И жизнь, и слезы, и любовь...

И жизнь, и слезы, и любовь... Внучка ШОЛОМ-АЛЕЙХЕМА американская писательница Бел КАУФМАН:  «Первым литературным произведением Шолом-Алейхема был сборник ругательств его мачехи»   Бел Кауфман с портретом дедушки: «Не понимаю, отчего мне вдруг случилось столько лет» В этом году исполнилось 150 лет со дня рождения классика мировой литературы и культового еврейского писателя, внучка которого недавно отметила 98-летие Однажды на курорте Бел Кауфман, любившая купаться обнаженной, вошла в бассейн с подогретой водой. Там уже плескались три наяды без купальников. Вдруг одна из них завопила от восторга: Кауфман была ее школьной учительницей. С тех пор из мировых бассейнов утекло много воды. Рядовая учительница Бел Кауфман превратилась во всемирно обожаемую писательницу. С ее романом «Вверх по лестнице, ведущей вниз» советские читатели ознакомились в 1967 году. Оказалось, что бюрократизм вездесущ — что в американской школе, что в нашей родной стране. Название книги стало крылатым выражением, на ее сюжет снят кинофильм, получивший три «Оскара», поставлены театральные спектакли. Сегодняшние издатели неустанно переиздают роман, потому что, как и 40 лет назад, людям нужна прививка сопротивления чванству, ксенофобии, глупости. Житейская практика показывает, что никакая, даже самая прекрасная литература не избавила мир от зла, но если бы не она, зло уже давно завладело бы миром.     Любовь ХАЗАН    «Самое главное — надеть туфли на каблуках»  — Миссис Кауфман, чем вы ежедневно заняты? — У меня много дел. Разные люди пишут мне и просят рассказать о Шолом-Алейхеме. В связи с его юбилеем все последние месяцы я выступала в Нью-Йорке каждый день то на радио, то на телевидении или в театрах. Это приятно. Пока, по-моему, нас с Шолом-Алейхемом любят. Обычно я очень мало сплю, ложусь в час-два ночи, а встаю в семь утра. — «И пусть это вдохновит вас на подвиг». Так ведь в вашей книге говорило школьное начальство, если учительницы по горло увязали в проблемах? Но когда-нибудь и у вас бывает свободная минута? — Тогда я выполняю еще одно неотложное дело: хожу в танцевальную группу. Правда, теперь всего раз в неделю. А когда была немножко моложе и мне было всего 96 лет, танцевала два-три раза в неделю. Но и теперь каждый четверг отдаю этому занятию полтора часа. За вечер у меня сменяется от семи до 10 партнеров. Своей целью Шолом-Алейхем ставил просвещение простого еврейского народа, поэтому очень много писал на идиш, который в те годы был гораздо известнее иврита — У вас есть любимые танцы? Медленный фокстрот, танго? — Танго люблю, но танцую латиноамериканские, американские танцы и вообще все, какие есть. Двигаться под музыку — что может быть лучше? Танцы лечат. Я начинаю чувствовать тело, из головы улетучиваются все проблемы, мне снова 18 лет. Самое главное — надеть туфли на высоких каблуках. — На высоких каблуках?! — Только на высоких. Ношу их с 14 лет, с тех самых пор, как приехала в Америку. Я всегда танцую на высоких каблуках и надеваю их, когда иду в гости. Знакомые говорят, что это опасно, что могу упасть. Поэтому на прогулку надеваю туфли на низком каблуке, но как раз в них-то я и падаю. Наверное, с непривычки. «Сейчас в честь Шолом-Алейхема дают шикарные банкеты, а при жизни ему нужно было всего 300 долларов»  — По манере говорить о серьезном с улыбкой ваша книга «Вверх по лестнице, идущей вниз» — прямое продолжение рассказов Шолом-Алейхема. Не возражаете против сравнения с дедушкой? — Знаете, есть такая вещь, как духовное родство. Когда вышла моя книжка, критики писали: юмор и человечность — те же, что у Шолом-Алейхема. Смех сквозь слезы — это еврейский смех. Как в анекдоте о слепом человеке, который носит очки без стекол, одну оправу. Его спрашивают: «Зачем тебе очки, тем более без стекол?». Он говорит: «Это лучше, чем ничего». Таков наш юмор. Шолом-Алейхема обожали читатели, но мало кто знал, что он прожил трудную жизнь и очень страдал. На его надгробном камне написаны стихи — его собственная элегия в прозе. Я перевела: «Здесь лежит человек, который посвятил свою жизнь тому, чтобы другие смеялись. Но когда они смеялись, он втайне тихо плакал». — Но биографы Шолом-Алейхема