МЕЧТА ПОЭТА

Мечта поэта

Май 1st, 2015
АВТОР: Кристина Барбано

Интервью Кристины Барбано с Мариолиной Дорией де Дзулиани – «прекрасной венецианкой» из «Набережной неисцелимых» Иосифа Бродского.

Кристина Барбано: Мариолина, по-моему, ты куда больше, чем просто мечта поэта, то есть женщина, о которой мечтают, но так и не покоряют?

Мариолина Дория де Дзулиани: Да, я сделала для Бродского немало. Очень много, а он повёл себя со мной так, как привык обращаться со всеми. У бедолаги был отвратительный характер. Ну, и не хватало элементарной воспитанности. Мог завалиться ко мне домой, наговорить массу неуместных вещей, а я замужем, с двумя детьми, но его это не останавливало! Он был навязчив, и все разговоры сводились к тому, что он хочет меня. Конечно, я тогда была молодой, нетерпимой, и такое поведение меня очень раздражало.

Может, сегодня прореагировала бы иначе. В определённом возрасте перестаёшь обращать внимание на такие вещи, но тогда… Даже если ты самый великий поэт на земле, но ведёшь себя как невоспитанный человек, лучше уходи прочь!

Бродский был всего лишь несколько месяцев в моей жизни.

– Кстати, попыталась подсчитать, сколько раз вы с ним встречались. Получилось крайне мало.

Дважды – в Ленинграде…

– Первая встреча, знакомство, когда ты ему привезла джинсы, и ещё один раз, когда он нашёл тебя в Москве: «Хочу в Италию, помоги мне»?

Да, всё произошло в эти две встречи. Я приехала в Ленинград экскурсоводом с группой итальянских врачей левых взглядов. У меня не было времени даже на то, чтобы дышать, тем не менее я заехала к Бродскому, узнать, как его дела. Уже было известно, что он покидает страну. А потом, в декабре 72-го года, он приехал в Венецию. Мы провели вместе неделю, после чего я передала его своей подруге Джованне, но через три дня она тоже освободилась от него, не смогла больше вынести поэта. Вот и всё.

Я вообще бы не хотела говорить о Бродском. Да, он нобелевский лауреат, и я очень любила его прозу, меньше – его поэзию, но он повёл себя по отношению ко мне непозволительно. Лет пятнадцать назад моя давняя подруга Алла Демидова уговорила меня дать интервью одной газете. О-о-о, какую же невообразимую реакцию оно вызвало! Некий Лосев, известный, как мне сказали, бродскист, написал обо мне дичайшие вещи, обозвал самозванкой и вруньей. И я подумала: а мне это надо? Стоит мне открыть рот, как тут же череда оскорблений!

«Затем ниоткуда возникла широкая крытая баржа, помесь консервной банки и бутерброда, и глухо ткнулась в причал stazione. Горстка пассажиров выбежала на берег и устремилась мимо меня к станции. Тут я увидел единственное человеческое существо, которое знал в этом городе; картина была сказочная.

Впервые я её увидел за несколько лет до того, в том самом предыдущем воплощении: в России. Тогда картина явилась в облике славистки, точнее, специалистки по Маяковскому. Последнее чуть не зачеркнуло картину как объект интереса в глазах моей компании. Что этого не случилось, было мерой её обозримых достоинств. 180 см, тонкокостная, длинноногая, узколицая, с каштановой гривой и карими миндалевидными глазами, с приличным русским на фантастических очертаний устах и с ослепительной улыбкой там же, в потрясающей, плотности папиросной бумаги, замше и чулках в тон, гипнотически благоухавшая незнакомыми духами, – картина была, бесспорно, самым элегантным существом женского пола, умопомрачительная нога которого когда-либо ступала в наш круг».

Иосиф Бродский. «Набережная неисцелимых»

– А кто открыл тебе Россию?

