Матвей Гейзер

Маршак, Ахматова, Бродский

Эта глава неслучайна в нашей книге. Маршак и Ахматова были знакомы давно. Когда они встретились впервые, сегодня установить трудно, но не вызывает сомнения, что знали друг о друге еще в 10-х годах ХХ века, на закате "Серебряного века" русской литературы. "Познакомил" их не Шекспир, не Бернс, а Уильям Блейк – английский поэт, оказавшийся первой любовью Маршака в английской поэзии. Есть у поэта Гумилева стихотворение "Память", написанное им в 1919 году:
Я – угрюмый и упрямый зодчий
Храма, восстающего во мгле,
Я возревновал о славе Отчей,
Как на небесах, и на земле.

Сердце не будет пламенем палимо
Вплоть до дня, когда взойдут, ясны,
Стены Нового Иерусалима
На полях моей родной страны.
Незадолго до того, как Гумилев написал эти стихи, а именно – летом 1918 года, в газете "Русские мысли" были опубликованы отрывки из поэмы Блейка "Мильтон" в переводе Маршака:
Мой дух в борьбе несокрушим,
Незримый меч всегда со мной.
Мы возведем Ерусалим
В зеленой Англии родной.
Надо ли говорить, что стихотворение "Память" Гумилева перекликается с блейковским "Мильтоном" в переводе Маршака. Анна Андреевна Ахматова безусловно читала стихи любимого своего поэта и мужа Николая Гумилева и не знать этих его стихов, а значит и "Мильтона" в переводе Маршака, она не могла. То есть, уже в конце 10-х годов ХХ века Ахматова знала о поэте Маршаке. Говорил мне когда-то Валентин Дмитриевич Берестов, что Анна Андреевна восторженно отзывалась о библейских стихах Маршака, предрекая большое будущее этому молодому поэту. Впрочем, даже если это не более, чем разговоры, то жизнь обернулась так, что уже в начале 20-х годов Ахматова и Маршак нередко встречались в Петрограде – Ленинграде.
Из книги П.Н.Лукницкого "Встречи с Анной Ахматовой": "19 ноября 1928 года звонил С.Я.Маршак, спрашивал, нет ли у А.А. в виду человека, которому можно было бы поручить написать детскую книгу о Пушкине. По-видимому, это была скрытая форма предложения самой А.А. – Маршак знал, что А.А. ничего не зарабатывает".
Ахматова не была среди авторов "Нового Робинзона", "Воробья" и других изданий, выходивших в Ленинграде под эгидой Маршака. Но в довоенные годы вплоть до отъезда Маршака из Ленинграда в Москву они, судя по многим воспоминаниям, встречались.
В самом начале войны, в сентябре 1941 года, Маршак при поддержке А.А.Фадеева помог Ахматовой, Габбе и другим литераторам выбраться из осажденного Ленинграда (списки покидающих блокадный Ленинград утверждал сам И.В.Сталин). Некоторое время Анна Ахматова жила в московской квартире Маршака на Чкаловской, потом уехала в Казань (даже один день была в Чистополе), а оттуда эшелоном, в котором Маршаку было выделено два вагона для эвакуации писателей, выехала в Ташкент. Маршак же поехал в Алма-Ату, где тогда находились Софья Михайловна и Яков, звал он в Алма-Ату и Анну Андреевну. Но она решила остаться в Ташкенте и прожила там долгое время в одной комнате с Надеждой Яковлевной Мандельштам.
Забегая вперед, скажем, что Маршак был в числе очень немногих писателей, не принявших участие в нападках на Ахматову и Зощенко в те трудные времена анафемы, точнее приговора, вынесенного в Постановлении ЦК КПСС журналам "Звезда" и "Ленинград". "Историческое" это постановление ввергло Ахматову в очередное молчание. Поэт, так много стихов написавший в годы Великой Отечественной войны (среди них были и опубликованные в "Правде"), Ахматова с 1946 года по декабрь 1949 года написала так мало стихов. Их можно перечесть по пальцам. И среди них попадались настоящие "ахматовские":