изображают его баловнем судьбы. Мальчишка из обыкновенной семьи Рабиновичей, живших то в не видимом на карте местечке Воронково, то в «большом городе» Переяславе, стал великим писателем. Он был обласкан уважением Толстого, Чехова, Короленко, Горького. В Америке знакомые Шолом-Алейхема называли его еврейским Марком Твеном, а Марк Твен говорил: «Они не правы, это я — американский Шолом-Алейхем». Что еще нужно для счастья? — Все так, но первым литературным произведением 13-летнего Шолом-Алейхема был сборник ругательств его мачехи. Одно это говорит о многом. — Зато его собственная семейная жизнь устроилась счастливо: женился на богатой невесте, да еще и по любви. Когда Шолом-Алейхем написал: «К чему романы, если сама жизнь — роман?», наверное, он имел в виду и роман своей жизни? — Когда Шолом-Алейхему исполнилось 17 лет, его, очень бедного, но успешного в разных науках, пригласили в качестве учителя для дочери богача Лоева. Ольге тогда было всего 14. Между молодыми людьми вспыхнула любовь. Когда отец узнал, что этот бедняк хочет жениться на его единственной дочери, страшно возмутился. Однажды утром Шолом проснулся и увидел на столе письмо Лоева об отказе от места. А на дворе на снегу стояли сани, в которых ему предлагалось немедленно покинуть дом. Но спустя несколько лет он снова явился и на этот раз сбежал со своей Олечкой. И всю жизнь прожил с ней душа в душу. Я помню бабушку, когда она уже стала старушкой с серебряными волосами, в руке — палочка, но она все еще была красива. Бабушка очень гордилась своим супругом.   С дедушкой. «Я последняя, кто помнит голос Шолом-Алейхема, его фигуру, лицо, тепло его рук...» — В наше время кажется удивительным, что чувство Ольги к мужу не остудил даже его проигрыш на киевской бирже, который разорил семью. — Это были большие деньги — они остались после смерти прадеда, Олиного отца. Шолом-Алейхем был похож на многих персонажей своих книг: они вечно бегут за какой-то мечтой, не обязательно великой, а просто — необходимой для выживания, но никогда ее не достигают. Ему не удалось поправить свое положение и в Америке. Наоборот, здесь пришлось совсем трудно, потому что он приехал уже очень больным. У него был туберкулез и целый «букет» других заболеваний. — Несмотря на это, Шолом-Алейхем был замечательным чтецом своих произведений, выезжал на гастроли. И сам он уверял, что если бы не стал писателем, то, конечно, был бы актером. — Он и в Америке читал свои произведения, и здесь его выступления приводили слушателей в восторг. Устроители обещали заплатить 300 долларов, но обманули. А в России у него без средств к существованию осталась большая семья. Вернуться на родину он не мог, потому что шла Первая мировая война (Германия, где он лечился, была врагом России, и ему не выдали разрешение). Пришлось ехать в Америку, а там обманули. Все эти переживания усугубили его болезнь. В одном из писем он написал моей маме: «Я так хотел, чтобы мои рассказы и пьесы перевели на английский язык и чтобы их играли в Америке. Но мои глаза этого не увидят. Может быть, твои увидят?». Мы действительно увидели. Но иногда я думаю: сейчас в честь Шолом-Алейхема дают такие шикарные банкеты, а при жизни ему нужно было всего 300 долларов. «Дед боялся числа 13 и умер 13-го, в 57 лет, как и его отец»  — Мотивами и настроениями Шолом-Алейхема вдохновлялся другой гений — Марк Шагал. Известно, что художник бывал в Америке, вы с ним были знакомы? — Шагал меня очень любил, оттого что я напоминала его первую жену — ее тоже звали Белла. Он написал картину, где изобразил Шолом-Алейхема в молодости. Эта картина висела на стене в маленькой квартирке моей тети Маруси, младшей дочери Шолом-Алейхема. Как-то художник приехал в Нью-Йорк. По этому случаю тетя пригласила гостей. Все очень волновались: как же, сам Шагал приехал! А Марк Захарович, как только вошел, сразу своими голубыми близорукими глазами увидел картину, подошел, снял со стены, прижал к сердцу и сказал: «Маруся, за эту картину я дам вам такую...». Но она была неглупая. Сказала: «Шагал, повесьте обратно». И не дала. Она знала, что он часто обещает, но никому других картин не отдает. Я видела слезы в глазах старого Шагала: для него