Глаз и слово: Видеократия и ее проблемы
29 Ноябрь 2001
Ведущий Иван Толстой
«Видеократия», о которой у нас сегодня пойдет речь, означает власть видеообраза, власть глаза.
Антагонизм глаза и слова уходит в давнюю древность. В языческом мире главным был глаз - зримые образы, воплощенные в преимущественно пластическом античном искусстве. Восточные монотеистские религии - иудаизм, христианство, ислам - открыли миру силу слов.
Радикальность этого новшества до сих пор ощущается на Востоке. Лучшее украшение мечети - несколько вырезанных на камне строк из Корана. Они резко контрастируют со строгой орнаментальной симметрией интерьера. Слово пророка - как прорыв из царства обыденного в небо. Слово-откровение, слово как магическое орудие преображения мира - единственный свободный элемент исламского искусства. Арабская каллиграфия - убежище видеообразов орнамента.
В христианстве, особенно после Гутенберга, слово настолько завладело воображением западной культуры, что она представила мир одной великой книгой, где таятся все нужные слова. Достаточно лишь открыть правильную старницу, чтобы прочесть на ней тайны бытия.
Сам термин «видеоратия» возник в противовес другому, давно известному - «логократия», то есть, власть слова.
О том, какой она бывает, лучше всего знают соотечественники. Могущество логократии иллюстрирует известная теория Синявского, утверждавшего, что Октябрьская ревоюция в России победила из-за трех удачно найденных слов - «большевик», «чека» и «совет».
Кстати, сам Синявский являл собой ярчайший пример логократического сознания. Вот, послушайте, как он воспринимает окружающее:
Диктор:
«Проходя по маленьким улочкам старинных городов Европы, я вижу - книгу. Поля в этой книге расположены не по краям листа, а посередине страницы - в виде очень убористой, выложенной плотным камнем мостовой. А шрифт находится там, где обычно у книги располагаются поля - по краям, в виде нависающих над моей головой домов. В результате, я не знаю, что подо мной - улица или страница? Город или книга?»
Александр Генис:
Но вернемся к истории. Со временем власть слов стала настолько абсолютной, что мы перестали ее замечать. «Рыба ничего не знает о воде», - говорил по этому поводу Маршалл Мак Люэн. Но, как писал тот же пророк электронной эры, ситуацию в корне изменило кино: оно развалило стены индивидуализма, воздвигнутые печатным станком, изменило наше восприятие времени и истории, сделав все времена непосредственно настоящим. Оно вернуло нас на три тысячи лет назад, в дописьменный мир, построенный на акустических и визуальных метафорах.
В том архаическом мире еще не нужно было постоянно сверять реальность с ее культурной репрезентацией. Такая потребность родилась только вместе с письменностью, создавшей абстрагированную, оторванную от конкретных реалий бытия символическую вселенную.
С тех пор каждая эпоха, тоскуя по интегральной цельности, присущей устной культуре, надеялась, что любимое ею искусство возьмет на себя объединяющую роль. В 13 веке - архитектура, в 16-м - живопись, в 19-м музыка. В 20-м, писал Эйзенштейн, таковым стало искусство видеообразов - кино: «Для всех искусств, вместе взятых, кино является действительным, подлинным и конечным синтезом всех их проявлений. Тем синтезом, который распался после греков».
За сто лет кино вместе с другими, порожденными им видеократическими искусствами, изменило не только геометрию и оптику нашего мира, но и метафорическую и метафизическую ориентацию человека в нем.
Распложившиеся камеры никогда не оставляют нас без свидетелей. Мы уже приспособились к прозрачности мира, в котором мы всегда под стеклянным колпаком.
О том, что происходит, когда об этом забывают, говорит трагическая история Родни Кинга. Заснятая случайным прохожим на видеокамеру сцена избиения лос-анжелесскими полицейскими задержанного ими за превышение скорости Кинга привела к потрясшим всю Америку расовым беспорядкам. Видеократия заражает зрителя как вуаяризмом, так и эксгибиционизмом - мы всегда готовы и на других поглазеть, и себя показать. Французский философ Бодрийар по этому поводу пишет: «Не только ты смотришь телевизор, но и он смотрит на тебя». Не потому ли самые популярные сегодня передачи те, где, как во всевозможных шоу и телеиграх, главное действующее лицо - зритель?
