Кадр из фильма «Безмолвная звезда» по роману Станислава Лема «Астронавты», реж. Курт Метциг, совместное производство ГДР-Польша, фото: пресс-материалы
Станислав Лем: как Холокост повлиял на творчество знаменитого фантаста
Правда ли, что за футуристическими сценами в книгах Станислава Лема кроется травматический опыт автора, пережившего Холокост? И почему более полувека этот факт ускользал от внимания читателей и литературоведов?
Писатель-фантаст Станислав Лем считается одним из самых известных польских авторов ХХ века. Его книги (в частности, «Кибериада» и «Звездные дневники Ийона Тихого») переведены на множество языков и проданы миллионными тиражами, а часть произведений (например, «Солярис») легла в основу фильмов. Многие из смелых футуристических прогнозов Лема сбылись, а в последние годы, увы, стала очевидной провидческая глубина его размышлений о темной стороне технического прогресса. В 2016 году вышла книга об авторе «Соляриса», которая высветила неожиданные аспекты его жизни и творчества, поставив тем самым под вопрос привычное восприятие произведений Лема.
В книге «Zagłada i Gwiazdy» («Холокост и Звезды») исследовательница творчества Лема Агнешка Гаевская доказывает, что за яркими, смелыми и зачастую гротескными образами будущего скрывается полное травм прошлое самого писателя, чудом избежавшего гибели во время львовского погрома и потерявшего всех родственников в Холокосте. Всю свою жизнь писатель отказывался говорить о пережитом в годы войны и о своем еврейском прошлом. Выясняется, что вместо этого он зашифровал воспоминания в текстах своих произведений. Как пишет Гаевская, они появляются неожиданно «в нарративных лакунах, с виду случайных анекдотах, внезапных сюжетных поворотах и гротескных образах», и это объясняет, почему они так долго оставались невидимыми для читателей и ученых.
Лем-берг
Станислав Лем родился во Львове (польское название Lwów, немецкое — Lemberg) в 1921 году, всего через три года после того как бывшая столица Галиции, восточной провинции Австро-Венгерской империи, вошла в состав возрожденной Польши. Его отец Самуил Лем, уважаемый врач, и мать Сабина (урожденная Воллер) были ассимилированными польскими евреями.
В автобиографии «Высокий замок» Лем пишет, что у него было счастливое, почти что идиллическое детство в окружении любящих родителей и множества кузин, тетушек и дядюшек, однако те — и это показательно — на страницах его книг всегда появляются анонимно.
Рассказывая о своем детстве, Лем постоянно утверждал, что узнал о своем еврейском происхождении лишь после принятия Нюрнбергских расовых законов (1935 год). Гаевская уверена, что это не так: родители Лема поженились в синагоге и принимали активное участие в жизни еврейской общины Львова, в частности, жертвовали деньги на религиозные цели, а их сын посещал уроки иудаизма (и получал самые лучшие оценки). Все это можно считать доказательством того, что Лемы не порывали окончательно со своими еврейскими корнями.
Когда в 1941 году нацисты заняли Львов, Станиславу Лему было двадцать лет. Гаевская сумела первой реконструировать его биографию тех мрачных лет, заполнить несколько лакун и обнаружить факты, до сих пор окутанные тайной. В частности, тот факт, что Лем выжил в так называемом «тюремном погроме» («Львовский погром») 30 июня 1941 года, когда ему пришлось выносить трупы расстрелянных заключенных из тюрьмы «Бригидки», а затем чудом уцелел во время массовых расстрелов на улицах Львова. Его спас неожиданный приезд съемочной группы из Германии, из-за чего казнь отменили (эту сцену он позже зашифровал в своем научно-фантастическом романе «Глас Господа»). Вероятнее всего, следующие несколько месяцев Лем провел в львовском гетто, откуда сбежал по поддельным польским документам, позволившим ему устроиться на работу в немецкую компанию Rohstofferfassaung. Его родители все годы немецкой оккупации прятались в разных местах во Львове.