Бабушка. Она в некотором смысле предопределила судьбу всей нашей семьи. Необыкновенная женщина! Оперная певица, ослепительная красавица. Еврейка русского происхождения, из Слуцка. Из семьи евреев, которые даже не говорили на идиш. Мои родственники разбросаны от Майами и Сан-Франциско до Сью-Сити в штате Айова, где и родилась бабушка. Я чувствую себя моряком, у которого в каждом порту есть по женщине. У меня в каждом порту – по фантастическому еврейскому кузену, и по этой причине я побывала везде. Бабушкин отец в России имел две фабрики по производству роговых изделий. Но, став жертвой ужасного погрома, эмигрировал в Соединённые Штаты, имея в кармане всего лишь два доллара – деньги, даже тогда ничего не стоящие.

Он сразу понял, что если останется в Нью-Йорке, то разделит долю двух миллионов нищих эмигрантов, и, перебиваясь случайными заработками, отправился на Запад. Продавая переселенцам кастрюли, он достиг территорий, населённых индейскими племенами. В Сью-Сити штата Айова обосновался и вскоре стал главой еврейской общины и масоном. А масонство в Америке является влиятельнейшим лобби. Так что вскоре мой прадед стал богатейшим человеком. Основал первый универмаг в штате Айова, считавшимся одним из крупнейших магазинов в Соединённых Штатах. Основал первую в штате консерваторию. Он безумно любил классическую музыку и разрешил двум своим красавицам-дочкам поехать в Париж учиться оперному пению. У бабушки был хороший голос, она сразу добилась успеха, а вот её сестра, к сожалению, нет.

О блистательной американской певице прослышал Пуччини и пригласил бабушку петь в Италию. В 1911 году она дебютировала в его опере «Богема». Полагаю, между ними был роман, о чём, разумеется, дома никогда не говорили, но известно, что Пуччини не пропускал ни одной женщины.

– Бабушка была по материнской линии или по отцовской?

По материнской. А мама была классической «еврейской мамашей», во всё вмешивающейся, такую я никому не пожелаю. Понимаешь, есть евреи – фантазёры, мечтатели, путешественники, такой была бабушка, а есть евреи – как моя мать. Она была крайне авторитарной и при первой же возможности оставляла меня на попечение бабушке и тёте. Я выросла в компании этих двух необычайных старушек. Каждое лето бабушка снимала виллу актрисы Элеоноры Дузе в Азоло. А в Азоло проживала колония русских эмигрантов. Прелестные, одетые во всё белое, с собачками, они приходили к нам в гости, бабушка пекла невероятный яблочный пирог и устраивала чаепития. Чудесное детство, невероятно интересные люди! Я даже начала писать обо всём этом.

– Для Италии тех лет такая интернациональная среда явление нечастое.

Совершенно верно. Кроме всего прочего, мы говорили на трёх языках.

– С бабушкой по-русски?

Что ты! Ни единого слова! Прадед, покинув Россию, о ней слышать не хотел! Он хотел, чтобы дети американизировались. И по этой причине бабушка с мамой говорили между собой по-английски, то есть на американском английском, особенно когда хотели, чтобы мы, дети, их не понимали… Но мы выучили английский. И им пришлось перейти на французский. Но мы и этот язык выучили и стали в совершенстве владеть тремя языками.

Дед с бабушкой жили как разведённые супруги. Можешь себе представить ментальность итальянского аристократа и сумасшедшей американки русского происхождения! Дед – потомственный аристократ, владел предприятием, веками поставлявшим древесину в Венецию. Его брак стал настоящей катастрофой.

Но благодаря этому мезальянсу мы получили семью с совершенно невероятной многоязычностью, полной открытостью миру и бесконечными путешествиями (мой отец был, кстати, капитаном дальнего плавания). Вот поэтому я и выбрала русский язык. Язык, дух которого буквально витал в нашем доме, но которого никто не знал. Полное и абсолютное влечение к этому русскому миру, хотя звучит двусмысленно – мои предки всё-таки евреи, не русские, но, с другой стороны, какая разница? Всё равно они русские, происходили же из России!

– А русская литература в твоей жизни возникла, когда выучила язык?