Любовь всех раньше станет смертным прахом,
Смирится гордость и умолкнет лесть.
Отчаянье, приправленное страхом,
Почти что невозможно перенесть.
Тогда же, в 1947 году она написала четверостишье, посвященное Борису Пастернаку:

Здесь все тебе принадлежит по праву,
Стеной стоят дремучие дожди.
Отдай другим игрушку мира – славу,
Иди домой и ничего не жди.
В конце 1949 года в судьбе Анны Ахматовой произошла очередная трагедия – 6 ноября был арестован ее сын Лев Гумилев. Не поддавшись отчаянью, она пыталась вступить в схватку с вершителями судеб своим оружием. Ахматова создала стихи такие, о которых в прежние времена и думать не могла.
Пусть миру этот день запомнится навеки,
Пусть будет вечности завещан этот час.
Легенда говорит о мудром человеке,
Что каждого из нас от страшной смерти спас.

Ликует вся страна в лучах зари янтарной,
И радости чистейшей нет преград, -
И древний Самарканд, и Мурманск заполярный,
И дважды Сталиным спасенный Ленинград

В день новолетия учителя и друга
Песнь светлой благодарности поют, -
Пусть вокруг неистовствует вьюга
Или фиалки горные цветут.

И вторят городам Советского Союза
Всех дружеских республик города
И труженики те, которых душат узы,
Но чья свободна речь и чья душа горда.

И вольно думы их летят к столице славы,
К высокому Кремлю – борцу за вечный свет,
Откуда в полночь гимн несется величавый
И на весь мир звучит, как помощь и привет.
Знала она, что стихи эти, посвященные семидесятилетию вождя, дойдут до него, и наивно полагала, что помогут освобождению Льва Гумилева. Но есть в этом стихотворении строка, весьма заметная, грозящая ей судьбой, страшнее той, что постигла не только Льва Гумилева, но и Николая: "Легенда говорит о мудром человеке…". Анна Андреевна тут же написала другое стихотворение:
И Вождь орлиными очами
Увидел с высоты Кремля,
Как пышно залита лучами
Преображенная земля…

И благодарного народа
Вождь слышит голос:
"Мы пришли
Сказать, - где Сталин, там свобода,
Мир и величие земли!"
Но, увы, и эти стихи судьбу Льва Николаевича не изменили. Как всегда, в трудные минуты Анна Андреевна обратилась к Маршаку, но если 1938 году он отважился пойти к самому Вышинскому на прием, то во времена борьбы с космополитами он не решился на это. Но не помочь не мог. Конечно же, обратился к Фадееву. Александр Александрович попытался помочь, но и ему не удалось ничего сделать. Позже в беседе с Лидией Корнеевной Чуковской Анна Ахматова скажет: "Я Фадеева не имею права судить, - сказала Анна Андреевна. – Он пытался помочь мне освободить Леву".
Дошли ли хвалебные оды, написанные Анной Ахматовой, до "адресата" - неизвестно. Факт таков: освобождению Льва Гумилева из тюрьмы они не помогли. А вот самой Анне Андреевне принесли лишь горесть. Напечатанные в журнале "Огонек", они стали известны и за рубежом. "Когда в журнале "Огонек" (№14, 1950 год – М.Г.) я встретила Ваши стихи, я усомнилась, что писали Вы, - быть может, соименница…
Прочла и ужаснулась: такую смерть для Вас придумать мог лишь он – лишь враг души – сам дьявол. Он птице поднебесной отрезал крылья легкие и дал ей пресмыкаться". Так писала Ахматовой Мария Белозерская - литературовед, давно находившийся в эмиграции. Не всем дано было понять, что творилось тогда в СССР. Спустя много лет, в беседе с Лидией Корнеевной Чуковской у Анны Андреевны вырвутся такие слова: "Осип (Мандельштам – М.Г.) после первой ссылки воспел Сталина. Потом он сам говорил мне: "Это была болезнь" (страх – М.Г.)."
Никто не мог предполагать, в кругах эмигрантов – тем более, что 37-й год, быть может, еще более в страшном виде может повториться. А, между тем, тогда, в 49-м, кампания борьбы с космополитизмом набирала обороты. И, конечно же, в свете ее не мог быть умиротворенным Маршак. Но то ли библейская мудрость, то ли судьба его берегла. Примерно в то же время, когда Ахматова создавала свои оды Сталину, Маршак завершил работу над переводом сонетов Шекспира, получил в 1949 году очередную Сталинскую премию и писал совсем другие, "невинные" стихи. Многие были посвящены Пушкину, 150-летие со дня рождения которого стало всенародным праздником. Вот одно из таких стихотворений:
У памятника на закате летом
Играют дети. И, склонив главу,
Чуть озаренную вечерним светом,
Он с возвышенья смотрит на Москву.

