(очень многабукофф)
Время Карандышевых
К а р а н д ы ш е в (вставая). О, не раскайтесь! (Кладет руку за борт сюртука). Вы должны быть моей.
Л а р и с а. Чьей ни быть, но не вашей.
К а р а н д ы ш е в (запальчиво). Не моей?
Л а р и с а. Никогда!
К а р а н д ы ш е в. Так не доставайся ж ты никому! (Стреляет в нее из пистолета).
Мало что подходит к современной ситуации постмодерна так, как эта сцена из давней пьесы А.Н. Островского «Бесприданница». Я неспроста употребил тут слово «ситуация», а не, скажем, «эпоха». Последнее предполагает значительность происходящего, утверждение новых ценностей, зарождение новых надежд; можно ли усмотреть нечто подобное в нынешней мелкотравчатости, которая вся характеризуется унизительной приставкой «пост-», заведомо намекающей на вторичность, усталость, выбег некогда стремительно вращавшегося вала?
Вот модерн – тот был, без сомнения, эпохой. Всё тогда казалось невиданным, мощным, свежим. Западная цивилизация одним гигантским скачком проделала путь, на который прежде требовались тысячелетия. Великие достижения в науке, медицине, технологии, просвещении, транспорте сделали мир безопасней, доступней, проще и впервые повернули его к человеку. Можно сколько угодно рассуждать о якобы имевшем место гуманизме предыдущих эпох, но фактически, как общепринятый стандарт, он утвердился именно в период модерна. Это немедленно отразилось и в искусстве; главным движителем «ар нуво» (modern stile, jugendstil, secession, nieuwe kunst… – разноязычные названия этого стиля не меняли его сути) стало стремление внести некогда элитарную красоту в повседневность обычного человека, поселить его во дворце, окружить изящными и вместе с тем удобными вещами.
Раньше об этом только мечтали – теперь же огромные денежные обороты новой экономики превратили в реальность даже самую изощренную фантазию. Неудивительно, что эти головокружительные успехи породили уверенность в том, что великие возможности человека распространяются и на социальное творчество. В самом деле, если удалось справиться с чумой, поднять в воздух аэроплан и наладить доступное каждому бродяге трансатлантическое сообщение, то отчего бы не построить и счастливое общество, где бесперебойно самовоспроизводится действительная социальная справедливость? Неужели это сложнее замысловатых параболических поверхностей Антонио Гауди? Ведь человек, в отличие от арматуры и цемента – сознательное существо, а потому с ним должно быть легче, чем с безмозглой машиной…
Но выяснилось, что нет, не легче. Выяснилось, что проблема кроется именно в том, что казалось преимуществом, – в человеческом сознании. Выяснилось – в полную противоположность марксистским теориям – что общественное бытие определяется общественным сознанием, а не наоборот, поскольку второе – неотъемлемая часть первого. Что «потёмки» – не только индивидуальная, но и общественная душа. Что за резким переломом в общественных условиях следует непредвиденная реакция этой души, которая, в свою очередь, порождает непредвиденное, не учтенное «передовой наукой» состояние общества.
Закономерным итогом этого заблуждения стали чудовищные ужасы первой половины ХХ века: две мировые войны, кровавый социализм во всех его изводах от фашизма до большевизма, Аушвиц и ГУЛАГ, сотни миллионов замученных, затравленных, застреленных, затоптанных людей. Никогда еще теоретическая ошибка, самоуверенность и апломб не обходились человечеству так дорого. Как ни печально это сознавать, но модерн – не только Луи Пастер, Франсуа Милле, Альберт Эйнштейн, Эмиль Золя, Томас Эдисон и братья Райт. Это еще и Карл Маркс, Фридрих Ницше, Иосиф Сталин, Адольф Гитлер, Мао Цзедун, Фидель Кастро, Пол Пот и прочие чудовища, порожденные затмением разума, возомнившего о себе слишком много.
Самые честные из интеллектуалов-прогрессистов осознали, что происходит что-то не то, еще во время Первой мировой войны, а также после победы большевизма в России, фашизма в Италии, нацизма в Германии и анархизма в Испании. Другие упорно продолжали лгать себе и окружающим вплоть до окончательного выяснения масштабов случившейся по их милости катастрофы. Полное прозрение растянулось на 3-4 десятилетия – отсюда и трудности с датировкой явления постмодерна; впрочем, и модерн появился не сразу во всей красоте и силе. Но, начиная с 60-х годов прошлого века, уже можно говорить о решительном преобладании в левой интеллектуальной среде принципиально новых постмодернистских настроений, сменивших прежний революционный энтузиазм.