Нет, лет с тринадцати-четырнадцати. Моя мать безумно любила русскую литературу. У неё была прекрасная библиотека. Все главные русские романы были. «Преступление и наказание», «Идиот», «Братья Карамазовы» – все эти книги я прочитала на французском. В те времена мама ничего не покупала на итальянском.

– А увлечение Россией передалось твоим детям?

Нет, но вина за это лежит на моём муже Гвидо. Когда отец без конца говорит детям, что Россия отнимает у вас вашу мать, дети выросли с ненавистью в сердце к России.

Я познакомилась с Гвидо в семнадцать лет. Вышла за него замуж в восемнадцать. В девятнадцать лет родила ребёнка. И поняла, какую величайшую ошибку совершила. Оказаться в девятнадцать лет с младенцем на руках, уверяю тебя, настоящее безумие. Все поступают в университет, все твои друзья развлекаются и учатся, а ты прикована к малышу. Вскоре у меня родился второй сын, и я себе сказала: хорошо, я их выращу и, как только старший пойдёт в школу, я поступлю в университет. И знаешь, так и случилось. Училась в университете с двумя маленькими детьми. Настоящая героиня! Закончила с отличием, со 110 баллами, получила именную стипендию.

Мой диплом был о нравах России ХVIII века на примере князя Щербатова.

Эту тему предложил мне профессор Витторио Страда (известный итальянский литературовед, ученый-славист. – Ред.). Он тогда писал книгу о Щербатове и нуждался в фотокопиях книг и документов, связанных с князем. А после одной истории он не мог посещать Советский Союз, а я свободно могла ездить в СССР и возвращаться обратно. Если бы не Страда, так бы и не узнала, какой необыкновенно яркой личностью был князь Михаил Михайлович Щербатов, биограф Екатерины II, написавший противимператрицы памфлет, который назвал «Против развращения нравов в России», перечислив всех любовников Екатерины и высказав всё, что думал по этому поводу.

Одно время я писала работу по Пастернаку и очень подружилась с его сыном Женей. Тот передал мне часть переписки Пастернака с Брюсовым, попросив показать Страде, при условии, что тот не будет публиковать без разрешения семьи. Но Страда взял у меня эти письма и тут же опубликовал.

Женя перестал здороваться со мной и рассказал всей Москве, что я обогатилась, опубликовав без разрешения переписку между Брюсовым и Пастернаком. В другой раз я принесла Страде две статьи, одну – Эрнста Неизвестного, другую – Саши Пятигорского. При этом строго предупредила: «Профессор, это не для публикации, важно ваше мнение». А он взял и тоже их опубликовал. Тяжёлый груз остался на душе. Невыносимая ситуация. Женя Пастернак умер, так и не дав мне возможности объясниться. Всякий раз, сталкиваясь со мной, он отворачивался. Он был крайне обижен на меня. Русские умеют сильно обижаться, а для него это вообще стало травмой. А я не заработала ни копейки, так ещё и опозорилась! И всё благодаря господину Страде!

– Но благодаря этому ненадёжному господину и начался твой роман с Россией?

Нет, началось всё раньше, в 69-м году, когда в первый раз я приехала в СССР с мужем. Гвидо, как было модно в те годы, был коммунистом. Его, инженера, очень интересовали здания из сборных панельных конструкций – знаменитые «хрущёвки».

Помню, мы с Гвидо вышли из самолёта в московском аэропорту Шереметьево. Аэропорт мне показался свалкой, помойкой. Помню, как налетела на Гвидо: «Вот тебе твой рай! Будь проклят ты и твой коммунизм! Всё это дерьмовое враньё, с которым вы носитесь! Посмотри вокруг!»

Гвидо был потрясён увиденным не меньше меня. Но чудо! Поездка получилась удивительной. Нам позволили посетить все заводы, все здания из сборных конструкций. В ту пору я и двух слов не могла связать по-русски и перед возвращением домой сказала мужу: «Я бы осталась ещё на две недели – поучить русский язык».