же это была не просто картина, а память о его молодости, о времени, когда Шолом-Алейхем был еще жив. — Голосом Тевье-молочника Шолом-Алейхем говорил: «Если суждены мне загробные муки, то я их, конечно, уже отбыл». Он ушел из жизни 13 мая. Как раз этого числа он всегда и боялся. — Да, дед был очень суеверным. Никогда страницы своих рукописей не нумеровал числом 13, а ставил 12-а. И мы считаем днем его смерти 12-а. Ему было всего 57 лет, он боялся и этого числа, потому что в 57 лет умер его отец. Беллочке три года. Берлин — А вы суеверны или религиозны? — Ни то и ни другое. Я верю не в Бога с бородой и громким голосом, а во что-то, что выше меня и могущественнее, чем природа. — У Шолом-Алейхема была большая семья? — Четыре дочери и двое сыновей. По-моему, кроме неудач, которые преследовали его по жизни, кончину Шолом-Алейхема ускорила смерть старшего сына, 25-летнего красавца и умницы Миши. Дедушка написал моей маме: «Ошибка случилась. Вместо того чтобы сын хоронил отца, отец должен хоронить сына». Второй сын стал хорошим художником, но у него не было своих детей, и он взял приемного сына. Продолжателями рода стали дочери, у которых много детей, внуков и правнуков. В основном все они медики, адвокаты, художники, ученые, театральные деятели. А один из моих двоюродных братьев, сын третьей дочери Шолом-Алейхема Эммы, удостоен звания рыцаря Датского королевства. У многих в семье есть литературные и музыкальные способности — сказываются гены Шолом-Алейхема. — Миссис Кауфман, вы — последний человек, кто помнит Шолом-Алейхема не по мемуарам. Каким он был в жизни? — Не понимаю, отчего мне вдруг случилось столько лет. А Шолом-Алейхем ушел слишком рано. Он знал только меня и старшую внучку Тамару, мою кузину. Тамара переводила книги дедушки на английский язык и сотрудничала с Музеем Шолом-Алейхема в Тель-Авиве. Она была на пять лет старше меня. После ее смерти я — последняя, кто помнит голос Шолом-Алейхема, его фигуру и лицо, тепло его рук. Однажды мы гуляли, и дедушка сказал, что чем крепче я держусь за его руку, тем лучше он пишет. Возьму на себя смелость заявить: если вам нравятся его произведения, то это потому, что я крепко держала его за руку. «Помню убитых, замерзших людей, которые валялись на улице... Помню хлеб зеленого цвета...»  — Это было в Одессе? Хотя Шолом-Алейхем любил свой Егупец — Киев, но если бы он не переехал, не было бы такого явления, как одесский юмор. — Да, а перебрался к морю он по необходимости: несколько лет дедушка скрывался за границей от кредиторов, которые наседали после его разорения на киевской бирже. Только благодаря матери Ольги, моей прабабушке, которая оплатила долги, Шолом-Алейхем смог вернуться на родину. Потом из Германии переехали туда и мои родители. Несколько лет назад я побывала в Одессе, захотела прогуляться к морю, вышла на Потемкинскую лестницу, а там, если помните, нет перил. И вдруг моя рука сама собой потянулась вверх. Я поняла: рука помнит этот жест: спускаясь по лестнице, я держалась за мамину руку. С Одессой связано мое сознательное детство. Я очень люблю этот прекрасный город. — Несмотря на ужасы того времени? Погромы, революции, гражданскую войну? — Да, мое детство было далеко не безоблачным. Но что ж делать, если оно пришлось на такую эпоху? Я жила, как все, ведь дети не знают, что есть другая жизнь, кроме той, которая вокруг. Помню убитых, замерзших людей, которые валялись на улицах и их долго никто не подбирал. С одного на второй день сняли сапоги, на третий — брюки. Помню хлеб зеленого цвета. Не хватало муки, и хлеб пекли из гороха. Да еще и такой зачастую было негде и не за что купить. Я научилась щелкать семечки, покупала по две копейки стакан, мне их высыпали на школьный фартук. Но было и другое — вечера по пятницам в нашем доме на Канатной улице, куда приходил великий поэт Бялик. Он был очень хорошим другом нашей семьи. Наверное, под впечатлением этих пятниц в моей одесской жизни произошло забавное событие: детский журнал «Колокольчики» напечатал мою первую поэму под названием «Весна». Прошло более 90 лет, а я помню наивные строчки: Дома душно и так скучно Все сидеть, сидеть одной. На дворе ж тепло и звучно И так радостно весной. В