«Это просто чума!»

21.08.2018

В декабре 1939 года Москву чудом спасли от эпидемии чумы. Инфекцию в город случайно завез саратовский эпидемиолог Абрам Берлин, испытавший на себе экспериментальную вакцину. Спас же всех обычный терапевт Симон Горелик – он заперся с пациентом в подвале Первого меда, там же вместе с ним и умер.

Последняя наиболее массовая эпидемия чумы произошла на Дальнем Востоке в 1910-1911 годах. Её жертвами стали от 60 тысяч до 100 тысяч человек. Это была лёгочная чума, и смерть от неё наступала в ста процентах случаев – причём за три-пять суток с момента заражения. За время эпидемии погибло 942 медика из России, Китая и Франции. Были жуткие потери среди участников китайских противочумных отрядов. Применение противочумной лимфы Хавкина и сыворотки Йерсена помогало сократить количество заболевших, но глобально ситуацию не улучшало. Лишь в начале 30-х годов французским ученым удалось создать по-настоящему эффективную противовирусную вакцину. Они выделили штамм чумного микроба и сделали его безопасным для человека. Его назвали EV – по инициалам девочки, из трупа которой он был извлечён. Вакцина на его основе оказалась безвредной и высокоиммуногенной. Она стала одним из немногих шансов на спасение от чумы, хоть и с кучей оговорок.

Вскоре после этого – в 1934 году – свои собственные «ручные бактерии чумы» вывели и в СССР. Прорыв принадлежал советскому бактериологу Магдалине Покровской. Выделенные бактерии в количестве 500 миллионов штук она ввела себе под кожу прямо в день Восьмого марта – по крайней мере, так писали об этом потом газеты. Эксперимент прошёл удачно и с успехом повторился на многих добровольцах. Газеты пестрели заметками о великом будущем советской вирусологии и иммунологии. В статье «Победители чумы», посвящённой результатам противочумных опытов, советский журнал «Смена» отмечал: «Колли и Стронг брали преступников, осужденных на казнь. Доктор Жирар испытывал свои прививки на прокаженных. Мы же переделываем преступников и лечим больных проказой. Мы боремся за жизнь каждого человека нашей страны». Тем не менее о широком применении живой вакцины, созданной Покровской, мало что известно.

Зато известно, что в конце 30-х годов в СССР наконец-то попал французский штамм – привез его доктор Жорж Жирар, который его и вывел. Сначала его получил Государственный институт микробиологии и эпидемиологии Юго-Востока СССР – саратовский НИИ «Микроб». Группа ведущих учёных этого института – Абрам Берлин, Виктор Туманский и Евгения Коробкова – с трудом, но все же выбили из Москвы согласие провести испытания на самих себе. В 1939 году они изолировали себя от мира и запустили в свои организмы по 250 миллионов бацилл. И подтвердили, что бациллы «ручные» – всё прошло без осложнений.

Однако история имела продолжение. Вскоре после испытания штамма чумы на себе Абрам Берлин выехал из Саратова в Москву – его срочно вызвали на коллегию Наркомздрава. Чувствовал он себя прекрасно: остановился в гостинице «Националь», посетил парикмахерскую, после зачитанного доклада в Наркомздраве отобедал с коллегами в ресторане. Однако вскоре Берлин занемог – вызванный врач Михаил Россельс диагностировал крупозную пневмонию. Его госпитализировали в клинику Первого Московского мединститута, известную как Ново-Екатерининская больница. И вот там уже был поставлен настоящий диагноз – лёгочная чума. Диагностировал его дежурный врач Симон Горелик – выпускник Сорбонны и Женевского университета, ассистент кафедры терапии Первого мединститута.

