Исповедь “Гермеса”
Опубликовано: 29 января 2019 г.
 |
Рубрики:
В последние годы своей жизни моя тёща несколько раз в неделю посещала в Сан-Диего дневной центр для пожилых, который мы между собой называли «детским садиком». По утрам в дом престарелых, где она жила, за ней и другими обитателями приезжал автобус, отвозил их в «садик», а к ужину доставлял обратно домой. Там проводили свои дни в общении друг с другом люди пожилого и очень пожилого возрастов. Среди них было немало китайцев, пара поляков, один кубинец, несколько коренных американцев, но большинство — из бывшего СССР. Как-то раз позвонила мне наша приятельница, которая в том «садике» работала психотерапевтом, и спросила, не могу ли я к ним приехать и развлечь старичков: прочитать им какую-нибудь лекцию или рассказать что-то интересное. Отказать было неудобно, и я согласился.
В просторном зале набралось с полсотни обитателей этого клуба, понимавших по-русски. Некоторых вкатили в инвалидных колясках, кое-кто сидел в креслах и дремал, склонив голову, но всё же большинство слушало внимательно и даже с интересом. После лекции вокруг меня собралась группа любопытных; задавали вопросы. Одного господина с болезненно-бледным сильно морщинистым лицом и глянцевым черепом я приметил ещё во время лекции. Он сидел сбоку в первом ряду, слушал внимательно, а потом подошёл, но вопросов не задавал и всё время покашливал в платок, прижимая его ко рту. Было заметно, что он хочет поговорить и ждёт, пока меня оставят в покое. Вскоре публика рассеялась и он сказал:
— Моё имя Энтони, по-русски стало быть — Антон. Найдётся у вас для меня минутка? Хотел вам кое-что сказать. Давайте присядем тут в уголке. Мне стоять тяжело…
Мы уселись у стола в конце комнаты и он продолжил:
— Меня зовут Антон… Ах да, я уже вам представился… Ваше имя мне знакомо, читал на интернете ваши рассказы. Знаю, что написали вы несколько историй про людей с необычными судьбами. Очень познавательно и любопытно… Книжку вашу заказал. Сейчас по вечерам читаю. Когда тут объявили, что вы будете у нас с лекцией, хотел было эту книжку с собой принести, чтобы вы надписали, но дома забыл… Может, потом… Я когда её читал, подумал вот что: надо бы рассказать вам про мою жизнь. Это может выйти интересный сюжет для рассказа. Уверен, что вам пригодится. Нет-нет, не подумайте, что это стариковское бахвальство. Ничего такого нет. Слава меня не интересует. Даже наоборот — я её совершенно не хочу. Дело в том, что мне тоже выпала необычная судьба. По любым меркам. Никому я до сих пор не рассказывал, да и вам не стал бы говорить, если бы… Если бы не знал, что осталось мне совсем мало сроку в этой жизни. Онкология в лёгких. Четвёртая стадия… Каждый день жизни — подарок. Так что никаких иллюзий и надежд. Жизнь я прожил - хорошо ли, плохо ли — как сумел. Однако, не хотелось бы уйти без следа и унести с собой всё интересное, что произошло. Подумал я: вот если бы вы написали о моей судьбе повесть или хотя бы рассказ — это был бы лучший памятник, что после меня останется. Я расскажу, а вы уж сами всё литературно оформите, как захотите. Чтобы читать было занятнее. Не хотите послушать?
Я согласился и сказал, что для разговора нам лучше встретиться не в таком людном месте, как здесь, а может где-то в парке, ресторане, или…
— Знаете что, приходите ко мне домой, — сказал Энтони, — я живу недалеко отсюда, в доме для пенсионеров. Один живу. Нам никто не помешает. Только есть одно непременное условие. Я вам всё про себя расскажу, во всех деталях. Как на духу, без утайки. Но вы дайте слово, что ничего публиковать не станете, пока я жив. Не публиковать и вообще никомуне говорить ни слова о том, что узнаете. Вот когда меня не станет — тогда милости просим: пишите, рассказывайте, публикуйте. А пока я жив — всё строго между нами. Когда узнаете подробности, сами поймёте, что так лучше. Если согласны, будем разговаривать. Если нет, извините, что побеспокоил.