Тогда же утвердился и метод, при помощи которого левые творцы «социальной справедливости» справлялись с фактом своего оглушительного поражения. Его идейной основой стала литература экзистенциализма с ее базисными категориями Абсурда, Отчуждения и индивидуального Выбора. Именно литература, поскольку на звание философии эта протяжная жалоба депрессивного сознания попросту не тянет. Если кто-то полагал, что за признанием провала «научного» прогрессизма последует возврат к традиционным ценностям, к отказу от требования революционных перемен и от попыток выстраивания действующей модели СветлогоБудущего™… – если кто-то и в самом деле наивно полагал так, то он ошибался. Левые интеллектуалы не торопились слезать с броневиков.
Теории преобразования общества не сработали, разбившись о скалы суровой реальности?
– Что ж, – отвечали авторы лжи, – в этом виноваты не теории, а реальность. Теории прекрасны, добронравны и полны смысла; что абсурдно и бессмысленно, так это реальность. Левые ценности потерпели поражение не потому, что они ложны, а потому что абсолютных ценностей нет вообще. Да-да, их просто нет, не существует в принципе. Потому, что в мире царит Абсурд. Потому, что всё вокруг относительно, а, значит, равноправно.
– Мир не достался нам, – признавали левые Карандышевы, – так пусть же не достанется теперь никому!
В этом, собственно, и заключается вся убогая суть постмодерна – в мстительной карандышевской деконструкции Смысла. Деконструкция – это пистолет, который постмодернисты достают из-за борта своего сюртука. Достают и стреляют – в искусство, в литературу, в историю, в науку, в образование, в возможности технологического прогресса, в устои национального государства, семьи и общества. Стреляют в нас, живущих.
Деконструкция изобразительного искусства увенчалась почти полным его уничтожением – что объяснимо, учитывая печальную зависимость художников от галеристов, меценатов и кураторов. На смену Веласкесу, Рембрандту и Мане пришли унитазы Дюшана, пьяная мазня Поллока и отпечатки задницы Кляйна. На смену Донателло и Родену – консервы с дерьмом Пьеро Мандзони…
Деконструкция литературы по понятным причинам прошла не столь успешно. Можно с легкостью взвинтить цены на вышеупомянутые консервы в домашних коллекциях сотни-другой толстосумов, но трудно найти массового потребителя, готового платить за бессвязные дадаистские бредни, за унылый поток сюрреалистической псевдоавтоматики, за витиеватые умствования ни о чем или за дебильные частушки про «милицанера». Возможно также, что литературу спасли от карандышевской пули чисто утилитарные соображения. Кто-то же должен был играть роль пропагандиста и агитатора, чтобы втолковывать обществу дичайшую дичь об эстетической ценности «творений» Мандзони или очевидную нелепицу о принципиальном равенстве всех и всяческих ценностей и культур (поскольку перед плоским лицом Абсурда, действительно, всё и вся одинаково равно и одинаково бессмысленно). Но попробуй-ка втолковать кому-либо что-либо на птичьей тарабанщине деконструкции! В отсутствие иного выбора пропагандисту поневоле приходится пользоваться человеческим языком…
Деконструкция истории выразилась в появлении целой школы «ниспровергателей», «новых историков», творцов неимоверной «альтернативщины», из мутного потока которой с легкостью выуживаются нужные оценки настоящего и желаемые прогнозы на будущее. Общественные дисциплины превратились в храм политкорректного вранья, к фальшивым алтарям которого стекаются стада псевдонаучных исследований, лживых опросов, брехливых диссертаций. Ученые-диссиденты, осмеливающиеся плыть против течения, немедленно подвергаются остракизму, запрету на профессию. Социология, психология, наука о поведении, многие разделы биологии и генетики давно уже по сути уничтожены, принесены в жертву крикливой религии феминизма, сексуальной вседозволенности, подавления свобод. На очереди физика; вскоре нас заставят поверить, что камень, брошенный чернокожим трансвеститом, подчиняется не закону тяготения, а исправляющей дискриминации... Боюсь, что не уцелеет и арифметика: вот-вот к плюсу и минусу присоединят третий, особо прогрессивный знак (говорят, есть уже и название – плюминус).
Попытки деконструкции технологического прогресса тоже налицо: именно к этому разряду следует отнести агрессивно насаждаемые легенды об антропогенном характере глобального потепления, о заведомом вреде генно-модифицированных продуктов, о губительности привычного питания, о ненужности всеобщей вакцинации.