девять лет я взялась писать пьесу, но, даже не закончив первого акта, забросила. Потом в Америке, в школе и колледже, писала стихи и рассказы. Знаете, что я сейчас вспомнила? Как я уже из Америки в первый раз поехала в Израиль (тогда он еще назывался Палестиной) и встретилась там с вдовой поэта — мадам Бялик. В последний раз мы виделись в Одессе, когда мне было семь или восемь лет. И вот я — уже взрослая женщина, а она, увидев меня, радостно говорит: «Беллочка, вы совсем не изменились». — Поэт Бялик проложил дорогу 35 семьям одесской интеллигенции для бегства от диктатуры пролетариата. В Москве он добился разрешения легально эмигрировать. А как выехали вы? — Мой папа Михаил Кауфман работал в одесской клинике, был очень хорошим диагностом, медицину изучал в Германии. В то же время он писал стихи и поэмы на идиш, переводил Шолом-Алейхема. В Одессе наша семья стоически переносила все лишения, но вдруг мы стали врагами большевиков. Они считали нас буржуями оттого, что мы жили в собственном доме. Видя репрессии по отношению к другим таким же «буржуям», мама решила, что нужно бежать. Она поступила умно и, вместо того чтобы пытаться выехать тайно (тогда бы нас могли убить), вывезла сначала всю семью в Москву. Мы прожили там полтора года. За это время мама нашла возможность попасть на прием к народному комиссару просвещения Анатолию Луначарскому. Она сказала: «Я — дочь Шолом-Алейхема и хочу навестить его вдову, мою маму». Шолом-Алейхема любили все, и просвещенный комиссар и драматург Луначарский не был исключением. Он поставил свою подпись на каких-то бумагах, и мы поехали в Ригу. Там пересели на пароход, который шел в Нью-Йорк. На этом же пароходе ехал на гастроли Станиславский со своей труппой. — Говорят, эмигранту стать стопроцентным американцем не так уж просто. — Когда приехала в Америку, ничего не могла понять: странный язык, странный огромный город. Дедушки уже семь лет как не было на свете. Вместо него в Нью-Йорке — какие-то родственники, которых я не знала. Но понемногу все как-то улеглось. Моей семье удалось приспособиться к американской жизни.   Шолом-Алейхем с женой Ольгой и детьми. Дочь богатого предпринимателя Голдэ (Ольга) Лоева вышла замуж за бедного учителя и начинающего писателя вопреки воле отца, родила шестерых детей. После смерти тестя Шолом-Алейхем получил огромное наследство, которым, к сожалению, не сумел правильно распорядиться Мама стала известной писательницей в эмигрантских кругах, подписывалась — Ляля Кауфман. Ее короткие рассказы на две-три страницы публиковали каждую неделю в русскоязычной газете. Всего их вышло несколько тысяч. Когда мама умерла, остались еще сотни, газета долго продолжала их печатать в черной рамочке. Мама писала очень быстро, как говорится, на одной ноге. — А, это из притчи о древнем мудреце Гиллеле, которого попросили изложить Священное Писание, пока он стоит на одной ноге. Он сказал: «Не делай ближнему того, чего не желаешь себе. Все остальное комментарий». А ваш папа тоже адаптировался, ему разрешили медицинскую практику? — Не сразу, его диплом не признали, и ему пришлось сдать экзамен. Он выдержал его блестяще, потому что, не зная многих английских слов, отвечал по-латыни. Оказалось, что экзаменаторы знали латынь намного хуже, чем он. Ему пришлось работать по месту сдачи экзамена в штате Нью-Джерси. Поэтому и меня отдали в хай-скул города Нью-Арка того же штата. Мне было уже 12 лет, а пришлось сесть за одну парту с шестилетними малышами. Я ведь ни слова не знала по-английски. Первые два-три месяца было очень трудно, но потом я начала перепрыгивать из класса в класс. Начальную школу окончила почти наравне со сверстниками. Потом поступила в колледж и получила диплом Magna Cum Laude — с отличием. Когда я сказала об этом папе, он спросил: «А почему не Summa Cum Laude?», то есть «Почему не самый лучший?». Как только окончила хай-скул, сразу сбежала в Нью-Йорк. Без родителей. Но на выходные приезжала домой. Колумбийский университет я окончила с высшей наградой. Мне предлагали работу в университете, но я была идеалисткой и рвалась только в обычную школу, только работать с детьми. Мне казалось, что студенты — это уже сформированные