Я дал слово, и мы договорились, что я приду к нему домой в субботу. Когда через несколько дней я приехал и нажал кнопку звонка, дверь квартиры сразу же открылась, — видимо, меня ждали. Я увидел моего нового знакомого в почти праздничном одеянии: белая рубашка, чёрный галстук-бабочка и наглаженные брюки на сиреневых подтяжках. Он жестом пригласил меня войти:
— Милости прошу. Честно говоря, не был уверен, что придёте. Но готовился, ждал... Меня зовут Энтони… Ах да, вы знаете. Впрочем, это не настоящее моё имя. У меня в жизни было несколько имён, а какое из них настоящее — теперь какая разница? То имя, с которым родился, я и сам уж забыл. По причине, что прожил я несколько совершенно разных жизней, и каждая была под своим именем. Точнее — три жизни прожил… Порой думаю, а может и ни одной настоящей жизни у меня не было? В голову лезут странные мысли: да был ли я в реальности, жил ли я? Вдруг все три жизни мои - это лишь чьи-то сны? Может, не человек я вовсе, а литературный вымысел, плод фантазии? Призрак? Вдруг вы сейчас с призраком разговариваете? В последнее время пытаюсь черту подвести: если я всё же жил, то хорошо ли? Я не раз принимал решения, которые разворачивали мою жизнь в новую сторону и превращали меня в кого-то другого. Принесло ли это мне счастье? Не уверен… Не знаю… Ну ладно, не обращайте внимания на старческую болтовню. Это я так… Сперва выслушайте мою историю, а потом сами решайте, что за человек этот «Энтони» и верно ли он собой распорядился? Итак, с чего начнём? Давайте начнём с чая.
Я достал блокнот, уселся к столу и приготовился слушать. Энтони принёс из кухни чайник, две чашки, блюдечко с кусковым сахаром и коробку с печеньем. Сел напротив меня, разлил чай; одну чашку пододвинул ко мне, помолчал немного, снял очки и стал медленно рассказывать. Я слушал, делая заметки в блокноте; иногда переспрашивал, чтобы уточнить какую-то деталь.
История меня заинтересовала — такое не каждый день услышишь. После той первой встречи я приходил к нему ещё раз пять или шесть. Рассказывать он мог недолго, говорил короткими фразами, задыхался, быстро уставал. Порой у него случались приступы кашля, после которых он говорить не мог; тогда я уходил, а потом по телефону назначал новую встречу. Однажды мне нужно было на две недели уехать из города по семейным делам. После возвращения домой сразу позвонил Энтони. Телефон не отвечал, и я решил зайти к нему и узнать, в чём дело. Дверь квартиры была распахнута настежь, мебели в комнате не было, и там работали маляры. Я спустился на первый этаж к менеджеру, и он мне сказал: «Хороший был сеньор, деликатный. Жаль его. На прошлой неделе ему стало совсем плохо. Мы вызвали скорую, увезли в госпиталь, а оттуда его перевели в хоспис. Его там поставили на наркотики. Чтобы не мучился. Умер он спокойно, во сне. Два дня, как похоронили».
Прошло около трёх лет. За это время я написал много рассказов, а вот к этой истории никак не мог подступиться. Что-то меня удерживало. Скорее всего, не знал, как к ней подойти, как подать чтобы не испортить авторским отношением. Потом решил: напишу просто, без прикрас и своих комментариев. Пусть зазвучит его голос, каким я его слышал и запомнил.
***
— Я родился в Москве. В 1935 году. В прошлом месяце в нашем «садике» справили моё восьмидесятилетие. Поставили на торт свечку, “Happy Birthday” спели. Вот только свечку у меня задуть не вышло — воздуха в лёгких не хватает. Задули сообща, всем дружным коллективом... Я сюда в Калифорнию перебрался два года назад, врач посоветовал. Климат тут для меня подходящий... Как видите, квартирка уютная, живу по-стариковски. Вернее — доживаю. Семьи у меня нет. Почитай, всю жизнь прожил в одиночестве. Ни жены, ни детей… Жаль, конечно. Но так обстоятельства сложились. Сейчас поймёте, почему. Сперва расскажу про родителей.
Мать моя была американка, она родилась и выросла в Нью-Йорке, в еврейской семье, в Бруклине. В 1928 году закончила Сити-Колледж, получила степень бакалавра в архитектуре. Сразу же на хорошую работу устроилась в одну проектную фирму. Однако, проработала там всего год или чуть дольше. Потом фирма закрылась, и она очутилась на улице. Великая депрессия. Нигде места найти не могла. Жила впроголодь. Полгода обивала пороги — всё без толку. Однажды увидела объявление в газете, что торговая фирма Амторг набирает архитекторов в Советскую Россию для работы по контракту. Пошла она по этому объявлению. Там у входа — толпа таких, как она. На квартал. Сотни. Безработные архитекторы, инженеры, рабочие. Удачно прошла интервью. Взяли её, и подписала она контракт на два года работы в СССР. Условия были замечательные. Зарплата — в долларах, часть в рублях, обеспечивают жильём, питанием, оплачивают дорогу туда и обратно. Казалось, чего лучше?
Приехала она в Москву летом 30-го года. Поначалу русского языка не знала, но он ей не особенно был нужен. Работала она в московском проектном институте. Коллеги были почти все американцы, как и она — контрактники. Стала ходить на курсы и вскоре уже неплохо говорила по-русски, хотя с сильным акцентом. От акцента она до конца жизни не могла избавиться. Про то, что американка, говорить было опасно. Поэтому приходилось объяснять соседям и знакомым, будто она родом из Эстонии, потому и акцент. Кто там понимал в акцентах?