Когда война закончилась и стало ясно, что Львов окажется за пределами Польши, семья перебралась в Краков. К тому времени почти все многочисленные родственники Лема — все анонимные тетушки и дядюшки из «Высокого замка» — погибли в Холокосте, были убиты во Львове или концлагере Белжец. Последнего родственника Лема убили уже после войны во время погрома в городе Кельце.
Всю жизнь Лем отказывался говорить о пережитом в годы войны, а если и говорил, то, будучи мастером двусмысленности, тщательно маскировал реальные факты. Тем не менее Гаевская уверена, что ужасные события тех лет отразились как в научной фантастике Лема, так и в реалистической прозе, которую он писал в самом начале своей карьеры.
Зашифрованный Львов
(обложка)
Военная реальность появляется уже в первом романе Станислава Лема. «Больница Преображения» — это реалистический роман, действие которого происходит во время войны в психиатрической клинике, где доктора готовятся к неминуемому приходу нацистов. Главный герой, доктор Стефан Тшинецкий, — поляк того же возраста, что и сам Лем на момент написания романа. В тексте не раз повторяется, что стоит Тшинецкому перестать бриться, как он становится похож на еврея.
Гаевская заметила еще одну (архитектурную) деталь, которая на первый взгляд кажется несущественной — «башню не то в турецком, не то в мавританском стиле», возвышающуюся над дальним корпусом больницы, назначение которой так и остается неясной. Гаевская опознала в ней львовский госпиталь св. Лазаря. Построенная в неомавританском стиле в конце XIX века и расположенная неподалеку от дома Лема башня была узнаваемым элементом городского пейзажа.
Исследовательница полагает, что таким зашифрованным образом в романе Лема отражена не только военная трагедия пациентов психиатрической клиники, но и судьба еврейского населения Львова. Кроме того, как замечает Гаевская, это еще и часть сложнейшей игры с коммунистической цензурой в послевоенной Польше.
Следовательно, историю ликвидации психиатрической лечебницы можно считать не просто иносказанием или философской притчей, но и рассказом о доле еврейских жителей Львова, захваченного Советским Союзом, людей, о которых нельзя писать и о страданиях которых никто не желает слушать.
Тема войны и Холокоста звучит и в двух других романах Лема, которые вместе с «Больницей Преображения» вошли в трилогию под названием «Неутраченное время». В один из них Лем включил псевдодокументальную главу под названием «Операция “Рейнгард”», в которой подробно описывается концлагерь Белжец, где скорее всего погибли многие родственники писателя. Гаевская приходит к выводу, что трилогию можно рассматривать как зашифрованный рассказ о жизни на так называемой арийской стороне: попытки спрятаться от нацистов и сбежать из гетто.
Тем более удивительно, что в автобиографии «Высокий замок», рассказывающей о детских годах, проведенных во Львове, Лем по непонятной причине умалчивает о любых еврейских аспектах своего детства, да и о присутствии евреев в городе в целом. Причины подобной внутренней цензуры очевидно были сложными, возможно, свою роль сыграла и реальная цензура в коммунистической Польше (так, название Львов вообще-то не упоминается на страницах книги), но Гаевская считает, что Лем сознательно выбрал такую стратегию — не обсуждать свое еврейское прошлое.
Астронавты с синдромом выжившего
Похожим образом Гаевская обнаружила следы львовских военных воспоминаний в более известных произведениях Лема. Выявить эти следы было не так-то легко, поскольку, по словам исследовательницы, они скрыты «в виде аллюзий, ассоциаций и сравнений, вдобавок замаскированных обстоятельствами космических путешествий и альтернативным временем». В таком виде читателю их не заметить… Можно сказать, что Лем контрабандой пронес Холокост и свои воспоминания о нем в космос, чтобы мы смогли найти их много лет спустя. Отныне это показания выжившего.
Гаевская исследует следы военного опыта Лема, прибегнув к категориям свидетеля и выжившего, разработанным в научных работах, посвященных Холокосту. Военные мотивы у Лема не сводятся к сценам военного насилия, они охватывают и такие аспекты, как принудительные перемещения, эхо которых Гаевская находит в прозе и персонажах Лема. В частности, в образах главных героев, которые порой напоминают беженцев, странствующих через далекие галактики. «Возникает чувство, будто им некуда возвращаться», — пишет Гаевская.