личности, с ними неинтересно, а в хай-скул еще можно повлиять на характеры детей, дать им что-то такое, чего они лишены в семье, на улице. Я очень люблю тинейджеров. У нас дома говорили по-русски, но прошло так много времени, что язык забывается. По-русски я лучше читаю, чем говорю. Знаете слово «тинейджер»? «В Киеве я нашла очень много американского: джаз, хот-дог»  — Один киевский подросток попросил в библиотеке «Тинейджер» Достоевского. А почему в Одессе вас звали женским именем Белла, а в Америке стали звать мужским — Бел? — О, это интересная история. Я начала писать короткие рассказы в американские журналы под разными псевдонимами. И вот один из рассказов был о «фам фаталь» — роковой женщине. Мой агент прочитала и сказала: «Этот рассказ подойдет для мужского журнала «Эсквайр», он только-только начал выходить. Но там ничего не хотят покупать у женщин. Давайте сократим ваше имя, может быть, там подумают, что Бел Кауфман — мужчина». Мы так и сделали, и «Эсквайр» напечатал мой рассказ. Я была первой женщиной в этом журнале. Это оказался исторический шаг: после меня «Эсквайр» стал печатать рассказы, написанные женщинами. В честь победы я оставила себе это имя навсегда. — Ваша учительница из «Лестницы» Сильвия Баррет, как и вы, окончила колледж с Magna Cum Laude. Но к тому же, как вы пишете, большинством голосов она была избрана «Одри Хепберн» своей школы. Это автопортрет? — Хоть молодую учительницу Сильвию Баррет я писала с себя, но все-таки книга — это не автобиография. Впрочем, кое-что похоже. — Подобно Сильвии Баррет вы преподавали английский язык и литературу? — Однажды мне сказали: «Вы так чисто говорите по-английски, как будто не родились в этой стране». Они были правы. Что может преподавать русский человек в Америке? Конечно, английский язык и литературу. — А «Учительница — дерьмо», как в вашей книге, любимые тинейджеры тоже писали на доске? — О нет, мои ученики не писали на доске: «Учительница — дерьмо». У нас была взаимная любовь. Некрасиво делать себе комплименты, но говорю честно: я была хорошей учительницей. — Шолом-Алейхем не дожил до того времени, когда Гитлер пообещал «отучить евреев смеяться». Говорят, на ежегодных Шолом-Алейхемовских чтениях (иначе говоря, поминках) вы и ваши гости много смеетесь. — Да, он так завещал: чтобы вспоминали его с улыбкой и смехом. Раньше на «Чтения» собирались родственники (некоторые специально приезжали из других стран, где обосновались) и приглашенные. Участников набиралось до полусотни, и мы проводили эти вечера в моей квартире. У камина, за чаем или на большой террасе мы вспоминали Шолом-Алейхема, актеры читали самые смешные его произведения — так он завещал. Но с каждым годом популярность «Чтений» растет, люди узнают о них от друзей и знакомых и приходят. В моей квартире стало тесно, поэтому перенесли их в синагогу, и туда приходят все желающие. — Супруг помогает в ваших заботах? — Конечно, Сидней Глак, мой второй муж, — самый важный человек в нашей Фаундейшн — президент Фонда Шолом-Алейхема. Руководит им, устраивает фестивали в разных городах, ищет для этого деньги, организует издание и перевод книг Шолом-Алейхема. Он уже немолод... Хотя на пять лет моложе меня. И, как и я, тоже очень занят. Каждый день идет в офис и работает, работает, работает. У него множество профессий. Он художник и дизайнер-консультант, занимается политологией, преподает китаистику, дважды в месяц, по вторникам, ведет получасовую телевизионную программу о Китае. Шолом Нохумович Рабинович, известный как Шолом-Алейхем (традиционное еврейское приветствие «мир вам»), родился в Переяславе, жил в Одессе. В 1905 году, после череды еврейских погромов, решил эмигрировать — вначале в Европу, затем в США. Похоронен в Квинсе. Критики называют его еврейским Марком Твеном — Кто-то из ваших детей и внуков занимается литературной деятельностью? — Мой сын Джонатан родился в 1942 году, он — математический гений. Я считаю на пальцах, а он — профессор высшей математики. Его дочь, моя внучка, тоже профессор математики в университете штата Мериленд, но вот она еще и наделена литературным чутьем. У моей дочери по имени Тия (по-латыни — «Богиня») много талантов. Она чудно пишет маслом