Как только приехала она в СССР, ей сразу выдали советский паспорт. Она брать его не хотела — была ведь гражданкой США и у неё был американский паспорт. Ей объяснили, что поскольку между странами нет дипломатических отношений, ей нужен советский паспорт, иначе она там не может находиться. Взяла. Куда денешься?
Через два года она вышла замуж за своего русского сотрудника. Он там же в проектном институте работал. Тут как раз у неё контракт закончился и она сказала своему начальству, что хочет с мужем уехать домой в Нью-Йорк. Но ей довольно грубо ответили, что она теперь советская гражданка и поехать за границу не может. Пригрозили: если попытается связаться с американскими представителями или письма станет писать своим родственникам в Нью-Йорке, то её арестуют как шпионку. Такие там начались времена. Что было делать? Потому и осталась она в России до конца своих дней.
Поначалу поселились они с мужем в маленькой комнатке на Никитском Бульваре, в коммуналке. Через пару лет я родился. Отца своего не помню, мне было два года, когда его в 37-м арестовали за связь с иностранкой (его женой, то есть) и вскоре расстреляли. Удивительно, однако, что мою мать не тронули. Только предупредили, чтобы она о своём муже справок не наводила и держала язык за зубами. Узнали мы о его судьбе через много лет, когда в 55-м году ей выдали справку о его реабилитации.
Так и рос я с матерью. Мой первый язык был, естественно, английский. Дома мы с ней говорили только по-английски, а на улице с детьми и потом в школе, я говорил по-русски. Знание английского сначала старался скрывать. Впрочем, детей это не интересовало. Таким образом, у меня оказалось два родных языка. По-английски я говорю с бруклинским акцентом — моя мать оттуда родом. А в русском, как видите, у меня говор московский. Мать строго следила, чтобы я по-английски говорил грамотно и чисто, как американец. Покупала в букинистических магазинах книги на английском и заставляла меня читать вслух и заучивать на память целые поэмы. Я до сих пор помню большие куски из Эмили Дикинсон, Уолта Уитмена, Эдгара По и других американских поэтов.
Во время войны нас эвакуировали в Пермь, а потом мы вернулись в Москву, опять в коммуналку. В другую, правда. Мать работала в районной библиотеке, зарабатывала гроши, но как-то жили. В 52-м году я поступил в МИСИС, то есть в Институт Стали и Сплавов имени Сталина. Учился жадно, даже повышенную стипендию получал, что для нас с матерью было немалым подспорьем. Институт закончил как раз, когда в Москве проходил всемирный фестиваль молодёжи. Это был 57-й год. Мне тогда вдруг ужасно захотелось пообщаться с американцами, поговорить по-английски хоть с кем-то, кроме матери. Но это было опасно. Иностранцев крепко «опекали» стукачи и брали на заметку каждого, кто к ним приближался. Мать строго-настрого запретила подходить к американцам. Боялась, что меня постигнет судьба отца… В том же году осенью она вдруг тяжело заболела, стала сильно кашлять. Думаю: было у неё то же, что у меня сейчас. Вероятно — наследственность. Я, однако, болею уже несколько лет. Радиацию прошёл, потом химию. Пока ещё живой, как видите. Всё же современная американская медицина мне жизнь продлила, а вот мою мать всего за два месяца скрутило. Похоронил я её перед самым Новым годом.
После того московского фестиваля запала мне в голову мечта — уехать на Запад. Ну, может не уехать, а хотя бы съездить. В те годы мозги у меня были основательно промыты советской пропагандой. Я по какой-то инфантильной наивности верил в идеи коммунизма и считал СССР лучшим местом для жизни. Помните, как там у Мандельштама: «…Но люблю мою грешную землю оттого, что иной не видал…» Вот и я искренне любил Москву, русскую культуру, у меня были хорошие друзья, а ничего другого я тогда и не знал. Потому и любил. Однако, когда в дни фестиваля увидел я на улице американцев, французов, англичан, был совершенно поражён их лицами, манерами, улыбками. Какая-то исходила от них незнакомая мне до того аура свободы, что ли. Они были такие другие, что казались марсианами. Была в них непонятная мне открытость и раскрепощённость. Главное: было самоуважение и достоинство. Чего совсем не было у нас. Я не говорил с ними, только смотрел издали, но и этого было достаточно, чтобы в моих мозгах начался тектонический сдвиг. До меня вдруг дошло, что где-то там есть другой мир. Мне захотелось выбраться из клетки, где я жил. Уехать оттуда, увидеть что-то новое. Другие земли, других людей. Быть может, даже встретиться с американскими родственниками моей матери. Но в те годы это был лишь сон наяву. К реальности отношения не имеющий. Шансы на отъезд были равны нулю…
После института меня распределили работать на авиационный завод, почтовый ящик 1303, где выпускали ЯКи, то есть самолёты Яковлева. Я там проработал более восьми лет, занимался новыми материалами, в основном сплавами титана. Специальность моя — металловедение. Стал ведущим инженером. Вскоре женился, получили мы однокомнатную квартиру у метро «Аэропорт». Однако, долго с женой не прожил. Через три года мы развелись и я опять остался один. Хорошо, хоть детей не завели.