Горелик не выбирал эпидемиологию своим научно-практическим интересом – терапевты чаще мечтают о тихой спокойной практике в светлом кабинете. Но столкнувшись с чумой вот так внезапно, посреди дня, повёл себя крайне профессионально. Он изолировал больного, разослал сообщение коллегам-инфекционистам и – по факту контакта с инфицированным – поставил себе тот же самый диагноз. Вместе с Берлиным они заперлись в одном из помещений в подвале больницы и вскоре умерли один за другим. Горелик до последнего часа опекал умирающего Берлина и пытался облегчить его страдания. А еще, по некоторым данным, писал письма Сталину. У Горелика был брат – известный советский критик и литературовед Абрам Лежнёв. В своё время он первым исследовал творчество Пастернака, анализировал Бабеля, Горького и Фадеева. Его арестовали в 1937 году, а расстреляли в феврале 1938-го. Симон об этом, судя по всему, не знал, потому что, умирая, писал письма Сталину как раз с просьбой о помиловании брата. Он указывал, что пишет их в спецзащите и двойных перчатках. Патологоанатом Яков Рапопорт, проводивший вскрытие Берлина, вспоминал позже, что эти письма сожгли вместе с Симоном Гореликом.

Организацией карантина для всех контактировавших с Берлиным занимался НКВД. Девять членов коллегии Наркомздрава, парикмахер, врач, персонал гостиницы «Националь» и люди, заставшие Берлина в приемном покое больницы – всех их срочно свозили на спецпункт в больницу на Соколиной Горе. Слово «чума» во избежание паники организаторами карантина не употреблялось. Вся акция инсценировалась под обычные аресты, которыми в то время мало кого можно было удивить.

В Ново-Екатерининской больнице посреди этой вакханалии патологоанатому Рапопорту рассказали следующее: в дверь квартиры пожилого врача Россельса, направившего Берлина в больницу, позвонили, как водится, ночью. Жена открыла и убедилась в наихудших подозрениях. В семье и так было горе – накануне умер сын. Приход энкавэдэшников в дом едва не добил стариков. Россельс стал собирать «тревожный» чемодан, хотя визитёры просили ничего с собой не брать. Всю дорогу в машине он мучительно выискивал в своей голове причины, по которым его можно было бы арестовать, но ничего путного на ум не приходило. Размышления прервались, когда машина остановилась у подъезда Ново-Екатерининской больницы.

Его встретил профессор Лукомской и тут же стал рассказывать, с каким заболеванием Россельс на самом деле отправил пациента к ним в приёмный покой. Освобождённый от мнимого репрессивного будущего, перевозбуждённый доктор попросил только одного: позвонить жене. И Лукомской ему, конечно, разрешил. Тот взял трубку, набрал номер и, когда на другом конце ответила супруга, взволнованно заговорил: «Это я. Я звоню из Ново-Екатерининской больницы. Подозревают, что я мог заразиться чумой от больного. Поэтому не волнуйся, оказывается, ничего страшного, о чем мы с тобой думали. Это просто чума!»

Вскоре после Берлина и Горелика умер парикмахер из «Националя» – его имя так и осталось неизвестным. К счастью, все остальные инфицирования избежали и остались в живых. Ничего страшного не произошло и с коллегами Берлина, которые вместе с ним испытывали штамм чумы на себе. И Туманский, и Коробкова остались в живых и – что немаловажно – на свободе. Среди врачей ходили слухи, что когда Сталину донесли о происшествии, он после долгого молчания сказал лишь: «Снова евреи…» Ни о каких карательных мероприятиях он не обмолвился – более того, многие участники ликвидации возможной эпидемии получили ордена и премии. Чуть позже – уже в 1952 году – Сталинскими премиями были награждены коллеги Берлина – Коробкова и Туманский.

Абрама Берлина посмертно награждать, конечно, никто и не думал. Но мнения насчет его вины в этом деле расходятся. Одни источники говорят, что после вакцинации он всё-таки не выдержал карантин – хотя он был очень опытным специалистом и даже организовывал противочумную работу в Монголии. Другие пишут, что по завершении эксперимента на себе Берлин испытывал ту же противочумную вакцину на животных – и уже куда с меньшей осмотрительностью. Третьи напоминают, что в описаниях истории лёгочной чумы есть много примеров нестандартного развития болезни. Когда, например, вакцинированный прекрасно прожил шесть недель, преодолев известный период развития болезни, и умер после того, как эксперимент чуть было не посчитали успешно завершённым. Как бы то ни было, в конце 1939 года Абрам Берлин чуть было не спровоцировал вспышку чумы в Москве. В начале января 1940 года просмоленный гроб с телом Берлина доставили в Донской крематорий. Его прах хранится в главном зале теперь уже бывшего крематория.

Алена Городецкая