ПРОСТАЯ ЧЕСТНОСТЬ

Каждый раз, когда Евгений Евтушенко в своей страстной, атакующей
манере, под гром несколько «смущенных аплодисментов» читал свой «Бабий Яр», меня охватывал трагедийный пафос этого произведения и становилось грустно от того,

что оно высится одиноким памятником в русской поэзии.

Я будто попадаю в переполненный автобус моей юности, где мы с друзьями изо всех сил стараемся не обращать на себя внимание антисемитской публики, взбудораженной последней газетной кампанией. Это стихотворение проговорено на одном возмущенном дыхании, дыхании человека, которому горько и стыдно от человеческой подлости, не сравнимой даже с жестокостью зверя.

И каждый раз я думал:

а что же Борис Пастернак, а Иосиф Бродский, а
Давид Самойлов, а Наум Коржавин?

Только не надо говорить, что у них не случилось в тот момент, когда стала известна трагедия Бабьего Яра,
вдохновения или что они не умеют писать «на случай», или что-то другое занимало их ум и сердце. Или что они не обязаны были на эту трагедию откликаться, и вообще никто поэту не может указывать. И все это будет ложью. Нет, они не сговорились, четверо самых знаменитых русских поэтов.

Это ситуация все того же «московского автобуса», в котором
стеснялись и боялись говорить на идиш и вообще обращать на себя
внимание.
Однажды в бостонской синагоге я слушал, как Евгений Евтушенко читал
«Бабий Яр», и у меня не укладывалось в сознании, как в 60-е могли
травить поэта за голос боли и протеста после Холокоста, расстрела ЕАК, убийства Михоэлса, «дела врачей»…

И все же есть одно общее свойство, – писал Юрий Нагибин, 

– которое
превращает население России в одно целое…

Это антисемитизм…

С людей, как с гуся вода, стекли все ужасы века: кровавая война, печи
гитлеровских лагерей, Бабий Яр и Варшавское гетто, Колыма и Воркута.
На этом историческом фоне,

мягко говоря,

странным выглядит тот факт,
что ни один из поэтов-евреев не написал о трагедии Бабьего Яра даже «в стол»,

ни строчки в дневнике или в каких-то бумагах.

Не нужна особая смелость там,

где говорит скорбное вдохновение,

где человек и поэт не в состоянии промолчать.

Вот что об этом сказал Евгений Евтушенко:

О, вспомнят с чувством горького стыда
потомки наши, расправляясь с мерзостью,
то время очень странное, когда
простую честность называли смелостью.

В 1944 году Борис Пастернак, окрыленный приближающейся Победой, пишет стихотворения «Ожившая фреска» и «Весна». То и другое поражают надуманностью, фальшивым пафосом поразительной примитивностью, что характерно вообще для его военных стихов.

Как прежде, падали снаряды.
Высокое, как в дальнем плаванье,
Ночное небо Сталинграда
Качалось в штукатурном саване.
Земля гудела, как молебен
От отвращенья бомбы воющей,
Кадильнецею дым и щебень
Выбрасывала из побоища.
Зачем было касаться святой темы случайными, равнодушными словами? Об этом уже Пастернака не спросишь… Как живой свидетель, живший в голодной, светомаскировочной Москве в 1944 году, читаю написанное тогда же стихотворение «Весна».

Все нынешней весной особое.
Живее воробьев шумиха.
Я даже выразить не пробую,
Как на душе светло и тихо…
Иначе думается, пишется
И громкою октавой в хоре
Земной, могучий голос слышится
Освобожденных территорий.

И эти строки нестерпимо фальшивы. Какая октава и в каком хоре, какой к черту «могучий голос» ограбленных и уничтоженных городов и сел,
угнанных в Германию людей? И как рука поднялась рифмовать такие
прекраснодушные картины?
На самом же деле Киев был уже освобожден, и мир, который, казалось,
уже ко всему привык, ужаснулся новым злодеяниям. И не «весеннее
дыханье родины», а трупный запах ста тысяч убитых и заживо
погребенных, в том числе и детей, накрыл «пространство». Откуда такое
умилительное настроение у поэта, понять невозможно. А обожаемая
Пастернаком родина ни тогда, ни после не желала знать и скрывала,
объективно играя на руку нацистам, что в Бабьем Яру погибли в основном евреи. Погибли за то, как впервые сказал Виктор Некрасов, автор «В окопах Сталинграда», что они были евреями. Советская власть с ним расправилась: слишком настойчиво и честно Виктор Некрасов требовал поставить хоть какой-то памятник над Бабьим Яром. Но тогда пришлось бы открыть убийц этих ста тысяч и вспомнить, как развлекались киевляне, пришедшие посмотреть, как убивают евреев.