***
В аккурат после моего 31-го дня рождения, меня вызывают в отдел кадров завода. Зашёл я в кабинет к начальнику. Там кроме него были два человека. В штатском. Начальник сразу вышел. Старший из тех двоих мне говорит: «Я полковник первого главного управления КГБ, а это мой коллега, он ведает США и Канадой». Если не знаете, первое главное управление — это разведка. Фамилий своих не назвали, только имена, потом догадался: псевдонимы. Стали они меня расспрашивать: как живу, доволен ли работой, хорошая ли у меня квартира, не собираюсь ли опять жениться, ну и тому подобное. Поговорили некоторое время, а потом полковник вдруг спрашивает: «А не хотели бы вы переехать жить в другую республику, скажем, в Латвию или Эстонию?». До меня сразу не дошло, к чему он клонит, потому совершенно искренне ответил: «Нет, мне и здесь хорошо. Мне нравится жить в РСФСР». Тут он просто просиял и говорит: «Вот такой ответ я от вас хотел услышать! Теперь вижу, что вы советский патриот. Мы хотим сделать вам предложение.» После чего они сказали, что видят во мне потенциал разведчика: ценная инженерная специальность, практический опыт, совершенное знание английского, отсутствие семьи, чего-то там ещё. «Если согласны, — говорят, — переходите на работу в нашу организацию, будем готовить вас к нелегальной работе на территории нашего главного противника — США. Зарплата останется у вас в том же размере, что вы получаете сейчас на заводе, а когда поедете в командировку за рубеж, будем откладывать её здесь на ваш счёт в сберкассе. Когда вернётесь на родину, наберётся кругленькая сумма». Иными словами, предложили мне стать шпионом. Скажу честно — я обрадовался. Вот он мой шанс уехать за границу! Другого не будет. Долго думать не стал, сразу согласился.
Они сказали, что отныне мой агентурный псевдоним будет «Гермес» — по имени греческого бога торговли и хитрости. Дали на подпись разные бумаги. Подписал я этим псевдонимом, а через неделю с завода уволился.
Мне сразу выделили путёвку в санаторий КГБ, что недалеко от Пицунды на Чёрном море. Я там месяц проваландался, загорел, окреп. А когда вернулся, началась интенсивная шпионская учёба. Прямо в центре Москвы. Это происходило таким образом. Каждое утро я на метро приезжал на Арбат, где недалеко была конспиративная квартира. Как мне объяснили, хозяева находились в долгосрочной заграничной командировке, а их квартиру использовали для всяких секретных дел. В квартире меня ждал один из учителей. Занимались со мной каждый день до вечера, и так месяцев восемь или даже дольше, сейчас не помню точно. Почему, спрашиваете, обучали меня индивидуально? Да потому, что был я очень засекречен и знать меня в лицо никто из таких же будущих шпионов не должен был. Да и мне никого из них видеть не полагалось. Так надёжнее. Я старался быть прилежным учеником, работал в полную силу. Понимал, что без больших успехов мне заграницы не видать, как своих ушей. Чем там занимались? Обучали меня всяким шпионским наукам. Если вам интересно, расскажу.
Во-первых, учили как выявлять слежку на улице. Это важно, когда идёшь на встречу со связником или закладывать тайник. Нужно, по крайней мере, час проверяться, то есть гулять по улицам, заходить в магазины и кафе, вообще вести себя расслабленно. Не оглядываться, но, в то же время, скрытно наблюдать, нет ли за тобой «хвоста». Если «хвост» обнаружился, встреча со связником отменяется. Имейте в виду, филера эти, то есть «хвосты», тоже ведь не лыком шиты. Их обычно несколько человек, с бригадиром в автомобиле где-то на соседней улице. Называется это наружное наблюдение, то есть «наружка». Переговариваются они по радио. Эти филера очень опытные, наблюдают тайно, чтобы себя не обнаружить, постоянно сменяют друг друга, да ещё могут переодеваться, менять внешность. Ну там парики, шляпы, очки… Правда, обувь менять они не любят, потому обувь — главная примета. Различить их среди прохожих совсем непросто. Нельзя подать вида, если ты их заметил, и боже упаси — от них отрываться. Это равносильно признанию, что ты агент. Заметил слежку — спокойненько погуляй ещё, как невинный барашек, да и иди себе домой. Я для тренировки подолгу ходил по улицам Москвы, а за мной во след посылали бригады самых опытных филеров, которые, разумеется, понятия не имели, что это тренировка. Следили всерьёз. Одной задачей во время таких прогулок было заложить где-то в городе тайник с фотоплёнкой, да так, чтобы филера этого не заметили. Потом я должен был писать отчёты: где ходил, что делал, кого из «хвостов» распознал, каким образом. Мои учителя сверяли это с отчётами филеров и ставили мне оценки.