В следующие поездки у меня появились знакомства. Правда, все, кому я звонила, боялись поначалу встречаться со мной. Я позвонила Льву Вершинину, а он в ужасе бросил трубку. Я позвонила Цецилии Кин.
А она мне назначила свидание через неделю. И наконец, я позвонила Мерабу Мамардашвили, и он, будучи страшным бабником, не смог мне отказать, сказал: «Приходи! Конечно, приходи!»

Он был первым человеком, с которым я в России подружилась. В тот момент у него гостила подруга из Риги, самая большая любовь его жизни. И я, бывая у них, заговорила по-русски, и даже хорошо, правда, как потом выяснилось с ужасным прибалтийским акцентом. У меня все спрашивали: «А почему у тебя такой прибалтийский акцент?»

Замечу, что Мамардашвили и Бродский, прозвавшим Мераба «армянином», друг друга на дух не переносили! Мамардашвили был великим московским интеллектуалом, очень влиятельным, а Бродский был из Петербурга. Ну, а ещё потому, что Бродский, который не упускал любую попадающуюся ему на глаза юбку, не верил, что между нами двумя ничего нет. Мамардашвили за мной не ухаживал, я познакомилась с ним, когда тот переживал величайший роман своей жизни с этой женщиной.

«Онa былa действительно сногсшибaтельной, и, когдa в результaте спутaлaсь с высокооплaчивaемым недоумком aрмянских кровей нa периферии нaшего кругa, общей реaкцией были скорее изумление и гнев, нежели ревность или стиснутые зубы, хотя, в сущности, не стоило гневaться нa тонкое кружево, зaмaрaнное острым нaционaльным соусом. Мы, однaко, гневaлись. Ибо это было хуже, чем рaзочaровaние: это было предaтельством ткaни».

Иосиф Бродский. «Набережная неисцелимых»

– Тебе повезло сразу попасть в среду, с которой большинство твоих коллег-славистов было знакомо лишь по книгам да мемуарам.

Вот именно! Я познакомилась с Лилей Юрьевной Брик. Она говорила, что я – это она в молодости. Она в меня просто влюбилась. В моём доме много вещей, которые она оставила мне в наследство. Когда одно итальянское издательство предложило мне перевести Маяковского, я не была уверена, что справлюсь, – всё же ещё неопытная студентка, – и поделилась своими опасениями с Лилей Юрьевной. Та вскинула бровь: «Какие могут быть сомнения?! Разумеется, соглашайся. Мы тебе поможем, Василий Авгарович (Катанян – муж Брик. – Ред.) и я».

Так, с их помощью, я перевела Маяковского. Мы часами разбирали всё, что мне было непонятно. Она объясняла мне значение слов, почему Маяковский выразил это так или эдак, а я должна была найти в итальянском максимально близкий эквивалент. Без ложной скромности скажу, перевод получился великолепным, не потому, что мой, а потому, что Лиля Юрьевна объяснила мне всё надлежащим образом, ну а мне лишь оставалось только найти подходящие итальянские слова. Книга была переиздана четырнадцать раз.

– Ну а первое впечатление от страны к тому времени поменялось?

Я полюбила Россию так, что, если бы можно было, никогда бы не вернулась домой. Понятно? Я возвращалась только потому, что у меня в Италии оставались двое детей. Единственное слово, которым могу описать своё чувство к России, – это экстаз.

Как-то оказалась в такси в самом центре Москвы, не знаю, куда я там ехала, но отчётливо помню чувство неописуемого счастья. И сама себе задала вопрос: «Почему я такая счастливая? Какая же я дура!» Я сходила с ума от радости! Не знаю, могло ли быть со мной ещё где-нибудь что-либо подобное.

– Могу себе представить! Сама испытывала это ощущение спервой поездки в Россию.

Россия – это страна, которую ты либо любишь, либо на дух не переносишь. Я эту страну любила до сумасшествия, даже не хотела возвращаться домой.

– А останавливалась обычно в гостинице?