Деконструкция национальных государств, ведущаяся под красивыми лозунгами мультикультурной толерантности и стирания границ, на деле означает уничтожение многовековых традиций, образа жизни, ментальности – то есть всего того, что составляет душу народа. Культура великих европейских наций, сделавшая этот мир таким, каков он есть, бросается под копыта диких варварских орд.
Деконструкция семьи… – вряд ли надо рассказывать и об этом печально известном процессе, происходящем у нас на глазах.
– Человечество не смогло жить согласно нашим теориям? – вопрошают Карандышевы. – Тогда пусть лучше сдохнет от голода, холода и болезней! Мы остановим фабрики и электростанции, уничтожим продукты, ликвидируем сельское хозяйство, запретим рыболовство и рыбоводство! Крокодилы жрут людей на площадках для гольфа? Бездомные животные разносят заразу в городских кварталах? Ядовитые водоросли отравляют купальщиков? Что ж – так им, людям, и надо! Возьмем под охрану крыс, траву и крокодилов!.. Да здравствует всеобщая деконструкция!
Постмодернистская деконструкция – сердцевина современного левого уродства. Именно она объединяет внешне разные отряды нынешних прогрессистов, говорящие на разных языках, занимающиеся разными родами деятельности, принадлежащие к разным партиям и организациям. Эти чисто визуальные различия часто вводят нас в заблуждение: так, сплошь и рядом приходится слышать о якобы несовместимых разновидностях левачества. Люди говорят: вот эти леваки – экономического толка, а те – политического; эти литераторы, а те – феминисты; эти борцы против потепления, а те – сражаются с гомофобией…
Это, конечно, обман, мираж, чистая видимость. У всех этих типов за бортом сюртука заткнут всё тот же заряженный пистолет Карандышева. Всех их объединяет одна трепетная и необоримая страсть – деконструкция. Все они заодно и все они вышли, чтобы стрелять, – ни больше, ни меньше.
Тут неизбежно следует недоуменный вопрос «зачем?». Зачем им это? Зачем, к примеру, сплоченные и хорошо организованные группы левых граждан Израиля совершают действия, объективно направленные на ослабление (то есть деконструкцию) и, в конечном счете, ликвидацию собственной Страны?
Зачем? Затем же, зачем крайние феминистки и борцы за права геев совершают действия, объективно направленные на уничтожение традиционной – в том числе, и собственной семьи. Затем же, зачем экологические алармисты совершают действия, объективно направленные на подавление промышленного роста и технологического прогресса – в том числе, и в собственном доме. Затем же, зачем кураторы художественных выставок предпочитают отказывать живописцам в пользу ржавых кусков металлолома – причем, не только в залах музея, но и в собственной гостиной.
Ответ довольно прост и не требует сложных психологических изысканий. Они поступают так потому, что критерием для них являются прежде всего соображения идеологии, а уже затем пользы. Потому, что они считают нужным делать не то, что ЛУЧШЕ для страны, семьи, искусства, дома и человечества, а то, что ПРАВИЛЬНЕЙ с идеологической точки зрения. Попробуйте спросить левака-прогрессиста, что он предпочтет – так называемые «универсальные ценности» (туманное понятие, куда прогрессисты обычно включают существующие лишь в теории химеры ВсеобщегоРавенства™, СоциальнойСправедливости™ и СветлогоБудущего™) или благо семьи, страны, планеты?
Нам заранее известно, что он ответит: конечно, первое – ибо благо семьи, страны, планеты неотделимо именно от «универсальных ценностей». Это ведь все равно что спросить Карандышева, надо ли убивать Ларису за отказ жить с ним?
– Конечно, надо, – ответит Карандышев, – ибо без меня ей и жить-то не стоит.
Да-да, вот так и никак иначе: либо с Карандышевым, либо в гроб. Думает ли Карандышев о себе, когда нажимает на спусковой крючок? Вопрос здесь, по сути, тот же: зачем? В самом деле, ну кому станет лучше от этого бессмысленного убийства? Лариса мертва, а сам он обречен на каторгу. К несчастью, ничтожный, но крайне самолюбивый подлец в пьесе Островского считает нужным поступить не как ЛУЧШЕ, а как ПРАВИЛЬНЕЙ. В точности, как и его современные духовные братья-подлецы.
(окончание следует)
Комментариев нет:
Отправить комментарий