Учили меня разным методам связи. Особенно много времени уходило на тренировки по приёму морзянки. Да ещё обучали всяким шифрам чтобы эту морзянку потом читать. Мне дали личный шифр, который ежедневно менялся по определённому правилу. Неделями я сидел с наушниками и до головной боли записывал тысячи цифр по писку точек и тире, что мне проигрывали с магнитофона. Добивался скорости приёма до ста знаков в минуту. Должен был выработать полный автоматизм. Затем часами эти цифры расшифровывал своим кодом. Нудное занятие, скажу я вам. Не забывайте: это всё происходило давно, в конце шестидесятых, когда ни компьютеров, ни интернета ещё не было и в помине. Передача шпионской информации тогда была весьма допотопной. Современные агенты, полагаю, коротковолновым радио, морзянкой и ручной дешифровкой не пользуются. Я от этих дел давно отошёл, так что не знаю, как сейчас…
План связи был такой. Когда я окажусь в Америке, из Центра мне по радио морзянкой будут передавать приказы и сообщения. Однако, посылать свои письма в Центр я должен был другими способами. Один такой способ — симпатическиe чернила; вернее копирка, покрытая невидимыми чернилами. Причём, чернила, как и шифр, были для меня индивидуальные, без специального химически закодированного проявителя не прочесть. С виду копирка — это просто лист чистой бумаги. Она накладывалась поверх обычного письма или на страницу в книге, и через неё писался секретный текст. Затем письмо или книга с невидимым текстом посылалась по почте на условленный адрес (мне дали такой почтовый адрес в Вене), оттуда это переправляли в Центр, а там проявляли и читали.
Другой метод, которому меня обучили, была микроточка. Это крохотный фотонегатив размером примерно миллиметр на миллиметр. Я микроточку должен был готовить сам. Занятие весьма хлопотное. Брал кусочек целлофана из обёртки на пачке сигарет и пропитывал его светочувствительным раствором хлорида серебра. Просушивал, заряжал его в фотоаппарат, как плёнку, и делал снимок секретного текста или документа. Да так, чтобы изображение на целлофане получилось очень маленькое. Затем проявлял в химикатах обычным образом и под микроскопом вырезал крохотный квадратик с негативом текста. Остатки целлофана сжигал. После чего, брал простую почтовую открытку. На ней в условном месте скальпелем делал горизонтальный надрез. Получался карманчик. Я туда аккуратно запихивал целлофановую микроточку и заглаживал. Иногда для верности поверх ещё наклеивал марку. Если не знаешь место, обнаружить совершенно невозможно. Писал на открытке какой-то пустой текст по-английски. Ну, вроде: «Дорогая Хелен, поздравляю с днём рождения, привет из Монреаля», и посылал открытку на тот же венский адрес. Были и другие способы связи, но не хочу вам морочить голову этими техническими деталями. Обучали меня фотосъёмке крохотными камерами Минокс, записи разговоров спрятанными в одежде микрофонами. Много ещё чему учили. Тренировали, как вести себя на допросах в случае провала. Говорю вам всё это лишь для того, чтобы вы поняли — готовили меня всерьёз, а я был прилежным учеником.
Летом 67-го года, в аккурат после шестидневной войны на Ближнем Востоке, меня опять послали на три недели отдыхать в тот же санаторий на Чёрном море. Когда вернулся, в квартире, что у Арбата, был устроен прощальный банкет. Какие были там яства! Я подобного никогда не пробовал. Хрустальная ваза доверху с чёрной икрой. Всякие копчёные рыбы — здесь в русском магазине таких не найдёшь. Какой-то особый шашлык, омары, дорогие вина и коньяки, не помню сейчас, что ещё. Пришли двое моих кураторов из первого главного управления и четверо учителей, которые меня все эти месяцы натаскивали. Пили много, веселились. Я подмечал — следят они за мной: много ли пью, не пьянею ли? На следующий день один из кураторов принёс мне пачку американских документов на имя Генри Сэмпсона: свидетельство о рождении, диплом об окончании Нью-Йоркского университета, американские водительские права. «Легенду», то есть свою вымышленную биографию, я уже знал наизусть. С тех пор у меня появилось новое имя — Генри. Снабдили меня по тем временам солидной суммой. Около тысячи канадских долларов в мелких купюрах, да ещё выдали одежду и обувь. Всё американского производства. После чего, мы с куратором вылетели во Владивосток. В порту меня поместили в маленький отсек на корабле, который шёл в Ванкувер с грузом каких-то химикатов. Так я навсегда покинул СССР.