Шуршат машины, цепью выбегая
На площадь из-за каждого угла.
Шумит Москва – родная, но другая –
И старше, и моложе, чем была.

А он все тот же. Только год от года
У ног его на площади Москвы
Все больше собирается народа
И все звучнее влажный шум листвы.

Участник наших радостей и бедствий,
Стоит, незыблем в бурю и в грозу,
Там, где играл, быть может, в раннем детстве,
Как те ребята, что снуют внизу.

* * *
Маршак, так высоко ценивший поэзию Ахматовой, далеко не всегда соглашался с ней в оценке поэтов и поэзии. Самуил Яковлевич не воспринимал поэтов-модернистов, тем более не разделял восторга по поводу их поэзии (может быть, поэтому не воспринял стихи молодого, даже юного Бродского, заметив однажды о них: "Стихи мрачные, мрачные, слишком мрачные, но там внутри – свет"). Свидетельств "нелюбви" Маршака к поэтам-модернистам немало. Даже за несколько дней до смерти, 2 июля 1964 года, когда в больнице его навестила племянница, приехавшая из Парижа, дочь Сусанны Яковлевны, он, вспоминая прошлое, заговорил с ней о встрече с Рабиндранатом Тагором, высоко оценив лучшие его произведения. Однако он все же заметил: "В Тагоре был какой-то модернизм".
Анна Андреевна же любила многих поэтов-модернистов ХХ века, в особенности – австрийского поэта Рейнера Мария Рильке. Еще в 1910 году она перевела его стихотворение "Одиночество":
О святое мое одиночество – ты!
И дни просторны, светлы и чисты,
Как проснувшийся утренний сад.
Одиночество! Зовам далеким не верь
И крепко держи золотую дверь,
Там, за нею, - желаний ад.
Но, когда речь зашла об издании сборника стихов Рильке, как вспоминает Л.К.Чуковская, он активно вступил, даже инициировал выпуск томика стихов Рильке. Уверен – только из уважения к Анне Андреевне. Из записок Л.К.Чуковской об Ахматовой: "И тогда же Ахматова не раз просила Тамару (Т.Г. Габбе – М.Г.) почитать ей свои переводы Рильке (это были годы, когда мы с помощью С.Я.Маршака и по его инициативе боролись за "реабилитацию" Рильке и за издание сборника его стихов в Тамарином переводе)".
В отличие от Маршака Анна Андреевна Ахматова защищала не только Бродского - человека, попавшего под брежневско-андроповский каток, но и Бродского – поэта. Она произвольно или непроизвольно оказалась и его учителем, и наставником. Вот отрывок стихотворения Бродского А.А.Ахматовой, написанного и преподнесенного ей весте с букетом роз в 1962 году:
Вы поднимете прекрасное лицо –
Громкий смех, как поминальное словцо,
Звук неясный на нагревшемся мосту –
На мгновенье взбудоражит пустоту.

