Венские впечатления
Новый год как событие давно утратил для меня прежнее очарование – возможно, именно поэтому мне захотелось встретить его в одном из европейских городов, а конкретно в Вене, где прежде нам бывать не приходилось. Столицы королевств и империй всегда отличаются особым лоском – как будто присутствие монарха (пусть даже бывшее) придает городу некое повышенное самомнение, право поглядывать свысока на менее значительных коллег. Тем же, кого история обделила короной, не помогает ни богатство, ни миллионы населения, ни амбиции – они навсегда останутся выскочками-парвеню у подножия трона. Как ни пыжится какая-нибудь условная Барселона, рядом с условным Мадридом она не более чем расфуфыренная купчиха.
В этом смысле мои ожидания от Вены были велики, и они с лихвой оправдались. Раньше мне казалось, что европейские монархи чересчур скупы по сравнению с российскими царями: на мой вкус, размах роскоши парижских, лондонских, мадридских, стокгольмских, брюссельских, пражских дворцов явно уступал петербургскому. Тем неожиданней стала встреча с императорской Веной, чей блеск на голову выше всего виденного мною прежде. Поражает и количество дворцов, и их мощь, и изобилие парадной скульптуры, и щедрая широта площадей, и исключительное богатство внутренних интерьеров. К тому же, никак нельзя сказать, что былая столица Священной Римской империи не знает себе цену. Когда, надменно оттопырив фамильную габсбургскую губу, Вена взирает на некогда подвластные ей европейские пространства, именно она выглядит истинной столицей Европы, по чистому недоразумению обойденной на повороте шустрыми выскочками.
Возвращаясь к теме Нового года: путеводители обещали вальс под бой курантов на площади Св. Стефана, и воображение живо нарисовало мне картину, требующую взять перед поездкой как минимум несколько танцевальных уроков. К счастью, разболевшееся колено помешало моему балетному образованию. И хорошо, потому что уже за несколько часов до полуночи возле собора было попросту не протолкнуться – не то что танцевать вальс, падеспань, танго, польку, мазурку, джигу, твист или что там еще. Мы сняли квартиру примерно в трех минутах ходьбы от площади; одной минутой дальше и тремя столетиями раньше на той же улице проживал, как следовало из мемориальной доски, герр Готфрид Вильгельм Лейбниц, чье имя вызвало в моей памяти неприятные ассоциации с экзаменом по мат-анализу.
Мужественно проснувшись за сорок минут до «часа Х», мы оделись, глотнули грушевого шнапса и не без труда пробились на площадь. Судя по количеству китайских туристов, она вполне могла называться Тяньаньмынь, однако установленная там же сцена с вполне европейским симфоническим оркестром безжалостно разрушала эти предположения. Я не понимаю немецкий (за исключением слова «Ахтунг!», которое регулярно повергает меня в ступор на вокзалах и в аэропортах Неметчины), но, судя по музыке, оперные солисты пели что-то вроде «Штраус – наше всё!», и толпа дружно подпевала – скорее всего, по-китайски. Холод стоял собачий, но сцена явно подогревалась, а тесно прижатые друг к другу зрители взаимно согревали себя добрым человеческим теплом.
Томка (моя жена) сохраняла крайне испуганное выражение лица. Поначалу я думал, что она боится быть насильно записанной в Компартию Китая, но позже выяснилось, что это была привычная, я бы сказал – домашняя, а потому где-то в чем-то уютная боязнь исламского теракта. В самом деле, для производства сотни-другой трупов не требовалось даже халяльного фургона с воином джихада за рулем – для паники и давки вполне хватило бы относительно безобидной петарды на краю площади. Но Бог, что называется, миловал.
Видимо, народ на площади был удивлен этому факту ничуть не меньше Томки. Только так я и могу объяснить единодушный вопль восторга, который взлетел в уже январское небо, после того как все хором отсчитали последние секунды 2018-го. «Мы всё еще живы! – вопила счастливая столица Европы. – Живы, живы, живы! Ура!» Китайцы кричали вместе со всеми, но при этом щурились – скорее, скептически, чем генетически. Опыт многих тысячелетий приучил их с сомнением относиться к историческому оптимизму.
Уже уходя (живым и здоровым) с площади, я вспомнил, что путеводитель обещал не только кружение вальса, но и звон Пуммерина – 20-тонного колокола Северной башни. Пуммерин беспробудно дрыхнет практически круглый год, просыпаясь лишь по очень большим праздникам. И вот, едва лишь я собрался повторить вслед за Грибоедовым: «Всё врут календари!», как прямо над нашей головой послышался громовый рык колокола. Мы стояли как раз со стороны северного фасада Штефандома и могли видеть, как раскачивается огромная туша Пуммерина. Бам-м-м-м! Бам-м-м-м! Бам-м-м-м! Что вам сказать, ребята? Этот великанский колокол, безусловно, под стать главному городу Священной Римской империи, а также всем его дворцам, площадям и китайцам.