Под всевидящим оком камеры мир вновь обрел глубину и объем, он вернул себе трехмерность. Привыкнув к тому, что предмет можно обозреть со всех сторон, мы потеряли жестко фиксированную точку зрения: теперь мы всегда знаем, что происходит у нас за спиной. Мир вновь стал таким, каким он был раньше: он не впереди - он вокруг нас. Вселенная изменила свою конфигурацию - из реки с сильным течением нас пересадили в бассейн, из царства линейной перспективы, навязанной нам письменностью, мы попали в сферу - в сферу дописьменной видеократической культуры.
Одним из самых неожиданных последствий вмешательства кинематографа в нашу цивилизацию стала «приватизация» кино.
Распространение видеокамер как бы удвоило нашу жизнь. За каждым тянется шлейф заснятых образов. Ценность нашего непосредственного переживания во многом определяется возможностью его сохранить - мы живем с оглядкой на зрителя, то есть на постаревших самих себя. Как белки на зиму, мы создаем запас радостных воспоминаний. Память становится важным вкладом душевного, да и обыкновенного капитала - она придает вес и солидность мимолетному впечатлению. Время перестает «течь» - оно становится дискретным и обратимым: видеозапись позволяет путешествовать в прошлое, обретающее авторитет и убедительность подлинного документа.
Другие мнемонические знаки - открытки, дневники, сувениры - всего лишь протезы памяти, они лишь напоминают о происшедшем, но пленка узурпирует власть над действительностью, показывая, «как было на самом деле». Видеообраз не отражает реальность, он - как сама память - является ею.
Отсюда наша ненасыщаемая страсть к имиджам, образам. Они обеспечивают нас онтологической страховкой. Видеообраз помогает отличить подлинное бытие от мнимого (раньше вампиры не отражались в зеркале, теперь они не проявляются на пленке).
Эта «запасная» жизнь, электронная память - завершающий этап той революции, которую начал кинематограф и подхватило телевидение и прочая электронная медия.
Как каждый пишущий, я с ужасом всматриваюсь в перспективу устной, бескнижной, безписьменной, а может быть даже и невербальной, бессловестной культуры. Рыба узнает про воду только тогда, когда оказывается на суше, но без этого не было бы эволюции.
Другое дело, что приспособится к грядущим переменам нам будет не проще, чем этой самой рыбе. Речь идет о глобальных сдвигах: меняются не художественные стили, а типы культур.
На мой взгляд, всякие культурологические построения ценны только тогда, когда они позволяют ориентироватся в происходящем вокруг нас. Сила любой социально-культурной теории в ее «объяснительной» способности. И если практика расходится с нашими абстрактными рассуждениями, то ясно, что должно подвергнуться коррекции.
В самом деле, наша преамбула о видеократической культуре должна вести к тому, что в соверменном мире способны выжить только те социальные институты, которые опираются на видеообразы. Однако реальная картина отнюдь не подтверждает этот, казалось бы, закономерный вывод. Одним из ярких примеров, протииворечащих концепции тотальной видеократии, является судьба одного из самых консервативных явлений нашей жизни - судьба газеты.
Возвращаясь в реальную жизнь после вылазки в область теоретических построений, я хотел бы объяснить, как с моей точки зрения строятся отношения между глазом и словом в сегодняшней Америке. Для этого нам придется опять вернуться к основополагающим фактам, но на этот раз попробуем взглянуть на них под другим, более человеческим углом.
По сравнению с другими формами масскульта, язык видеократии нам понять и важнее, и труднее. Дело в конфликте поколений. Мы - те, кому уже под пятьдесят - воспринимаем телевизор как полезное или вредное изобретение, как увлекательное или скучное развлечение, как важнейший или второстепенный источник информации, как приятного собеседника или как шумное чудовище, пожирающее досуг.
Но для наших детей телевидение - данность, одна из основных примет мира - как погода или всемирное тяготение. Для них телевизор был «всегда». Он настолько врос в жизнь, что изменил сам язык, язык в широком смысле - как универсальный способ коммуникации.
Проблема эта стала насущной, когда выяснилось, что отцы и дети говорят на разных языках, по-разному воспринимают мир, когда стало ясно, что поколение ТВ обладает своим, отличным от нашего, способом освоения внешней реальности.
В чем же эта разница?
В том, что новое поколение выросло в условиях видеократии, безоговорочно предпочитающей словам видеообраз. Примат увиденного над услышанным или прочитанным отразился на всей современной культуре. Киносценарии стали на 40% короче. В журнальной и газетной рекламе за тридцать лет полностью изменилось соотношение между текстом и картинкой. Сегодня товар лучше продают не самые убедительные слова, а соблазняющий покупателя снимок или рисунок. Видеократия развила спонтанность восприятия, способность «читать» образ с первого взгляда.
