четверг, 7 февраля 2019 г.

ФИЛОСОФИЯ И ПРАКТИКА ПСИХОЛОГИИ

ФИЛОСОФИЯ И ПРАКТИКА ПСИХОЛОГИИ
Есть известное изречение, относящееся к физике, но справедливое, в сущности, для любой науки: «Нет ничего практичнее хорошей теории». В клинической психологии это положение имеет особенно важное значение. Теория, которой придерживается психолог, определяет все его поведение с клиентом, и, в конечном счете, — успех психологической помощи. И дело даже не только в том, какую конкретно стратегию помощи психолог выбирает. Гораздо важнее, что теория, которой придерживается психолог, как правило, отражает его взгляды на жизнь, его индивидуальную философию, его личность. В гуманитарных науках, и особенно в психологии, эта связь между излюбленной теорией, философией жизни и личностью гораздо теснее, чем в так называемых точных науках. И если даже в квантовой физике стремящийся к максимальной объективности экспериментатор-наблюдатель не нейтрален по отношению к объекту наблюдения и влияет на него, то что же говорить о психологии, где все зависит от взаимодействия психолога и клиента, от личности каждого из них.

Эту роль философской позиции в клинической практике психолога я хотел бы проиллюстрировать на примере одного конкретного случая, с которым мне пришлось столкнуться несколько лет назад.
Ко мне обратился за помощью пожилой человек, проживший на зависть счастливую жизнь. Он всегда был увлечен своей профессией и профессионально успешен; он не страдал от материальных проблем; но, что было для него особенно важно, — у него была очень благополучная семейная жизнь. Он женился по любви, встретив в молодости женщину своей мечты, и сразу понял это, что не часто встречается. На протяжении долгих лет совместной жизни он не только ни разу не испытал разочарования в этой женщине, но, напротив, все более уверялся в ее исключительных человеческих качествах, разносторонних способностях и безусловной преданности ему и их дому. И он, со своей стороны, испытывал к ней все большую и большую привязанность. Когда он слышал от других людей обычные житейские истории семейных конфликтов, измен, разводов, он каждый раз с ужасом думал, что не смог бы этого пережить, и испытывал благодарность судьбе, что к нему все эти истории никак не относятся. Он знал, что так бывает в жизни, но бывает как бы в некотором другом, не реальном для него мире. В довершении сказки их семья была окружена узким, но тесным кругом близких друзей, к которым он и жена испытывали такую сильную привязанность, что считали чуть ли не членами своей семьи. Представления клиента о норме человеческих отношений, годящихся для него самого, он распространял и на этот круг друзей. Это был его мир, активно им выстроенный и надежно огражденный от остального мира.
За несколько лет до обращения к психологу жена его внезапно скончалась. Он очень тяжело пережил потерю, но она его не сломала — в большой степени благодаря образу покойной жены, который давал ему силы справляться с жизненными трудностями. Будучи уже на пенсии, он продолжал вести активную жизнь, справляясь с бытовыми проблемами, часто весьма серьезными, и сохраняя отношения с друзьями. В доме у него царил культ умершей жены: он постоянно обращался к ней мысленно, хранил все ее любимые безделушки, возвращался к совместно прочитанным книгам. Воспоминания о радостных эпизодах совместной жизни были для него постоянной опорой и наполняли смыслом его существование. При этом, подчеркиваю, они совершенно не мешали решению текущих проблем и не приводили к депрессии. Это не был уход в прошлое от реальности — напротив, прошлое было светлым и помогало жить дальше. Это и есть самое лучшее доказательство подлинности его отношений с женой — только при этом грусть, связанная с уходом близкого человека, остается светлой и не отягощена чувством вины, раскаяния, обессиливающей зависимости.
Именно здесь пролегает основное отличие между двумя способами переживания необратимой потери.
В некоторых случаях прошлое может стать основным и единственным содержанием жизни, заслоняя от человека мир. Человек, так переживающий потерю, сам потерян для жизни и не в состоянии справиться с возникающими проблемами. Кстати, это очень часто происходит, когда прошлые отношения между живым и ушедшим были отнюдь не гармоничными, когда ряд проблем в этих отношениях остался неразрешенным, когда отношение живого к ушедшему насыщено самоупреками и самооправданиями. Иногда это происходит, когда отношения были очень неравноправными, и оставшийся в живых был в постоянной и тягостной односторонней эмоциональной (и бытовой) зависимости от ушедшего. (Именно о таких случаях говорится, что надо найти в себе силы похоронить своих мертвецов, и пока это символическое погребение не произойдет, мертвые держат живых — держат при себе, а не поддерживают.)
