя смелость, правда, не главное достоинство Шварца. Скорее реальная оценка жизненного измерения, в котором жил и писал.

Михаил Захарчук