и пастелью, у нее своя маленькая художественная студия. Кроме того, она доктор психологии. Одно плохо, что живет очень далеко от меня — в Калифорнии. В свое время я объездила почти полсотни штатов США: меня приглашали выступать в библиотеках, школах, университетах. Побывала и во многих странах мира. Теперь я не так легка на подъем. — А еще каких-то пять лет назад вы посетили Киев. Какое осталось впечатление? — Мы были у вас вдвоем с Сиднеем. Киев — очень красивый город на холмах, но я там нашла очень много американского — джаз, хот-дог... В самом центре города — большой моньюмент... как это?.. памятник Шолом-Алейхему. Скульптор присылал мне эскиз, я его немножко исправила, так что в нем есть и моя работа. Правда, памятник все равно немножко не похож на Шолом-Алейхема. Но я не перестаю удивляться — в стране, где был Бабий Яр и в землю которой пролилось так много еврейской крови, делают фестивали в честь Шолом-Алейхема. Знаете, интересно долго жить и видеть, как меняются времена. Очень понравился Переяслав, маленький штетл, городок. Когда я приехала, там такое началось! Я почувствовала, что это была земля, где он ходил. Мэр городка, девушки с цветами и лентами. Повели меня в дом-музей. Там стол, за которым сидел Шолом-Алейхем, его портреты. Достали и мой портрет из какой-то газеты. Теперь там очень мало старожилов, но кто остался — прибежали, целовали мне руки. Не могу передать, как я растрогалась. И так бывает везде: на меня люди переносят любовь к Шолом-Алейхему. «Нужно жить, даже если это убивает»  — Один из ваших рецептов неувядающей молодости, как я поняла, — танцы. Можете дать еще какие-нибудь рекомендации? — Могу повторить фразу Шолом-Алейхема: «Нужно жить, даже если это убивает». От себя добавлю: нужно быть любопытным и хотеть все знать — других людей, искусство, книги. И не думать все время о себе и о том, что скоро умрешь. Нужно всегда идти вверх по лестнице. Куда бы она ни вела. — Шолом-Алейхем и ваша мама Ляля Кауфман были «быстрыми» писателями. А вы жалеете, что успели не так много? — Агент нашего журнала всегда удивлялась: «Беллочка, почему у тебя так медленно получается?». Дело в том, что пишу я быстро, а потом начинаю править, и вот этот процесс растягивается надолго. У меня такая манера — все сокращать. — Краткость — сестра таланта и мачеха гонорара. Я читала, что «Лестницу» вы, наоборот, переделали из небольшого рассказа до романа. — Мой рассказ на ту же тему «From a teachers waste basket» («Бумажки из учительской мусорной корзины») занял всего три странички. Когда его напечатали, редактор журнала пригласила меня на ланч и сказала, что из этого рассказа может получиться что-то более значительное. Я отказалась. Но у меня в то время мама уже была смертельно больна, дети подросли, я развелась с мужем, жила в одной комнате, учительской зарплаты катастрофически не хватало. В журнале мне дали аванс под будущий роман, я его быстро истратила, и ничего не оставалось, как засесть за книгу. Так что если в ней есть юмор, то он действительно сквозь слезы. Но вот в той же книжке пример сокращения: сначала написала целую главу о ксенофобии, а потом перечитала и сократила, потом еще сократила, потом еще. В конце концов осталась одна фраза, которую пишет в записке... догадайтесь по ней, кто из учеников Сильвии Баррет: «Видно по моему почерку, черный я или белый?». И этого было достаточно. Понимаете? Вообще, я предпочитала короткие формы — рассказы, эссе. Но есть у меня и второй роман. Он называется «Любовь и все другое». Мне кажется, он получился даже лучше первого, психологически глубже. Его тираж — огромный, около семи миллионов, хотя до тиража «Лестницы» ему далеко. — Сейчас что-нибудь пишете? — Я в жизни так долго и много работала... В школу вставала еще затемно и затемно приходила домой. С тех пор я еще не отдохнула. Но знаю, что должна писать, все ждут мои мемуары. А у меня все — в голове и в записках. Отдельно — об одесском детстве, отдельно — об американской эмиграции, отдельно — об учительстве, отдельно — о том, что значит быть внучкой великого писателя. Мне кажется, что я прожила несколько жизней. Чтобы написать о каждой, надо засесть за книгу. Если не в 98 лет, то когда?