Я не видел, не увижу Ваших слез,
Не услышу я шуршания колес,
Уносящих Вас к заливу, к деревам,
По отечеству без памятника Вам.

В теплой комнате, как помнится, без книг,
Без поклонников, но также не для них,
Опирая на ладонь свою висок,
Вы напишите о нас наискосок.

Вы промолвите тогда: "О, мой Господь!
Этот воздух запустевший только плоть
Душ, оставивших призвание свое,
А не новое творение Твое!"
В 1962 году Ахматова написала свои стихи "Последняя роза", предпослав ему эпиграф из упомянутого стихотворения Бродского: "Вы пишите о нас наискосок…". Стихотворение это было напечатано в "Новом Мире" в 1962 году, но без эпиграфа – даже этого Бродскому не полагалось.
Однажды Лидия Корнеевна Чуковская пересказала Ахматовой разговор Маршака с директором Гослита Косолаповым. Последний, прочитав в "Правде" статью Маршака о Солженицыне, позвонил ему с большими хвалами, а Маршак в трубку: "Да, Солженицын. Он в тех условиях остался человеком. А вот Вы, Валерий Алексеевич… Что же это Вы делаете? Молодого талантливого поэта преследуют мерзавцы Они хотят представить его тунеядцем. А Бродский не только талантливый поэт – он замечательный переводчик. У Вашего издательства с ним несколько договоров. Вы же, узнав о гонениях, приказали с ним договоры расторгнуть! Чтобы дать возможность мерзавцам судить его как бездельника, тунеядца. Хорошо это? Да ведь это же, Валерий Алексеевич, что выдернуть табуретку из-под ног человека, которого вешают". Ахматова продолжила: "Очень скверный признак – эти расторгнутые договоры. Дело затеяно и решено на самых высоких местах. Косолапов такой же исполнитель, как Лернер. Исполняет приказ".
...Завтра в Ленинграде судят Бродского. Он из Тарусы уехал домой, и его арестовали. Пользуясь своими барвихинскими связями, Дед и Маршак по вертушке говорили с Генеральным Прокурором СССР Руденко и с министром Охраны общественного порядка РСФСР Тикуновым. Сначала – обещание немедленно освободить, а потом вздор: будто бы, работая на заводе, нарушил какие-то правила. И его будут судить за это. Все ложь..."
И еще из книги "записки об Анне Ахматовой: "Я впервые рассказала Маршаку о Бродском, когда Косолапов, по наущению Лернера, порвал с ним договоры. Самуил Яковлевич лежал в постели с воспалением легких. Выслушав всю историю, он сел, полуукутанный толстым одеялом, свесил ноги, снял очки и заплакал.
- Если у нас такое творится, я не хочу больше жить… Я не могу больше жить… Это дело Дрейфуса и Бейлиса в одном лице… Когда начиналась моя жизнь – это было. И вот сейчас опять".
Узнав от Л.К.Чуковской о том, что Бродский не принят в союз писателей (возражали Шестинский и Эльяшевич), Лернер по-жульнически прочитав дневники Бродского, цитировал их, Анна Ахматова сказала: "Иосиф – не член союза писателей… К чему тут какая-то особая комиссия? А о Гранине больше не будут говорить: "Это тот, кто написал такие-то книги", а "Это тот, кто погубил Бродского". Только так". В расправе с Бродским были и элементы антисемитизма. "Дело Дрейфуса и Бейлиса в одном лице", - сказала Ахматова, в точности повторив фразу Маршака, и добавила: "А я лютая антисемитка на антисемитов. Ничего глупее на свете не знаю".
В отличие от Д.Гранина, А.Прокофьева и иже с ними, участвовавших в уничтожении поэзии Бродского в борьбу за него включились К.Чуковский, К.Паустовский. Из дневника К.И.Чуковского (запись 2 февраля 1964 года): "Вчера в Барвиху приехал Маршак. Поселился в полулюксе №23 в нижнем этаже. Когда я увидел его, слезы так и хлынули у меня из глаз: маленький, сморщенный, весь обглоданный болезнью. Но пышет энергией…