Герой одного из ранних научно-фантастических романов Лема «Возвращение со звезд» по имени Эл Брегг возвращается на Землю из космической экспедиции и находит родную планету совершенно неузнаваемой (из-за релятивистского замедления времени он возвращается на Землю спустя сто двадцать семь лет, хотя для него путешествие заняло всего десять лет). Элу не дают покоя воспоминания о гибели его коллег-астронавтов. Психиатр, которого Гаевская считает alter ego самого Лема, советует ему ни с кем не делиться этими воспоминаниями, ведь рассказывая другим о пережитом, он лишь усугубляет свою изоляцию. Это роднит Брегга с типичными выжившими в катастрофе. Кажется, будто он не сможет жить нормальной жизнью…
Затем он случайно становится свидетелем селекции роботов для последующего уничтожения, и эта сцена, по мнению Гаевской, очень напоминает события середины ХХ века. Увиденная «механическая агония» приводит Брегга к нервному срыву. Таким образом можно считать, что в Эле Брегге Лем вывел образ выжившего в Холокосте, который возвращается в мир, где ему нет места, и с этим ему приходится как-то жить.
Холокост роботов и робот-диббук
Гаевская обнаружила множество скрытых аллюзий на Холокост в самом известном научно-фантастическом цикле Лема «Рассказы о пилоте Пирксе». Исследовательница доказывает, что один из рассказов — в котором группа людей на космическом корабле невольно становится свидетелем смерти экипажа другого космического корабля, после чего спокойно возвращается в зал для танцев, — можно считать проявлением темы равнодушия обывателей к страданиям людей во время Холокоста, происходящим прямо на их глазах. Гаевская называет этот рассказ Лема «космической версией “Campo di Fiori”», отсылая читателя к стихотворению Чеслава Милоша, самому известному воплощению этого мотива в польской литературе.
В другом классическом произведении Лема, «Звездные дневники Ийона Тихого» («Путешествие одиннадцатое»), Ийон Тихий прибывает на планету, которой правят взбунтовавшиеся роботы, судя по всему научившиеся ужасающей жестокости от людей. Кульминацией становится макабрическая сцена, напоминающая селекции в лагерях смерти, когда роботы, вооруженные топорами, проводят отбор человеческих детей.
По мнению Гаевской, в этом фрагменте, написанном стилизованным барочным языком, автор прибегнул к иронической дистанции, чтобы уйти от возможных ассоциаций с геноцидом евреев. У этого жуткого и гротескного изображения Холокоста нет равных в польской литературе. В дальнейшем читателю открывается истинная причина столь ужасного поведения роботов (оказывается, это люди, переодетые роботами), а в конце звучит горький ироничный вывод: «Утешительно все же думать, что лишь человек способен быть проходимцем».
В другом рассказе из цикла «Рассказы о пилоте Пирксе» («Терминус») перед нами робот, оказавшийся единственным выжившим свидетелем гибели всех членов экипажа космического корабля в результате столкновения с метеоритным потоком. Выясняется, что в памяти травмированного робота сохранились последние записи членов экипажа, которые, находясь в разных отсеках, общались друг с другом посредством азбуки Морзе. Это аудиозапись становится своего рода запиской в бутылке от погибших астронавтов. Но, как пишет Гаевская, умирающие члены экипажа продолжают жить внутри робота, тем самым он чем-то напоминает диббук. Перед Пирксом встает моральная дилемма: должен ли он выключить (или скорее «уничтожить») робота, стерев тем самым ужасные воспоминания, но вместе с ними и следы существования тех людей.
Глас Господа: говорит Лем
«Глас Господа» (обложка)
Пожалуй, самый явный пример зашифровывания личного опыта в научно-фантастических произведениях Лема — это его роман 1968 года «Глас Господа». Главный герой, профессор Хогарт (судя по всему, alter ego Лема), рассказывает о том, что случилось с его другом, профессором Раппопортом, в годы войны. На первый взгляд, эта история никак не связана с основным сюжетом романа об установлении контактов с внеземными цивилизациями.