Сначала в гостинице. А потом мои замечательные друзья Нина и Игорь Иванович Виноградов (он был в «Новом мире» Твардовского заведующим отделом поэзии) предложили: «Нет такого закона, запрещающего приглашать домой иностранца, давай попробуем…» Остановилась у них, и ничего страшного не произошло. Так я стала их постоянным гостем, привозящим вагоны самого разного добра. Нина мне так и сказала: «Мы жили тогда благодаря тебе. Лекарства, вещи…»

Подумай только, в чём я приезжала из Италии, в том и ходила. Часто с мокрыми ногами, потому что не было другой обуви. На въезде мои чемоданы всегда превышали допустимый вес. Даже жена Страды – у неё был брат во Владивостоке – заставляла меня везти чемоданы в Россию, потому что я была студенткой её мужа. Я перевезла в Россию тонны чужих вещей: друзьям, знакомым друзей, знакомым знакомых.

– На науку время оставалось?

Я, можно сказать, жила в Библиотеке имени Ленина. Со мной там обращались как с королевой. Те, кто занимался XVIII веком, могли получить всё, что душа пожелает. Джованна, моя университетская подруга, которой я потом сбыла Бродского, занималась культурной политикой Хрущёва. Она просила в Ленинке десять книг, а ей выдавали всего одну. Я же, попросив десять книг, получала двенадцать. Случалось, я не знала, за какую книгу хвататься, а Джованна буквально плакала…

– А вечерами, как тогда было принято, распахивались двери гостеприимных московских домов?

Причём в любое время до поздней ночи. Бывало, выхожу из гостей в четыре утра. Поднимаю руку, и за рубль меня доставляют домой из любой части Москвы.

– Да, незабываемые вечера на русской кухне…

В России я жила на кухне. Я и в Италии живу на кухне. Когда купила эту квартиру, безумно радовалась, что в ней такая огромная кухня. Огромная, как гостиный зал. Московские кухни… На табуретке, в удушающей жаре, в клубах пара бесконечно кипящего чайника, в плотной завесе сигаретного дыма – мы все как сумасшедшие курили…

– И пили немало!

Убийственно много!

– Водку?

Что ж ещё, как не водку?! От портвейна можно было умереть. Однажды попробовала портвейна, меня тут же стошнило, а потом ещё очень болела голова. Приходилось пить только водку.

До сих пор не могу забыть несколько случаев, когда выпивала больше положенного! Это происходило, как правило, в весёлых актёрских компаниях. Я приятельствовала тогда с Ширвиндтом и Мироновым.

– Твоими друзьями были актёры?

Не только. И Мераб Мамардашвили, и Саша Зиновьев, и Саша Пятигорский, Надежда Яковлевна Мандельштам, Цецилия Исаковна Кин, Майя Плисецкая. Кстати, я посмотрела «Лебединое озеро» не меньше двадцати раз, после спектакля Майя приглашала в гости, а её дом находился рядом с театром, на улице Горького. Да, я была знакома со сливками московской богемы, но в этом нет никакой моей заслуги, просто мне повезло попасть в этот круг.

– Тогда и возникла легенда о разбитых тобой мужских сердцах?

Кто это придумал?

– Думаю, с лёгкой руки Бродского.

У меня был огромный круг общения. Причём женщин было больше, чем мужчин. Попадая в какую-нибудь компанию, выяснялось, что на её орбите вращается другая компания. Так я познакомилась с невероятно интересным человеком Владимиром Корнером, написавшим «Крота истории». Когда я стала консультантом издательства Feltrinelli, хотела опубликовать его «Наследство», но не получилось. Мои знакомства не преследовали любовных целей. Это был способ открыть для себя потрясающий, чарующий, невероятный мир.

И этим миром мне очень хотелось поделиться. Я привезла в Италию спектакль «Клоп» по Маяковскому Театра сатиры, организовала грандиозный приём. Ширвиндт, Миронов, Марк Захаров… Потом удалось вырваться ещё и Вознесенскому. У меня даже фотография сохранилась. Это было в 76-м году. А с начала 80-х начали приезжать все подряд.