***
Когда корабль пришёл в Канаду, я по трапу сошёл на берег с маленьким чемоданчиком в руке. Охраны на причале не было никакой. Спокойно вышел из порта, поймал такси и попросил отвезти меня в недорогую гостиницу. Мне поначалу чуднó было — все вокруг говорят по-английски. Но привык быстро. Утром позавтракал, на такси доехал до вокзала, купил билет и поехал на поезде через всю страну в Монреаль. Согласно плану вживания, я пришёл в университет МакГилл, спросил, есть ли там работа для инженера? Повезло. Они как раз искали исследователя в отдел материаловедения. То, что я американец, их в те годы не волновало. Зарплата небольшая, зато интересные проекты. Работа в университете не пыльная, без строгого регламента по времени. Это давало мне возможность спокойно приспособиться к новой обстановке, изучить западную техническую терминологию, приборы, методы испытаний. Главное — учился жить, как все. Вы ведь сами, когда сюда иммигрировали, наверняка тоже прошли через подобную жизненную школу, с азов. Постоянно за собой следил, чтобы случайно не брякнуть что-то по-русски. Друзей я не заводил. Появлялись и исчезали женщины, впрочем, ничего серьёзного. Старался быть со всеми в хороших отношениях, но не более того. Знал, что рано или поздно придётся нити рвать, а это всегда тяжело. Да и опасно было в моём положении кого-то впускать в свою жизнь. Потому и семью не заводил.
С Центром я связывался редко, только раз в полгода посылал им через Вену открытки с информацией о том, где живу и чем занимаюсь. Писал через симпатическую копирку, которой меня снабдили ещё в Москве. Раз в месяц по радио должен был принимать сообщения из Центра. Для этого я купил коротковолновый приёмник «Сони». Эти сообщения, кстати, меня ужасно злили. Смысла в них не было никакого, лишь трата времени. Приём шифровок не только рискованное занятие, но и весьма утомительное: чтобы никто за этим занятием не застал приходилось запираться у себя в квартире на несколько часов, по радио принимать морзянку, записывать ряды цифр, а потом несколько часов подряд расшифровывать дурацкие сообщения, вроде: «поздравляем с праздником великой октябрьской революции». Кому это было надо? Идиоты!
В Монреале я прожил два года. Полюбил этот город, даже немного выучился по-французски. Потом сказал сотрудникам в лаборатории, что стосковался по родным США и хочу вернуться домой. Уволился из университета, пешком перешёл границу у Ниагарского водопада и оттуда уехал на запад в город Сиэтл. Там снял квартиру, пришёл в агентство по найму и сказал, что ищу работу по специальности. Меня направили в знаменитую фирму Боинг, которая выпускала самолёты, и стал я работать инженером в лаборатории специальных материалов. В отделе кадров Боинга мои документы никаких подозрений не вызвали, да их особо и не смотрели — я поступал не в секретное подразделение и потому никакой проверки не было. Американцы в этом плане были довольно беспечные. Впрочем, и сейчас тоже…
На Боинге я проработал почти пять лет. В профессиональном плане это были лучшие годы моей жизни. Дом я не покупал, снимал квартиру. Завёл несколько друзей-приятелей, в основном из сослуживцев. Увлёкся подводным спортом. Купил акваланг, костюм, всё прочее снаряжение. Вступил в клуб подводников. Мы с друзьями почти каждую неделю выезжали на погружения — благо, океан под боком.
***
Теперь скажу вам самое важное — сразу по приезде, ещё в Монреале, я стал читать. Взахлёб. Каждую свободную минуту. Нет, нет, не подумайте, я и раньше много читал. Важно однако — что читал? Прежде была классика, иногда популярная беллетристика на английском, которую мать для меня покупала в букашках. Но тут я стал читать исторические книги, мемуары, публицистику. Проглатывал всё, что находил по истории Европы, первой и второй мировых войн, и особенно читал про историю СССР. Открыл для себя Оруэлла, Конквеста, Дон Левина, многих других авторов, о которых раньше даже не слыхал. Когда переехал в Сиэтл, стал покупать мемуары на русском, прочитывал их, а потом втихаря выбрасывал. Это ведь был секрет, что я знаю русский — вдруг кто зайдёт в дом и увидит эти книги. Я не просто читал — я думал, сравнивал, старался понять: почему так всё вышло, почему нас обманывали? Хотя и раньше я кое-что знал о том, что творилось на моей родине, и о многом догадывался, но всё же был, как слепой котёнок. А тут от этой лавины информации у меня открылись глаза. Я понял, в каком преступном государстве мне довелось родиться и прожить 32 года. Меня просто трясло. Не мог спать ночами. Думал про мать, которую не отпустили домой в Америку, про безвинно убитого отца. Много о себе думал: что же мне делать дальше со своей жизнью? К тому времени я уже чувствовал себя американцем. Не по месту обитания, а по душевному настрою, если угодно. Полюбил эту страну так, как вряд ли кто из рождённых здесь её любит. Нет, сказал я себе, никогда вреда Америке приносить не буду. Это мой дом, моя страна. Не стану красть её секреты. Не хочу работать на преступную советскую власть.