История, рассказанная Раппапортом Хогарту, включает ужасающую сцену расстрела евреев во внутреннем дворе тюрьмы в его родном городе в 1942 году. Раппапорт несколько часов ждал у стены своей очереди, как вдруг из-за неожиданного приезда в город съемочной группы казнь отменили. За это время он стал свидетелем гротескной сцены, когда какой-то еврей пытался убедить немцев, что он тоже немец, говоря при этом на идише. В том состоянии сцена эта показалась Раппапорту очень забавной. Затем, стоя перед расстрельной командой в ожидании собственной смерти, он решает обратить свои мысли к реинкарнации.
И лишь несколько лет спустя, в 1972 году, в письме своему американскому переводчику Майклу Кэндлу, Лем впервые признался, что история Раппапорта, рассказанная Хогартом, — это его собственная история.
Лем и конец человека
Гаевская показывает, как Холокост повлиял на восприятие Лемом человеческого тела: в «Астронавтах» тело названо «тягучим, мягким веществом», а в «Сказках роботов» — это «липкое вещество на кальциевом каркасе». Мотив людей, отращивающих себе разные части тела, сегодня прочитывается в контексте биотехнологий и трансгуманизма, но в этом можно усмотреть и проявление травмы Холокоста с его тотальным уничтожением человеческого тела.
В рецензии 1962 года на роман Альбера Камю «Чума», которую цитирует в своей книге Гаевская, Лем пишет, что роман-притча французского автора не может потрясти людей, ставших свидетелями гораздо более жестоких событий, и вряд ли он говорил не о себе.
Если Гаевская верно восстановила ход мысли Лема, такие люди не в состоянии отождествить себя с похоронными процессиями над описанными в «Чуме» рвами, полными человеческих тел, просто потому, что в мире Камю на похороны ходят, чтобы скорбеть и оплакивать умерших. При этом Лем критически относится к своему подходу, признавая его «варварским». Он понимает, что художественное произведение не может бесконечно повторять фразу «мыло из человеческого жира». В то же время он подчеркивает, что художнику необходимо самому испытать то, что Лем называет чувством «полного сомнения в человеке». Этого опыта, пронзившего нашу реальность и наэлектризовавшего воздух не только на «Кровавых землях», по мнению Лема, у Камю не было. Польский фантаст писал:
Существует избыточное знание о человеке, которое вынуждает художника замолчать, по крайнем мере, в рамках известных поэтик и старых жанров.
С учетом вышесказанного Гаевская приходит к выводу, что эксперименты Лема с литературными жанрами и поэтиками, его трансформации привычных нарративных схем и гротескная форма, в которую он облек свои философские размышления, позволили ему вырваться из этого убийственного молчания перед лицом кризиса этики и конца человека.
Выводы исследовательницы представляются верными и очень важными. Они не только позволяют нам лучше понять творчество Лема, но и помещают польскую литературу в более широкий контекст мировой послевоенной литературы.
Автор: Миколай Глинский, 19 сентября 2017
13 вещей, которые предсказал Лем
Электронные книги, планшеты, смартфоны, Google и даже «Матрица», — появление всего этого еще в середине ХХ века предвидел автор «Соляриса». Culture.pl рассказывает о том, как Станислав Лем предсказал будущее.
Лица и маски Станислава Лема
Станислав Лем был переплетением противоположностей: технократом и одновременно гуманистом. Однако самое странное — это то, что писатель без энтузиазма высказывался о жанре, в котором сам творил. Почему?
Филип Киндред Дик: Станислав Лем — мировой заговор коммунистов
Как легендарный писатель-фантаст из США написал донос на польского писателя Станислава Лема и к чему это (не) привело.
Автор: Mikołaj Gliński
Миколай Глиньский — выпускник Института польской культуры в Варшавском университете и Института классической филологии в Берлинском университете им. Гумбольдта. Автор статей польской и английской версий сайта Culture.pl. Пишет о литературе, истории и языке (не только польском). Контакт с автором: mglinski@iam.pl
Комментариев нет:
Отправить комментарий