– Московских гостей дома принимала? Как муж реагировал?

У меня был замечательный друг Горяйнов, бессменный в течение 33 лет комиссар советского павильона на Венецианском Биеннале. Его уже нет в живых. Единственный русский, с которым я познакомилась , когда ещё не знала русского языка, он был большим другом вдовы художника Пиццинато. Когда Володя приезжал в Венецию, ему выдавали командировочные для оплаты гостиницы, а он приходил ночевать к нам. По вечерам у нас постоянно были гости. И он делал вид, что уходит со всеми, потом ждал, когда все разойдутся, возвращался и звонил в дверь: «Машенька, это я!» Таким образом экономил командировочные.

– Русские тебя звали Машенька?

Машенька, Машуля. Но только близкие. Те, с кем не было доверительных отношений, – Машей… 70-е годы у меня прошли под знаком литературы и театра. Я была абсолютно поглощена Аллой Демидовой. Это было время, когда я буквально жила на Таганке, посмотрела всё, что можно было посмотреть. Потом начался период Плисецкой.

А 80-е и 90-е были отданы музыке. Алла даже обиделась на меня. Я стала президентом Фестиваля наций в Портогруаро. Портогруаро – это владение Марцотто (второго мужа Мариолины. –Ред.). И туда приезжали все. Квартет Бородина, Наталья Гутман, буквально все. В Портогруаро есть известнейшая аспирантура – мастер-класс со специализацией для музыкантов-профессионалов. Организаторы фестиваля стали приглашать музыкантов из-за границы. Когда появилась я, то начала организовывать «московские вечера», «петербургские вечера» с участием русских музыкантов, и они имели ошеломляющий успех.

– Но вернёмся к твоим первым посещениям России.

Когда я вернулась домой после стажировки в 70-м году, мне страстно хотелось обратно в Москву. И я предложила ни слова не говорящей по-русски, но с русским именем Марина подруге совершить путешествие по российским столицам.

Она абсолютно ничего не знала о России. И я организовала уроки русского языка для неё, моей сестры и ещё двух подруг. Марина выучила три слова, одним из которых было «привет». Она этим словом отвечала всем подряд на все вопросы, вызывая, например, гневную реакцию таможенников. Мы решили посетить Москву, Петербург, Великий Новгород и Киев. И таким образом совершили великолепное путешествие. Марина в этой поездке натворила всё, что только можно было натворить. С ней постоянно что-нибудь приключалось.

– Это ей не удалось вскочить в переполненный трамвай, когда вы поехали к Бродскому?

Этот случай не забуду до конца своих дней. В то время в Ленинграде было сложно поймать такси. Бродский ждал нас к семи. Самый час пик. И нам нужно было умудриться попасть в переполненный автобус. Я инструктировала Марину: «Запомни, как автобус остановится, ты сразу – хоп! – и запрыгивай в него!» И тут я совершила глупость: когда подъехал автобус, запрыгнула первой. Маринина бабушка была турчанкой, и единственное, что внучка от неё унаследовала, была лень. Сказала «хоп!» и так и осталась на остановке. Кричала вслед автобусу: «Мариолина! Мариолина!» На следующей остановке я еле выскочила из автобуса, как сумасшедшая бросилась бежать назад, чтобы не потерять её. «Марина, – говорю, – смотри ещё раз: хоп! – и запрыгиваешь, а то я сейчас тебя отпинаю». Я была очень проворной тогда, в 72-м году.

– Вы ехали в гости к Бродскому. Какой у него был дом?

Такой, как он его описал. Роскошный старинный дворец с огромным круглым залом. У Бродских было две комнатки под аркадами зала. Узкие, как купе в вагоне, площадью не более чем два на три метра, но с потолком восемь метров. Когда мы приехали, родители Бродского, помню, как сейчас, прижались к стене, чтобы мы могли войти. В комнате книжные стеллажи простирались до потолка, на все восемь метров.

И мы остались в закутке Бродского до ночи. Практически сидели одна на другой, но время пролетело так быстро, что мы даже не заметили. Мы говорили обо всём до двух ночи. Правда, Марина ни слова не понимала.