Если помните, в дни моей и вашей молодости в СССР славили разведчиков Второй Мировой войны. Это действительно были великие герои, и нам, молодым и наивным, хотелось стать такими, как они, чтобы и нами гордились. Но реальность оказалась совсем иной. Военные разведчики ценой невероятных усилий и своей жизни добывали важную информацию за линией фронта. Только вот польза от неё была близка к нулю. Командование и сам Сталин не доверяли разведке, и почти все сведения из немецкого тыла они обычно игнорировали. Решения зачастую принимались не по реальной обстановке, а по политическим или личным мотивам. Например — начать наступление ко дню рождения Сталина, хотя это вело к огромным жертвам и лишь отдаляло победу. Безумие. А как страна потом их отблагодарила? После войны почти все выжившие разведчики попали в сталинские тюрьмы и лагеря. Либо за ненадобностью были уволены без средств к существованию. Доживали свои дни в нищете. Награды, даже самой мелкой, ни один не получил. Нечего сказать, хорошо отблагодарили героев! Россия умеет любить только мёртвых. А что же делала разведка после войны? Крала на Западе секреты, подкупала политиков, вела подрывную работу. С одной целью: нести кровавую утопию в другие страны. Больше ничего. Я вам так скажу: работать на советскую разведку, а сейчас и на русскую — бесчестное и даже постыдное занятие.
Тогда я решил порвать с моими московскими хозяевами. Но как? Пойти в ФБР и всё рассказать? А может просто перестать выходить с Центром на связь? Нет, это было бы глупо. Московские «товарищи» таких вещей не прощают, и руки у них длинные. Рисковать своей жизнью и свободой мне совсем не хотелось. Чтобы не вызвать у Центра подозрений, я решил действовать аккуратно.
***
В Центре, видимо, решили, что процесс моего вживания подошёл к концу и прислали мне шифровку с моим первым заданием: добыть из Боинга секретные документы по новым композиционным материалам. «Бес вам в ребро!» — подумал я. Никаких секретов для вас красть не буду. Но что же им послать? Я хорошо понимал, что в СССР везде бардак, на всех уровнях. Снизу доверху. А стало быть и в разведке бардак. Как же иначе? Их там, в Центре, что, действительно интересуют новые материалы? Да им просто надо отчитаться, что проведена агентурная операция. Так функционирует бардак — имитация деятельности. Ну что ж, будет вам имитация! Я вот что сделал.
В те времена в американских технических журналах рекламировали открытые научные отчёты. Многие исследования в университетах делались на государственные гранты, то есть на деньги налогоплательщиков, и потому научные отчёты были в свободном доступе для всех желающих. Я заказал копии этих открытых отчётов на микрофишах. Если помните, были такие плоские фотоплёнки, и вскоре получил по почте целую пачку фишей. В советской разведке не ценили материалы, которые можно свободно купить. Им интересно только то, что добыто агентурным путём, то есть нелегально. А иначе, как показать свой тяжёлый и опасный труд на благо родины? Что ж, пусть думают, что я украл отчёты в Боинге. Купил я эти микрофиши и послал в Центр письмо: «Удалось добыть то, что просили. Вопрос: как переслать?»
Вскоре получил по радио распоряжение: передать материалы связнику при личной встрече в городке Сусалито. Это в пригороде Сан-Франциско, за мостом. Сообщили время, место встречи и проверочный маршрут, то есть улицы, по которым я должен пройти перед встречей, чтобы группа поддержки из консульства проследила, нет ли за мной наружки. Для подстраховки, если я сам почему-то не заметил. Дали пароль: «Простите, мы с вами не встречались на курорте Марбела в Испании?», и отзыв: «Нет, я в Испании никогда не был, но мы могли познакомиться в Италии.»
Приехал я в Сан-Франциско, в назначенный день стал бродить по городу — проверялся, нет ли «хвоста», в условное время прошёлся по маршруту. Однако, когда подошёл к назначенному месту в Сусалито, связник не появился. Я подождал немного и ушёл. Запасный день был назавтра. На следующий день я опять побродил по городу, проверился, подошёл к месту встречи и на этот раз увидел связника: блондинистого «товарища» с кожаной сумкой через плечо. Обменялись паролем и отзывом. Сели на скамейку, я ему передал пачку с «секретными» микрофишами. Связник объяснил, что накануне, когда он вышел из консульства, заметил за собой наружку и потому на встречу не явился. Сегодня всё было чисто. Поговорили минут пять и разошлись в разные стороны. После этой встречи я вернулся домой в Сиэтл и через пару недель получил шифровку с благодарностью за замечательно ценную информацию. Анекдот! Не знал, плакать или смеяться. Однако, решил: надо этот бизнес сворачивать. Чем раньше, тем лучше. Шпионские игры уже сидели у меня в печёнках. Добром это кончиться не могло.
