«В нем было что-то от людей пушкинского круга»

ЛЕВ ЛУРЬЕ — ПАМЯТИ АРСЕНИЯ РОГИНСКОГО

текст: Лев Лурье

© Getty Images

24606ПОМОГИ
САЙТУ

Мы познакомились с Арсением (Сеней) Рогинским осенью 1973 года в знаменитой «Академичке» — столовой при Академии наук, где в кафетерии собирались прогуливающие лекции студенты ЛГУ.

В этот момент Сеня приехал в Ленинград из Москвы в поисках адвоката для своего ближайшего друга Габриэля Суперфина, арестованного за редактирование «Хроники текущих событий». Я к тому времени не без приключений (был отчислен за черновик листовки против искажения учения В.И. Ленина) окончил экономический факультет, но занялся русской историей — прежде всего, народовольцами.

Рогинский вслед за своим учителем Юрием Лотманом занимался декабристам, в основном малоизвестными, — Новиковым, Габбе. Он сразу начал спрашивать меня о «Народной воле» (это вообще было для него характерно — говорить с собеседником о том, что тому интересно).

Я, между прочим, сказал, что где-то в архивах, возможно, пылится интереснейший документ: в 1882 году сидевший под следствием в Петропавловской крепости член Исполнительного комитета «Народной воли» Яков Стефанович сумел отправить в эмиграцию письмо своему другу Льву Дейчу. Оно было перехвачено другими народовольцами и вызвало страшный скандал: товарищи по партии обвиняли Стефановича в измене. Рогинский немного подумал и, затягиваясь сигаретой, предложил затерянное письмо найти.

Не прошло и недели, как в «Доме Плеханова» — филиале рукописного отдела Публичной библиотеки — он обнаружил это письмо! Документ представлял собой палимпсест — между строк, написанных обыкновенными чернилами, молоком была прописана секретная часть. Мы начали текст дешифровывать и комментировать. В процессе работы стали друзьями. Хотя Сеня был только на четыре года старше, он стал моим учителем и, без преувеличения, определил судьбу. Человека значительнее я в жизни не встречал.

Он часто бывал у нас на Петроградской и близко сошелся с моим отцом, историком Яковом Лурье. Я не вылезал из шестиметровой кухни Рогинских на углу Фрунзе и Гагарина. Он и его семья привлекали множество людей, кого я только не перевидал в этой квартире: поэтов, диссидентов, профессоров, американских стажеров, интеллигентных старушек. Через какое-то время наши семьи стали снимать дачу в Усть-Нарве, где в августе 1981 года Сеня был арестован и увезен в Ленинград. Мы еще успели выкурить по сигарете у чекистской «Волги».

После реабилитации Бориса Рогинского, отца Сени, в 1955 году семья получила квартиру в Московском районе. Борис Рогинский, один из главных конструкторов «Электросилы», первый раз был арестован в 1938 году, в 1943-м отбыл срок и остался работать инженером в Севдвинлаге. Его жена Елена Рогинская, учитель русского и литературы, с двумя детьми приехала к мужу. Там в 1946 году и родился Арсений. Потом отца перевели в Лодейное Поле, где строили электростанцию на Свири, а в 1951-м снова арестовали, приговорили к пожизненной ссылке. Из тюрьмы — Большого дома — он не вышел. Умер вскоре после окончания следствия. Страшная судьба отца и желание понять, как такое могло произойти, в значительной степени предопределили судьбу сына. «Пепел Клааса стучит в мое сердце», — однажды мне прямо он сказал.

Угол Фрунзе и Гагарина примыкает к Московскому парку Победы — район хулиганский. У Арсения, еще школьника, начались неприятности с милицией, и мать от греха подальше отправила его получать аттестат зрелости в Лодейное Поле. Потом — Тартуский университет и возвращение в Ленинград. Бурная юность подарила невероятную способность заводить друзей в самой разной среде: он был одинаково интересен Сергею Ковалеву, Юрию Лотману, министру иностранных дел Германии Йошке Фишеру, Адаму Михнику, генералу ФСБ из архива Лубянки и товарищам по зоне — шашлычнику Гиви, вору по кличке Москва и неизвестному мне чеченцу, сидевшему по статье «угон стад».

В 1975 году, когда уже опубликовали письмо Стефановича Дейчу в Тарту, Рогинский предложил мне участвовать в самиздатском сборнике «Память», но я, посоветовавшись с отцом, отказался: сразу посадят. Арсений не настаивал, но заметил, что представление о мире как месте, где кишат стукачи, в корне неверно. Можно добиться многого, действуя в подполье. В этом тактика Рогинского разнилась с правозащитниками — в «Памяти», в отличие от «Хроники текущих событий» фамилии редакторов не раскрывались. Может быть, поэтому за «Память» он сел один, никто из его сотоварищей осужден не был.

Рогинский был превосходным организатором, все вовлеченные в его орбиту были в него влюблены. Главный его дар — находить в человеке его сильную сторону, выявлять в нем лучшее и использовать это на общее благо. Для огромного числа людей он стал главным советником, ближайшим другом, гуру, недостижимым образцом для подражания. Работал круглые сутки, но как-то легко и даже весело. В нем было что-то от людей пушкинского круга.

Выстроенный и проведенный через время «Мемориал» — мощная институция, памятник не только жертвам режима, но и своим создателям, прежде всего Арсению Рогинскому.

Прощай, друг.