Не так давно один известный
украинский политик не побоялся сказать, видимо, находя сочувствие в
своем окружении, мол, он гордится тем, что иновными в уничтожении
евреев в Бабьем Яру были только четыреста немцев и тысяча двести
украинских полицаев. Пастернак пишет о «заплаканных очах славянства»,
когда уже было известно и о трагедии в Едвабне, где польские крестьяне еще до прихода немцев сожгли в сарае еврейских женщин, стариков и детей.
Где «заплаканные очи еврейства»? Об этом у Пастернака ни строчки.
Дмитрий Быков в книге «Борис Пастернак» передает разговор Исайи
Берлина с поэтом об отношении его к евреям.

«Отношение было самое
равнодушное, чтобы не сказать негативное. Ему страшно не хотелось
затрагивать этой темы – просто она была ему очень неприятна. 

Он бы
хотел, чтобы евреи ассимилировались».

Во времена «Дела врачей» Пастернак так отреагировал в кругу друзей:
«Не втягивайте меня в это, я ничего не знаю и знать не хочу».

И даже
трагедия Холокоста не сдвинула его с юдофобской позиции, не затронула
его сердце.

Впрочем, злобствующим антисемитом был и Александр Блок.
Тонкий лирик, каким многие его себе представляют, заболевал от одной
мысли, что его предки по отцу были евреями из Варшавы. 

Дневник Блока
долгое время не решались опубликовать – такой злобой против евреев он
пропитан.
Странные чувства, мягко говоря, одолевали и Иосифа Бродского. В 1980
году в стихотворении «Я входил вместо дикого зверя в клетку» он
кается, что «бросил страну, которая меня вскормила».

Все им пройденное
– суд, психушку, ссылку – следует понимать под словом «вскормила»?
Видимо, такое бывает…
Людмила Штерн в своей книге о Бродском пишет, что он категорически
отказывался выступать в синагогах с чтением своих стихов, раз и
навсегда отказался читать лекции или выступить с литературными
вечерами, несмотря на прекрасные условия, предложенные ему
Иерусалимским университетом.

«Он даже не желал это обсуждать».

Можно
быть человеком любых взглядов и вкусов, но если ты все-таки человек и
свидетель целенаправленного уничтожения целого народа, преследуемого
на протяжении веков, а ты ведь еще и поэт с будто бы тонкой, ранимой
душой и совестью, то как ты можешь не возмутиться ни одной строкой и
ни единым словом?
Я читаю шестисотстраничный том «Перемена империи», составленный самим
Бродским, и среди скучных, нудных, подчас беспредметных стихотворений
натыкаюсь на текст «Резиденция». И вот по какому поводу в нем
«затрагивается» еврейская тема, тема народа, страданиями вырвавшего у
судьбы право на существование.
Здесь можно вечером щелкнуть дверным замком,
остаться в одной сиреневой телогрейке.
Вдали воронье гнездо, как шахна еврейки,
с которой был в молодости знаком,
но, спасибо, расстались.
Лауреат не нашел других слов для своего народа. Ему была невыносима
сама мысль, – пишет Людмила Штерн, – что травля, суды, психушки,
ссылка – именно эти гонения на родине способствовали его взлету на
недосягаемые вершины мировой славы. Видимо, и свое еврейство, он
полагал, мешает его славе.
Для меня, сказал однажды Бродский, когда его спросили, признает ли он
себя евреем, – важным в человеке является другое – труслив он или
смел, честен он или лжив, порядочен ли он. Золотые слова! Только зачем
он ими себя высек?
Поэтам-евреям Бабий Яр во всем его страшном, трагическом значении
оказался не под силу. Мужества не хватило.
Спасибо Евгению Евтушенко, который выручил человечество, доказав всем своим творчеством, в том числе «Бабьим Яром», что оно еще способно сочувствовать, негодовать и защищать.
Марк ФЕЛЬДМАН