А тут приходит новая шифровка с уже серьёзным приказом: уволиться из Боинга, переехать в город Бурбанк, что в пригороде Лос-Анджелеса, и устроиться на работу в Локхид. Постараться попасть в “Skunk Works”. Знаете, что это такое? Это секретный отдел под руководством знаменитого авиаконструктора Келли Джонсона. Там разрабатывают новейшие военные самолёты особого назначения. К примеру, ещё в 55-м году они сделали самолёт-разведчик У-2, на котором летел Пауэрс. Прочитал я шифровку и разобрало меня зло — они там в Москве что, с ума сошли? Да если я буду наниматься в “Skunk Works”, мне устроят такую проверку, что пух и перья полетят! ФБР без сомнения обнаружит, что документы мои поддельные, что в Нью-Йоркском университете я не учился, да и всё остальное. Одно из двух — или им в Центре на меня наплевать, лишь бы галочку поставить, или они полные болваны. Тогда я решил — час настал: «Гермес» должен прекратить своё существование.
***
Я обставил всё так, чтобы создать иллюзию несчастного случая. На работе сказал сослуживцам что на несколько дней еду на океан нырять. Взял с собой снаряжение, рюкзак и комплект запасной одежды. Заехал в клуб подводников, накачал воздухом баллон для акваланга — это чтобы там засветиться, а потом поехал на машине к дальнему краю полуострова, к открытому океану. На пустынном берегу в машине переоделся в подводный костюм, надел на себя снаряжение, заплыл метров на двести-триста, там акваланг отстегнул и сбросил его и маску на дно. Доплыл назад до берега, от костюма отодрал несколько кусков резины и разбросал их в прибое. В машине запихал остатки костюма в рюкзак, надел запасную одежду, а старую с бумажником оставил на сиденье. Когда обнаружат брошенную машину с вещами, а может и акваланг найдут на дне, станет понятно, что произошёл несчастный случай. Утонул Генри Сэмпсон, а может, его акула или касатка съела — в то время там у берега как раз шли их стаи. Но что конкретно случилось, не ясно. Океан умеет хранить тайны. Полиция искать меня долго не будет — преступления-то нет. Это я так обставил на случай, если вдруг «товарищи» станут как-то наводить справки: куда девался мистер Сэмпсон? Короче говоря, бросил я машину, надел рюкзак, пешком дошёл до соседнего городка, оттуда добрался до центральной автостанции и на автобусе Грэйхаунд уехал далеко, в город Цинциннати.
Там поселился в пригородном мотеле и пошёл на большое кладбище «Спринг Гроув». Зачем? Сейчас поймёте. Стал я ходить среди могил и читать даты на памятниках. Искал могилу какого-нибудь парня примерно моего года рождения и смерти в молодом возрасте. Бродил там два дня, пока не нашёл то, что мне было нужно — покосившийся памятник подростку по имени Энтони Маковски. Родился он в 1936 году, а дата смерти была в марте 1947-го. Могила выглядела весьма неухоженной — значит: или он уже забыт, или близкой родни не осталось. Да и фамилия звучала на русский лад. Идеально!
С кладбища я сразу поехал в муниципалитет, в отдел гражданских регистраций. Там сказал приёмщице, что моё имя Энтони Маковски, я потерял своё свидетельство о рождении и мне нужна копия. Они проверили по книге регистраций рождений за 1936 год, нашли там имя младенца Энтони, и через полчаса у меня на руках было свидетельство — легальный документ. Взял я его и отправился в полицию. Сказал, что приехал сюда из Нью-Йорка, но по дороге у меня украли бумажник с водительскими правами. Вместо удостоверения показал им свидетельство о рождении, которое только что получил. Сдал экзамен, и мне выдали права штата Огайо. В результате чего у меня появились подлинные документы на моё новое имя. Вот как просто было в те годы, когда ещё не было компьютеров и народ был куда доверчивее. В моём лице воскрес Энтони Маковски, потомок русских иммигрантов, а у меня появилось ещё одно имя, которое осталось до сих пор. Прошу любить и жаловать…. Спрашиваете, почему хотел быть потомком русских иммигрантов? Да потому, что стосковался я по русской культуре, языку, общению. Хотел завести знакомых, кто говорит по-русски, открыто читать русские книги, покупать еду в русских магазинах. Для человека с русскими корнями — это естественно и никаких вопросов вызывать не должно. Но вернёмся к моей истории.
В Цинциннати оставаться было несколько рискованно — вдруг случайно натолкнусь на каких-то родственников покойного Энтони. Всё может быть. Поэтому переехал я в Детройт. Там снял квартиру, устроился механиком в авторемонтную мастерскую. Отпустил бороду, покрасил волосы в рыжеватый цвет. Не узнать! Механиком я пробыл недолго, где-то с полгода. Потом перешёл на работу в большую фирму, выпускающую запчасти для автомобилей, а там уж…
Впрочем, хватит на сегодня. Устал сильно. Пойду прилягу. В следующий раз, как придёте, расскажу остальное, там уж не много осталось…
Но следующего раза не случилось. Это была моя последняя встреча с «Гермесом».
"Чайка"
Комментариев нет:
Отправить комментарий