На Первом вслед за «Садовым кольцом» шел повтор «Оттепели». Велик соблазн их сравнить — не в том смысле, какой лучше, а какой плоше в художественном отношении. Просто видно невооруженным глазом, насколько по-разному отразилось в них одно и то же время.
Что такое время оттепели? Все ясно и очевидно. Живем за железным занавесом в условиях постоянного дефицита. Всех достала советская власть. На кухнях сочится духовность, она пробивается в отдельных художественных сочинениях. Есть несколько общегражданских икон того времени. Все моральные истины умещаются на ладони. И все беды, кажется, можно руками развести. Как в фильме «Я шагаю по Москве».
В «Оттепели» — две драмы: компромисса как тактики делания карьеры и конформизма как стратегии сожительства с советским режимом. Каждый герой так или иначе проиграл свою личную битву за оттепель. А дальше само собой напрашивается обобщение: это шестидесятничество проиграло битву за оттепель. Пусть и в неравной борьбе.
Мир сложнее войны, а иногда — драматичнее. Особенно для лириков-идеалистов. Особенно на границе как климатических зон, так и политических режимов. Кто-то из них просто чахнет, а кто-то казнит себя через запой или повешение.
Примеры? Оттепель как социокультурное явление. И Геннадий Шпаликов — как его душа.
Постсоветская реальность в сравнении с советской — лабиринт отношений, утыканный засадами и тупиками. И личных, и общественных. В «Садовом кольце» отразилась жестокая смута новейшей реальности. Это еще один опыт «антропологической практики» (выражение Михаила Ямпольского).
Претензии к сериалу его критиков — это претензии к самой реальности.
Усилиями нескольких поколений страна пережила безвременье советского морока.
Сталин-Зевс проглотил Хроноса. Потом, оставив после себя море крови и горы трупов, отрыгнул не до конца переваренное Время, в котором мы теперь все вместе живем.
Это нам новое испытание.
Все более очевидным становится, что советский режим в известном отношении был службишкой, не службой. Из безвременья мы вынырнули с гигантскими потерями. В том числе и такой материи, что называется «человечностью». Об этом все чаще и острее говорят мастера культуры. Об этом говорил Балабанов. Об этом сказал в «Нелюбви» Звягинцев. Между берегами обезображенного леса и урбанизированной реальности сгинул подросток, который в нелюбви был зачат и нелюбовью окружен. Режиссер холодно и беспристрастно засвидетельствовал последний вздох человечности, предсмертный ее вскрик (у матери) и всхлип (у отца), последнюю ее конвульсию. Это когда родители потерявшегося ребенка увидели в морге обезображенный труп мальчика.
«Садовое кольцо» — об этом, но на другом житейском материале, с героями иного сословного уровня. В том смысле, что они повыше и, разумеется, побогаче. Пропавший мальчик постарше, обласканный, душевный. К маме хорошо относится. Сбегал в булочную, купил ей любимые круассаны перед тем, как... кануть из дома.
Режиссер пристально вглядывается в лица своих персонажей, на которых лежит густой слой лжи и фальши. Они не интересны, в чем-то ущербны. В молодости Толстой оговаривал для себя возможность не писать о неинтересных для него людях. «Я не могу знать, о чем думает корова, когда ее доят». Ему легко было возразить: но они же — человеки, а не коровы. Классик ХIХ века писал о великой любви, которая связывает людей. Так уж случилось, что в ХХI веке мастерам культуры приходится обращать внимание на нелюбовь, которая на свой манер связывает людей. И, судя по всему, нелюбовь уже не феномен, а рутина. Довольно зловещая, судя по тому, что пришлось увидеть в сериале. Вот и не стало обручальным нам Садовое кольцо.
Как там пелось в одной советской песне? «Любовь — кольцо, а у кольца начала нет и нет конца».
У нелюбви в «Садовом кольце» нет конца.
Комментариев нет:
Отправить комментарий