И, конечно, музеям. Такого количества музейного качества на квадратный километр не сыскать, пожалуй, во всем мире. Неслучайно именно в Вене нам повезло наблюдать принципиально новый культурный феномен – столпотворение под названием «Брейгеля дают!». Билеты на самолет мы купили еще в сентябре, так что, выставка, открывшаяся месяцем позже, изначально не была и не могла быть главной причиной поездки. Да и то сказать: к этому художнику я довольно равнодушен. Детальная многофигурность его картин напоминает мне американскую игру Where’s Waldo, где среди полутысячи пестрых разномастных человечков предлагается отыскать Вальдо – чубатого очкарика в красно-белом колпаке. Детям интересно.
А что касается всяких страстей-мордастей, которые нравятся широкой публике, пытающейся обнаружить в кровожабных бабах, кровожадных гадах и всевозможных членистоногих яйцах некий экзистенциальный смысл, то это и вовсе дурновкусие. Как-то очень давно я слушал глубокомысленную лекцию о символах Босха: особенно долго специалист-искусствовед рассуждал о сюрреалистическом значении образа жабы, торчащей изо рта одного из босховских персонажей. А буквально неделю спустя мне попалась на глаза книженция, написанная уже не искусствоведом, а историком Средневековья, где приводилась распространенная в Нижних Землях пословица о лгуне, из рта которого постоянно готова выпрыгнуть ложь, аки лягушка из болота. Да-да, Босх всего-навсего проиллюстрировал расхожую поговорку, и назидательное значение картины было исчерпывающе ясно его современникам – в отличие от ученого искусствоведа наших дней. Вот так, друзья: простецкая басня – и никакого вам многозначительного сюра.
Вот и Брейгель поначалу входил лишь в круг наших второстепенных интересов. Но чем ближе подходила дата отлета, тем чаще вокруг слышалось: «Ах, Брейгель! Ох, Брейгель! Ух, Брейгель!», со временем перешедшее в «Я еду специально на выставку Брейгеля! А когда ВЫ едете на выставку Брейгеля?», а затем и в «Как?! Вы еще не были на выставке Брейгеля?!» В итоге и я наконец осознал, что происходит нечто, доселе невиданное в истории искусства. Если не весь мир, то безусловно вся Европа (с примкнувшей к ней условной Москвой), очертя голову устремилась в Вену «на Брейгеля», как будто вознамерившись всем скопом достроить-таки его Вавилонскую башню.
Вы скажете: ничего особенного. Ездят же люди специально на спектакль «Ла Скалы». Послушают, сядут в собственный самолетик – и назад, в Лондон, Доху или Нью-Васюки. Ездят и на театральные фестивали, и на выставки всевозможной технологии, и на прочие ЭКСПО. А я вам отвечу: не то, друзья, не то. Ну сколько их там, этих летунов, в красивом зале миланской оперы? Сто? Двести? Тысяча? А сколько зрителей собирают фестивали в Эдинбурге и Авиньоне, Каннах и Венеции (если исключить тех, кто оказывается там сугубо по профессиональному долгу)? Десять тысяч? Двадцать? Да и технологические тусовки в Лас-Вегасе (или книжные во Франкфурте) на 90% составлены из представителей соответствующих контор и их клиентов.
Столпотворение «Брейгеля дают!» имело принципиально иной смысл. Ни тебе театра, ни тебе кино, ни тебе айфона, ни тебе футбола – никаких зрелищ вообще, одно лишь чистое искусство: доска, а на ней несколько слоев краски. А вот поди ж ты: почти полмиллиона посетителей. Полмиллиона! Поправьте меня, но такого огромного интереса к «абнакновенной» живописи история еще не видывала. Мир определенно становится лучше. Полмиллиона! Убиться можно.
Вход в музей (Истории искусств) мы оплатили заранее через интернет, но оказалось, что у выставки – своя внутренняя свадьба, и что билетов туда нет и уже, видимо, не будет никогда по причине переполнения. Так объяснила нам девушка-кассир, едва мы вошли в вестибюль. Уговоры, конечно, не помогли, а помогло, как это часто бывает с фраерами, незнание. Наверху, непосредственно у входа в залы Брейгеля, стоял еще один прилавок, рядом с которым не было никого, кроме строгой музейной фрау. Впоследствии выяснилось, что там продают билеты владельцам годовых абонементов (через день-другой закрыли и эту лазейку). Не зная всего этого, я просто наудачу потребовал «Ту-тикетс-туда-блин» и немедленно получил их в дрожащие от волнения руки.