Всю жизнь я кому-то переводила, многие встречи из-за этого оказались непоправимо испорченными. Но тут я сказала Марине: «И не надейся, что буду переводить. Объясню всё позже». И она молчала.

– Каким собеседником был Бродский?

Очень интересным. Он никак не мог понять, почему я решила поехать в Москву. Я вышла на Бродского через мою близкую подругу Анни, с которой мы вместе проходили стажировку в 69-м году. У неё с ним был роман. Именно Анни передала со мной для Бродского две пары джинсов. Позже Бродский поехал в Париж, чтобы «возобновить память», как он выразился, и эта негодяйка Анни ничего мне даже не сказала. После этого я вычеркнула Анни из жизни.

«Если та ночь что и напророчила, то лишь то, что обладателем этого города мне не стать; но таких надежд я и не питал. В качестве начала, я думаю, этот эпизод сойдёт, правда, в моём знакомстве с единственным человеческим существом, которое я знал в этом городе, он скорее означал конец. В тот раз я видел её ещё дважды или трижды; и действительно был представлен сестре и мужу.

Первая оказалась очаровательной женщиной: высокая и стройная, как моя Ариадна, и, может быть, даже ярче, но меланхоличнее и, насколько могу судить, ещё замужнее. Второй, чья внешность совершенно выпала у меня из памяти по причине избыточности, был архитектурной сволочью из той жуткой послевоенной секты, которая испортила облик Европы сильнее любого люфтваффе. В Венеции он осквернил пару чудесных campi своими сооружениями, одним из которых был, естественно, банк, ибо этот разряд животных любит банки с абсолютно нарциссистским пылом, со всей тягой следствия к причине.

За одну эту «структуру» (как в те дни выражались) он, по-моему, заслужил рога. Но поскольку, как и его жена, он вроде бы состоял в компартии, то задачу, решил я, лучше всего возложить на какого-нибудь их однопартийца».

Иосиф Бродский. «Набережная неисцелимых»

– Ты несколько лет прожила в Москве…

Да, когда в 2000 году стала директором Итальянского института культуры в России. Я была тогда женой крупного текстильщика Пьетро Мардзотто (владелец гиганта модной индустрии Италии, которому принадлежат такие марки, как, например, «Хьюго Босс». – Ред.). Но наш брак уже подходил к концу, я хотела с Пьетро развестись, но это оказалось невозможно.

Мардзотто в Италии влиятельный клан, такой, как в Америке Кеннеди.

– Не позволяют никому сойти со своей орбиты?

Вот именно. Войти в семью для меня не представило труда, но вот выйти из неё… Да, сойти с их орбиты было невозможно. И что я тогда сделала?

Узнав, что пост директора Итальянского института культуры при посольстве Италии вакантен, направила на конкурс в МИД Италии резюме под своим девичьим именем Дория Де Дзулиани. Секретарша мужа страшно удивилась: «Ничего не понимаю! Звонит помощница министра иностранных дел Италии и хочет с вами переговорить». Я отвечаю: «Да, конечно, Жанна, передай, пожалуйста, трубку». Трубка испуганным голосом сказала: «Добрый день, графиня, извините за беспокойство. В первую очередь министр передаёт вам своё почтение… Простите, но ваша фамилия в девичестве…» – «Дория де Дзулиани», – отвечаю я. «Ах, так это вы…» Никто не знал, что мы намеревались развестись. «Министр хотел передать, что вы едете». Я была вне себя от радости, несмотря на то что потребовался почти год, прежде чем я уехала. Не только уехала, но и ушла из семьи.

– А как отреагировал клан Мардзотто?

Мне было всё равно. Финансово я от него не зависела. Смогла бы выжить и без него. Не хочу говорить, как было воспринято моё назначение. Но я выиграла конкурс, я пришла с университетской кафедры, организовала массу выставок, у меня было много публикаций, и академических, и журнальных, я одержала убедительную и блестящую победу над всеми, кто меня ненавидел.