Но наш клиент демонстрировал прямо противоположный тип переживания потери: воспоминания о прошлом счастье давали ему силы справляться с проблемами, заряжали его ощущением достойно прожитой и полноценной жизни, сохраняли его в мире с самим собой. Он много, охотно и с энтузиазмом говорил о своем прошлом, особенно часто — с близкими друзьями, и «печаль его была светла». Эти-то воспоминания и стали причиной трагедии.
Однажды, находясь в гостях у старой своей знакомой, одной из тех, кого он числил среди самых близких себе людей, он в обычной манере заговорил о покойной жене. Неожиданно эта дама обернулась к нему и сказала с некоторым ожесточением: «Не понимаю, что ты, собственно, так безутешен? Разве ты не знаешь, что жена твоя изменяла тебе с моим бывшим мужем?»
После этой фразы в одно мгновение рухнул мир моего клиента. Трагедия состояла в том, что он никак не мог остановиться на какой-то определенной позиции по отношению к этой новости. То он безоговорочно верил своей знакомой, ибо может ли старый друг безо всяких оснований так чудовищно солгать? А оснований он придумать не мог. И когда он верил, он старался разрушить идеальный образ своей жены, упрекая себя в слепоте и доверчивости, и вспоминал какие-то эпизоды, которые, хоть и с очень большой натяжкой, могли бы свидетельствовать о подозрительном поведении жены. То, вдруг опомнившись, он замечал всю искусственность своих подозрений, их несовместимость с тем живым образом, который упорно не поддавался развенчанию. Тогда он презирал и ненавидел себя за свои подозрения. Тем не менее, он не был готов к однозначному выводу, что сказанное было просто клеветой. Он ненавидел свою знакомую, но не как подлого клеветника, а как гонца, принесшего плохую весть, от которой невозможно отмахнуться.
Между тем полное несоответствие обвинения образу жены, о жизни вместе с которой он и сейчас продолжал говорить с восхищением и любовью, заставляло заподозрить, что обвинение ложно.
Разумеется, теперь уже ничего нельзя было доказать. Но некоторые, хотя и косвенные, но серьезные аргументы в пользу этого предположения были. Знакомая его в тот момент, когда произошел этот разговор, находилась в очень печальных обстоятельствах. Муж ее, с которым она прожила много лет, незадолго до того оставил ее. Развод их был, вероятно, итогом очень непростых отношений, резко отличавшихся от отношения моего клиента с его женой. Женщина эта была ожесточена и обижена на мужа и на судьбу. Нетрудно себе представить, какое на этом фоне могла она испытать раздражение и зависть, выслушивая человека, который и после смерти жены продолжает ее любить, ею восхищаться, и черпает в этой любви силы и вдохновение. Черная зависть к этим не подвластным смерти отношениям и к душевной гармонии моего клиента вполне могла толкнуть обиженную судьбой и мужем женщину на мстительную ложь. Во всяком случае, для меня, в контексте всей истории, эта версия была более убедительна, чем версия измены, столь контрастирующая с образом покойной жены. Для меня оставалось загадкой, почему эта версия клиентом даже не рассматривается. И я решил посоветоваться с коллегами.
Результаты этого обсуждения так мне запомнились и произвели на меня такое впечатление, что теперь, по просшествии ряда лет, обсуждая мировоззренческие основы практической психологии, я почувствовал необходимость рассказать об этом случае. Один из моих коллег убежденно утверждал следующее:
Главной проблемой клиента является его внутренний конфликт, связанный с неадекватным, очевидно идеализированным образом жены и вообще неадекватным восприятием мира. Клиент не видел жену такой, какой она была в действительности — живой женщиной со всеми слабостями и недостатками, способной в том числе и на измену, и теперь он расплачивается за построение нереального образа.
Совершено неважно, солгала его знакомая или нет. Это вопрос абсолютно внешний по отношению к основной проблеме клиента. Мы ни в коем случае не должны входить в рассмотрение мотивов поведения этой женщины. То, что она рассказала — не причина кризиса, в котором находится клиент, а только случайное обстоятельство, высветившее основной конфликт, связанный с неадекватным восприятием образа жены (эта неадекватность никаких сомнений у коллег не вызывала).
Задача психотерапевта — научить клиента жить с новым, более адекватным мировосприятием, в рамках которого разочарование в покойной жене вписывается в более широкую картину мира, где предательство и измена нормальны и естественны, и помочь ему адаптироваться к этой реальности.
Я спросил, была ли бы позиция коллеги такой же, если бы знакомая моего клиента заверила его, что в свободное время покойная жена развлекалась поджёгом детских садов. Но мой оппонент ответил, что поскольку клиент не отверг с порога обвинение в измене как заведомо ложное, то у него есть внутренняя проблема, состоящая в столкновении идеализированного образа жены с реальностью, на которую он не может закрыть глаза и которую надо помочь ему принять.