Дождавшись своего тайм-слота (впускали группами каждые полчаса), мы вошли в святая святых столпотворения. Как сказал бы поэт-гимнюк, «из зала в зал переходя, здесь двигался народ» – а я бы добавил прозой: «уткнувшись носом в предыдущий затылок». Негде было упасть не то что яблоку – зернышку. Правда, подавляющее большинство столпотворителей прорывалось к картинам с единственной целью – заснять их на смартфон. То есть сами творения Брейгеля рассматривались исключительно через малый экранчик. Я же телефона, как назло, не захватил; исключительно по этой причине (а не чтобы выпендриться, как вы, возможно, подумали) мне пришлось смотреть выставку давно устаревшим образом, то есть глазеть непосредственно на картины. Как правило, мне удавалось подобраться к ним почти вплотную и уже там приступить к розыскам Вальдо. Скажу сразу: проклятого красно-белого очкарика я не обнаружил нигде. Жулик этот Брейгель.
Вавилонская башня висела в последнем зале. Докладываю как свидетель: столпотворение не помогло и на этот раз. Башня, как была, так и осталась недостроенной! Переходя на серьезный лад, добавлю, что оформление выставки было поистине императорским. Такого великолепного антуража я не помню нигде (по-моему, я повторяю это «не помню» так часто, что вы уже уверились в моей надвигающейся сенильности). Перед каждым экспонатом – детальное объяснение на двух языках; отдельно – стенды с подробным описанием технической стороны вопроса (изготовление красок, особых кистей и инструментов, распил и сочленение досок и проч.); на стенах – увеличенные репродукции фрагментов картин (очкарик Вальдо не обнаружился и там); отличный и совсем недорогой каталог. В общем, потрясающая организация и подготовка, едва ли не превосходящая, на мой вкус, само событие.
Постоянная экспозиция Музея истории искусств (помимо брейгелевского столпотворения) очень хороша; много прекрасных классических полотен и два потрясающих супер-шедевра, от которых не хотелось уходить: нежный треугольный Рафаэль и светящийся изнутри Вермеер – каждый из них стоит целой империи. Мы провели в музее весь день (ресторан там тоже неплох, и даже цены на шницель и суп-гуляш, супротив традиционных музейных обыкновений, отнюдь не пиратские).
Я уже говорил, что в плане музеев Вена – истинная империя Искусства. Зимняя погода располагала к поискам красоты внутри, а не снаружи дворцов, чем мы, собственно, и занимались. Опять же свидетельствую: топят хорошо, дров не жалеют. Параллельно с Брейгелевской, Вена угощала еще несколькими выставками, каждая из которых в отдельности способна украсить любую великую картинную галерею. В Альбертине давали Клода Моне, от картин которого меня почему-то подташнивает, как будто дядя писал не маслом, а манной кашей (хотя масло, как известно, кашу не испортит), а также Пиросмани (довольно мило и даже неизбежные ассоциации с дешевой попсой про миллион-миллион-алых-роз не очень мешают). Но нас как-то больше заинтересовала выставка Эгона Шиле в павильоне Малого Бельведера.
Одной из моих целей было хорошенько рассмотреть живопись Густава Климта. В репродукциях он всегда казался мне талантливым декоратором (а в биографической литературе – умелым тусовщиком) – и это примерно все, что я мог о нем сказать. Но репутации и репродукции не всегда соответствуют впечатлению от встречи с живой картиной (см. Веласкес, Рембрандт, Милле, Модильяни и т.п.). Климт, увы, соответствовал.
Зато Шиле очень понравился. Выставка в Бельведере дополнялась большой его коллекцией в музее Леопольда. Экспрессионизм вообще идеально подходит «сумрачному германском гению» – так же, как импрессионизм – легкомысленному французскому, а поп-арт – потребительскому американскому. В Вене мы вволю насмотрелись и на Кирхнера, и на Макке, и на Нольде, и на Пехштейна, и на Кокошку (хотя остро не хватало любимого Франца Марка, но его вообще немного), добавив к ним и новые для нас австрийские имена – например, злосчастного Герстля (который оказался Рихардом, а вовсе не Биньямином-Зеевом). А Эгон Шиле по-настоящему поражает какой-то дикой энергией, связанной, скрученной, скрюченной, замкнутой в жестких каркасах нечеловеческих человеческих тел – или даже не тел, а скелетов. Очень сильный художник – особенно на фоне висящего рядом золотого китча, к которому так трогательно, совсем по-овечьи тянутся стописятмильонов фотографирующих смартфонов.
Что еще? Еще был Хундертвассер и была Опера, но о них уже потом, вместе с фотками, потому как и без того многабукофф.
Комментариев нет:
Отправить комментарий