ПАМЯТИ МАЙИ КАГАНСКОЙ

 Памяти Майи Каганской

Приверженность к левым убеждениям трактовалась ею, (Майей Каганской), прежде всего с моральной точки зрения – не как мыслительная (а потому простительная) ошибка, но как нравственный ущерб, низость души, подлость характера.

         «Я решительно отвожу все возможные источники - научные, художественные, политические - и оставляю только одно понятие морального ряда: низость.

         На стержень низости свободно нанизывается связка ее семантических двойников: подлость, мерзость, гнусность и т.п. Все правильно, все в точку. Низость- это воздух, которым мы дышим, слова, которые мы слышим, новости, которыми нас отвлекают, эстрадные телепрограммы, которыми нас развлекают, - их бездарность столь оглушающе демонстративна, что ее невозможно объяснить одним лишь отсутствием талантов или культуры, - только органический моральный вывих так парализует творческие возможности, все равно - большие или малые.

         Поэтому даже национальная катастрофа, которая ото дня ко дню, от часа к часу все необратимей переходит из сослагательного наклонения в действительное, никак, ну никак не выписывается у нас в трагедию, не тянет на нее: трагедия, как известно, высокий жанр, а низость - она и есть низость».

        «"Мирный процесс" все поставил на жизнь - и получил смерть», - писала она.

         И продолжала:

         «Меня часто спрашивали раньше (теперь, правда, все реже и реже), как я смею подозревать в сознательном загублении страны людей, которые ее созD0D0вали, их прямых наследников и восприемников? Отвечаю: они строили свою страну, а сдают чужую».

         Чужую – потому что Страна не принадлежит левой низости, которая оккупировала ее и топчет сообразно своим заскокам, фобиям и капризам. Эта Земля - Израиля, а не оседлавшей ее компании Гроссмана, Оза, Бейлина, Тумаркина, Авнери и прочих моральных уродов.

Вместе с нею для нас, ее друзей, ушел под землю целый пласт нашей общей культурной истории. Я говорю о репатриации 1970-х, к которой принадлежали и она, и профессор Серман, и Генделев, умерший за два года до Майи, причем в том же месяце нисане.

Очень рано, где-то в конце 1950-х, она перебралась в Москву. Вошла там в окружение Надежды Мандельштам, в компанию Бахтина, сдружилась с Турбиным. Успела застать в живых Юрия Олешу.

Мысль об избыточном еврейском участии в российских исторических судьбах заставила ее со временем стать убежденной сионисткой и репатриироваться в Израиль. Только в Израиле она по-настоящему развернулась как блестящий критик и эссеист. Вначале много писала о Мандельштаме, в частности о его еврейской подоплеке, — тема, которая теперь у всех на слуху, а тогда была новостью. Но Майя отнюдь не ограничивала себя еврейской проблематикой. Одним из наиболее привлекательных ее достоинств была изумительная широта культурного кругозора. Ее часто и охотно переводили на иврит, печатали в самых престижных изданиях, осыпали помпезными комплиментами. Израильтянам она открывала совсем иную русскую литературу, чем та, к которой они привыкли. Некоторые люди из израильской культурной элиты ей радушно помогали — но большинство, восхищаясь ею, шарахалось в почтительном недоумении. Ибо еще одной, пожалуй, главной стороной Майиной личности была весьма отчетливая политическая позиция, которую она, впрочем, всегда соединяла с культурологией, — и тут ее взгляды шокирующе расходились со всеми ритуальными ценностями и приоритетами левой касты. Майя никогда не была спонтанной в своих высказываниях. Ее эмоции управлялись интеллектом и всегда находились с ним в идеальном взаимодействии. Если угодно, она излучала сильное и холодное люминесцентное сияние, которое было таким же ее сущностным свойством, как замечательная красота, остро­умие и чувство неколебимого самоуважения. Входя, она торжественно несла перед собой собственное изваяние, а образ, облюбованный ею в последние полтора десятилетия, был образом израильской Кассандры, предрекающей нам стагнацию и гибель. Симптомы ее она находила повсюду, даже в собственной участи. Болезнь стала для нее апокалипсисом, вошедшим в тело. В «Хадассе», за неделю с небольшим до смерти, она, уже почти агонизируя, прошептала мне с горьким сарказмом: «Вы видите, я умираю в арабской больнице!» (Был канун субботы, и дежурство вела группа арабских медиков.) Уже очень давно она объявила жизни политическое недоверие — и, кажется, хотела скоординировать свою гибель с мировой эсхатологией. Здесь возникает, естественно, вопрос о том, верила ли она в Б-га. Майя была убежденной атеисткой (вовсе не материалисткой, конечно), настолько агрессивной, что я часто дразнил ее, уличая в фанатичной религиозности: атеизм у евреев — типичное проявление истовой веры, хоть и отрицательного свойства. Зато Майя доверяла генетике. Вспоминала, как во время бракоразводного процесса вошла в зал, где сидели раввины, увидев ее, те сразу же почтительно встали: оказывается, она была родом из каких-то очень маститых коенов, о чем и сама не знала, но раввины это немедленно поняли. Странным образом получилось, что и похоронили эту атеистку на Масличной горе — на самом древнем и самом святом кладбище. Да будет память ее благословенна.

Михаил Вайскопф