За таким подходом к этому конкретному случаю стоит философия, требующая обсуждения. Философия эта в несколько упрощенном виде может быть сведена к формуле: «Человек рождается, живет и умирает одиноким». При такой философии проблемы внутреннего мира человека и его внутренние конфликты могут рассматриваться вне связи с миром внешним и поведением других людей. Кроме того, эта философия имплицитно включает в себя положение, соответствующее одному из принципов Паркинсона: «Если что-то может в принципе сломаться и выйти из строя, оно обязательно сломается». В приложении к психологии этот принцип выглядит так: «Если в принципе может быть совершен аморальный бенравственный поступок, целесообразно исходить из того что он совершен. Любой другой подход — идеализация». При таком подходе неважно, действительно ли изменяла жена (хотя скорее всего — изменяла) и каковы были мотивы поведения подруги. Эти вопросы не обсуждаются — это проблемы других людей. Единственной же проблемой клиента является его зависимость от идеализированного образа жены, что и лежит в основе его трагических сомнений. Задачей психолога является избавление клиента от этой вредной зависимости, расширение его взгляда на мир, при котором он должен научиться жить и с новым образом жены, регулярно ему изменявшей (ибо нельзя же убедительно доказать обратное). Клиент будет окончательно счастлив и благополучен, если его состояние и мир с собой не будут зависеть от поступков других людей и если он будет готов к любому их поведению. Всякая зависимость человека от других людей и их поведения есть проявление слабости. Психолог должен помочь человеку сохранить автономию от заведомо деструктивного мира. Опору нужно искать исключительно в себе, а успешность противостояния несовершенному миру зависит от готовности ясно видеть это несовершенство.
На первый взгляд, может показаться, что такая позиция действительно делает человека сильнее: менее уязвимым и зависимым. На мой взгляд — а я попытаюсь сейчас это объяснить — напротив, она ставит человека в безнадежную ситуацию и обрекает на несчастье.
С раннего детства у человека начинает формироваться сложный и многозначный образ самого себя в сложном и многозначном мире. Это «Образ Я», он продолжает развиваться и обогащаться на протяжении всей жизни. Образ Я — это центральная руководящая инстанция нашей личности, определяющая и отношение к миру, и все наше поведение. Так, когда человек говорит про какую-то ситуацию или сделанное ему предложение «Мне это не подходит», не объясняя даже самому себе, что именно не подходит — это значит, что протестует его Образ Я, оценивающий все происходящее даже без прямого участия сознания, но с учетом осознанных установок человека. Образ Я вбирает в себя и эти установки тоже.
В процессе своего формирования этот образ вбирает в себя, как губка, все, что произвело на нас впечатление и затронуло наше воображение: явления природы и культуры, образы и поступки других людей. Наш Образ Я уникален,- он принадлежит только нам, но он не совсем автономен — неисчислимыми связями сплетается он с нашим образом мира, и чем больше этих связей, тем он богаче и многограннее, и тем сильнее у человека чувство вписанности в мир.
Это чувственное ощущение вписанности сродни ощущению счастья ни от чего конкретно и от всего сразу: от солнца или дождя, от детского смеха, от красивого здания и т.п. Разумеется, особую роль в этом чувстве играют эмоциональные связи с другими людьми. Поэтому невозможно быть от них независимым. Мы всегда зависим от других людей, особенно близких, ибо эти люди участвуют в формировании нашего Образа Я — своим отношением к нам и нашим отношением к ним. Например, в случае с моим клиентом, отношения с образом любимой и любящей жены, воспоминания о ней составляют важнейший компонент «Образа Я» клиента. Подчеркиваю — не только образа мира, но и образа Я, ибо без отношения с женой, без ее постоянного присутствия в его жизни он сам уже был бы совершенно другим человеком. Это касается любых эмоциональных отношений — значимые для нас люди включаются в наш «Образ Я» и без представлений о них, об их отношении к нам и ко всему что мы делаем и чувствуем мы были бы чуть-чуть другими, или даже совсем другими. И чем богаче связь с миром и, особенно с другими людьми, близкими и значимыми, тем больше у человека ощущение вписанности в мир и тем меньше зависит человек от каждой конкретной ситуации, от случайных обстоятельств. Чем больше волокон составляют канат, тем меньше его прочность зависит от каждого конкретного волокна.