Говорил Маршак о своем разговоре с Косолаповым, директором Гослита по поводу поэта Бродского, с которым тот расторг договор:
- Вы поступили как трус. Непременно заключите договор вновь…"
А вот запись из дневника К.И.Чуковского от 17 февраля 1964 года: "Лида и Фрида Вигдорова хлопочут сейчас о судьбе ленинградского поэта Иосифа Бродского, которого в Л-де травит группа бездарных поэтов, именующих себя "Русистами". Его должны завтра судить за бытовое разложение. Лида и Фрида выработали целый ряд мер, которые должны быть приняты нами, Маршаком и Чуковским, чтобы приостановить этот суд. Маршак охотно включился в эту борьбу за несчастного поэта. Звонит по телефонам, хлопочет".
Произошло так, что Бродский в последние годы жизни Маршака и Ахматовой реставрировал давнюю дружбу, да и привязанность друг к другу этих двух поэтов.
Дружба Маршака с Ахматовой длилась всю их жизнь. Вот рассказ Анны Ахматовой, переданный Лидией Корнеевной Чуковской: "По ассоциации с мнимым сумасшествием Чаадаева, я вспомнила одну недавнюю грустную реплику Маршака. Я ему рассказала, что Чаадаев, узнав о выходе за границей брошюры Герцена "развитие революционных идей в России" и услыхав, будто и он там числится в революционерах (чего вовсе не было: Герцен писал там лишь о толчке мысли и об образце поведения, который дал русскому обществу этот человек, да еще издевался над Николаем, объявившим замечательного мыслителя слабоумным) – так вот, Чаадаев, не прочитав книгу, а только услыхав о ее существовании, срочно, спешно, не откладывая дела в долгий ящик, написал письмо – о, нет! Совсем не философское! Холопское! – письмо шефу жандармов, графу Орлову, в котором, благоговея перед Николаем, изливался в верноподданнических чувствах, а Герцена называл так: "наглый беглец, искажающий истину". Что-то вроде. Под конец Петр Яковлевич выражал надежду, что граф не поверит клевете изменника и беглеца и сохранит к нему, Чаадаеву, свое сиятельное расположение… Каково? Герцен же, не подозревая об этом письме, чтил Чаадаева до конца своей жизни (хотя и не соглашался с ним), да и Чаадаев, прочитав брошюру, написал и тайком переправил Герцену за границу благодарное, любящее, даже благословляющее письмо. "Горько мне было узнать об этом происшествии", - сказала я однажды Самуилу Яковлевичу. Он понурился и ответил: "очень русская история".
- Нет, - сказала Анна Андреевна. – Тут не то. Это история общечеловеческая…".
Трагический этот рассказ (он описан и в книге литературоведа Михаила Гершензона, посвященной Чаадаеву) не только о временах Герцена-Чаадаева, но и об эпохе, в которую жили Ахматова и Маршак.
Сохранилось немало писем в архивах Маршака, сохранилось немало тому подтверждений. 25 июня 1964 года, то есть за несколько дней до кончины, находясь в Кунцевской больнице, Маршак послал телеграмму Ахматовой: "Дорогая Анна Андреевна. От всей души поздравляю Вас "с" Вашим прекрасным, строгим и таким молодым 75-летием … Низко Вам кланяюсь.
Ваш Маршак.
Больница Кунцево"
Есть у Анны Андреевны такие стихи, на мой взгляд, больше всего отражающее время, в которое она жила:

И это станет для людей
Как времена Веспасиана.
А было это – только рана
И муки облачко над ней.
Думается, этими стихами можно закончить главу нашей книги, посвященную Ахматовой и Маршаку.