В этой должности я пробыла два года и четыре месяца, в течение которых русские проявляли себя чудесно, а итальянцы – чудовищно. И я написала заявление по собственному желанию. Написала после того, как увидела, что за люди начали приезжать в Москву – Берлускони, Кальтаджироне и им подобные, – а я должна была представлять их, заниматься с ними, возить их. Надо было срочно бежать!

– Я поняла, что ты конфликтовала с итальянцами, но при содействии русских умудрилась организовать полсотни выставок?

52 выставки. Рекорд. И выпустить каталоги всех этих выставок, великолепные, роскошные каталоги. Я доверила это дело Горяйнову.

Повторяю, русские были чудесными, итальянцы были чудовищными.

Русские предоставили мне доступ в запасники музеев, я брала оттуда всё, что имело отношение к итальянскому искусству. В Петербурге я работала в Эрмитаже, в запасниках. Музейщики говорили мне: «Мариолина, бери всё, что хочешь». Чудесные, изумительные люди! Я провела в России два замечательных года и великолепно себя чувствовала только благодаря русским, потому что они мне всегда действительно помогали, все выставки были полны, я имела с ними совершенно бешеный успех! В Италии в министерстве из зависти меня бы разорвали на части. Классический итальянский сценарий. С этим ничего невозможно поделать.

– Для тебя Россия – Европа или Азия?

Для меня скорее Азия. Я это тысячи раз повторяла своим студентам. У князя Щербатова было прекрасное выражение, что Россия подобна двуглавому орлу, одна голова которого смотрит на восток, а другая – на запад. Я же всегда говорила, что Россия смотрит больше на восток. Ты ведь не скажешь, что Москва западный город? Москва – исключительно восточный город, и говорить нечего. Может быть, в Санкт Петербурге есть что-то европейское, не знаю. И русский фатализм носит чисто восточный характер.

Я много путешествовала. Нью-Йорк, например, исключительно интересный город. Обожаю Сан-Франциско, он прекрасен, неповторим.

Но американцы – бесконечно скучны, через какое-то время ты их уже не можешь выносить. Русские – какие угодно, только не банальные. Они могут быть сумасшедшими, невоспитанными, безумными, полными крайностей, но они – не банальны.

– А как быть с русской душой?

Русская душа – это словесная уловка для иностранцев.

Знаменитое выражение Тютчева: «Умом Россию не понять». Якобы с помощью русской души можно всё объяснить, даже необъяснимые и нелогичные вещи. Не так давно я была в гостях у своей русской приятельницы в Цюрихе, в котором проживает двадцать тысяч русских. В Цюрихе ничего не изменилось с тех пор, как я ребёнком там летом посещала колледж. Моя приятельница через Facebook познакомилась со Светланой Крючковой, актрисой. Довольно дородная особа, читавшая в церкви русскую поэзию, выбирая наиболее бытовые вещи из неё.

Я пошла в эту церковь, заполненную русскими. В первый вечер эта дама рассказывала о своих делах, пообещав в заключении: «Ну а завтра буду читать вам стихи», – а потом неожиданно запела. Необычайно красивым голосом пела русские романсы, её сын аккомпанировал ей на гитаре. Я про себя думала, что, если бы в Италии кто-нибудь организовал подобный вечер, его бы упекли напрямую в психушку. На следующий вечер наконец она приступила к чтению стихов. Читала, на мой вкус, ужасно и говорила: «Я хочу популяризации». Ну с чем ещё можно сравнить всё это в мире, к которому мы привыкли – в Италии, в Европе, в США?

Россия – это отдельный мир в себе. Нельзя сравнивать русских с европейцами, и если подходить к ним со своей европейской логикой, то будешь обречён на поражение. 5 октября прошлого года исполнилось 45 лет со времени моей первой поездки в Россию, и эта страна всё ещё продолжает бесконечно увлекать меня, как в первый день. Всякий раз, когда я туда отправляюсь, я не знаю, что со мной произойдёт.

С любезного разрешения журнала «Стори».