Эта реальность прямо противоположна представлению о фатальном одиночестве, о противостоянии человека потенциально враждебному миру, с которым человек должен научиться справляться сам, ни на кого не полагаясь, и опираясь только на свои внутренние ресурсы. Навязывание человеку такого мировоззрения противоестественным образом лишает его связи с миром и самим собой и способно сделать его и впрямь несчастным, лишенным способности быть близким с по-настоящему близкими ему по духу и по чувствам людьми.
Кроме того, объективное и беспристрастное отношение к человеку плохо совместимо с любовью, и требовать их сочетания — все равно что строить модель вечного двигателя.
Идеализация может быть вредной только в случае, если объект привязанности ни в чем не совпадает с иллюзорным образом, а потому иллюзия ставит человека в зависимое или униженное положение, если он становится жертвой манипуляции и неизбежное в будущем освобождение от иллюзий угрожает человеку крахом всего образа мира и личностным крушением. Если же такого грубого искажения нет, то идеализация способствует тому, что Стендаль называл «кристаллизацией» чувства. Такая кристаллизация не только необходима для полноты чувств любящего, для естественного включения объекта любви в Образ Я, но и совсем нередко возвышает и облагораживает сам объект любви, который как бы инстинктивно стремится дотянуться до своего идеализированного образа. Во всяком случае, идеализация — совсем не то, от чего следует избавляться при всех обстоятельствах и любой ценой. Если она не мешает, а помогает жизни, освобождение от «иллюзий» может обернуться бессмысленной, ничем не оправданной трагедией. В нашем конкретном случае идеализация жены, если даже допустить что это и впрямь идеализация, помогала клиенту жить. Формально обвинение подруги с одинаковым основанием можно было принять или отвергнуть как не поддающееся проверке. Будучи принятым, оно разрушало образ мира и Образ Я. Если же подходить неформально и учитывать решительное несовпадение обвинения с образом жены и очень понятные мотивы возможной клеветы (ожесточение подруги собственным несчастьем, зависть к чужой любви и гармонии, выдержавшей проверку даже смертью), то было гораздо больше оснований обвинение отвергнуть. Поэтому презумпция виновности жены, вытекавшая из позиции моего коллеги, отражала не психологическую реальность, а только его собственную философию, была проекцией его взгляда на человека и мир. Но читатель вправе спросить, почему же клиент сам, без помощи психологов, не отверг это обвинение как клевету? Что стало причиной его колебаний, при таком безупречном образе жены? Разве этот образ не должен был обеспечить безоговорочное недоверие к сказанному? Может быть подспудно он допускал возможность измены? Нет, вся дальнейшая работа с клиентом показала, что, хотя он периодически предпринимал интеллектуальные усилия объявить жену виновной и пересмотреть отношение к ней, естественные его чувства бунтовали против этой попытки. Но что же тогда мешало ему забыть об обвинение как о заведомо ложном?
Ответ на этот вопрос тоже связан с пониманием роли эмоциональных отношений в формировании Образа Я. Подруга всегда была очень близким их семье человеком, она всегда представлялась клиенту как личность безусловно положительная. Он давно и безоговорочно впустил ее в свою душу, точно так же, как и образ покойной жены. В его представлении о мире образ этой подруги занимал важное место и отношения с ним и его женой в течение ряда лет составляли огромную часть его отношения с миром и его Образа Я. Происшедших с ней изменений он не видел, не видел и каких-то ее качеств, которые могли бы объяснить эти изменения. Поэтому он не мог понять и принять мотивов ее возможной клеветы, и вообще допущение беспричинной клеветы разрушало его целостное представление о мире. Отношение клиента к подруге было безусловно идеализированным, и оно было причиной внутреннего конфликта. Мой коллега, намереваясь помочь клиенту избавиться от предполагаемой идеализации жены и сделать его взгляд на мир более адекватным и трезвым, в действительности помогал ему сохранить эту заведомо неадекватную позицию по отношении к подруге, причем с ущербом для его личности. При развенчании образа жены сохранялась бы его слепота относительно мотивов поведения подруги, и картина мира была бы действительно искажена.
Практика подтвердила правоту моего подхода к проблеме. Не сразу, но после установления доверительных и эмпатических отношений психолога с клиентом удалось добиться осознания им мотивов, которые двигали несчастной, в сущности, подругой его жены. Он вдруг представил себе как его семейное счастье, его любовь, пережившая смерть жены, обесценивали всю не сложившуюся жизнь этой женщины. И он одновременно освободился и от мучительных сомнений, и от враждебности к этой подруге, и вернулся к своему светлому ощущению жизни.
Я вспомнил эту давнюю историю когда задумался о роли, которую играет личная философия психолога в его понимании проблем клиента, и счел необходимым поделиться этими соображениями.

Комментариев нет:

Отправить комментарий