Более того, она изменила саму концепцию образа. Для нас телевизионное изображение отражает реальность. Это, как любили раньше говорить, окно в мир. Но для нового поколения зрительный образ не имеет ничего общего с зеркальным отражением действительности, которое механически фиксирует камера. То, что отцы наивно считают реальностью, для детей - всего лишь материал, который поддается любой трансформации в хитрой игре электронов на экранах телевизоров. Для нового поколения видеообраз заведомо пластичен, изменчив, протеичен. Это - сырье культуры: с видеообразами можно общаться с таким же произволом, как поэт со словами, художник с красками, скульптор с глиной.
Трансформация представлений о соотношениях видеообраза и реальности вполне естественна. В эпоху компьютеров, видеомагнитофонов, бесконечных приспособлений для специальных эффектов и другой техникой, позволяющей свободную игру с реальностью, не могла не появиться концепция видеообраза как сырого материала, предназначенного к дальнейшей обработке.
Отсюда следует, что сегодня мы видим мир сквозь призму, преломляющую реальность. Тот, в чьих руках эта призма, так или иначе манипулирует нашими представлениями о действительности. Сегодня самой могучей машиной реальности распоряжается поколение, которое уже создает свою, отличную от всех прежних модель культуры.
Но тут-то и произошел парадоксальный крен, который мешает развиваться культуре по проложенной для нее футурологами колее. Достигнув максимального могущества, видеократия обнаружила слабину, ставшую прямым следствием ее неограниченной власти. Дело в том, что в жизнь вошло поколение, слишком хорошо знающее видеократию, чтобы стать ее легкой жертвой.
Первыми это, как водится, заметили те, кому она приносила самую большую прибыль, - рекламщики.
Лет пять назад в рекламном бизнесе Америки появились первые признаки кризиса - вдруг перестали работать хорошо испытанные приемы. Социологи сразу же связали этот феномен с появлением на рынке так называемого поколения Х - молодежи между 20 и 30 годами. Поскольку эта группа включала в себя около 45 миллионов человек с совокупной покупательской мощью в 125 миллиардов долларов, бизнес отчаянно боролся за внимание молодых покупателей. Естественно, что главной ареной борьбы стали телевизионные коммершлс. Однако никогда рекламный бизнес еще не сталкивался с такой трудной задачей. Ролик за роликом проваливался с таким треском, что заказчики перестали доверять старым рекламным компаниям.
Почему же молодых покупателей перестали прельщать образы, соблазнявшие их родителей? Видимо, дело не в содержании рекламного образа, а в способе его подачи. Дело в том, что поколение икс - первая в истории генерация, выросшая в русле видеокультуры. Для них язык телеобразов с младенчества был родным, естественным. Это значит, что все они в совершенстве владеют искусством, которому учат профессора лучших университетов - методу семантической деконструкции видеообразов. В отличие от этих самих профессоров, двадцатилетние инстинктивно знают, из чего делается видеотекст, умеют «с листа» читать «видеограмоту» и распознавать скрытые от профанов приемы, метафоры, символы.
Попросту говоря, молодых куда труднее надуть, потому что они опытнее и изощреннее в языке видеообразов, чем те, кто эти образы производят. В результате «тьмы низких истин» они предпочитают «возвышающему обману». Они знают, чего хотят - и за сколько. На них действуют только те «коммершлс», которые простым и деловым языком объясняют, как покупать «дешево и сердито».
Рекламному бизнесу, поднаторевшему в тонкой игре на подсознательных комплексах покупателей остается только одно: сдаться на милость победителям: действенной рекламой оказывается лишь та, что честно признается в том, что она реклама. Действенным оказался лишь тот образ, который не пытается выдать себя за реальность.
Примерно те же процессы происходят и в других сферах жизни - в политике, торговле, образовании, развлечениях. Все это говорит о том, что добившись полного успеха, видеократия, кажется, обнаружила и пределы своих возможностей. Монопольная власть над реальностью подорвала доверие к узурпатору. Этим воспользовался побежденный противник. В царстве победившей видеократии начались важные арьергардные бои, которые с большим искусством ведет ее старый противник. И это значит, что казалось бы завершенная война глаза и слова вступила в новую фазу.
Комментариев нет:
Отправить комментарий