воскресенье, 3 декабря 2017 г.

КОРЖИКИ


КОРЖИКИ



– А давайте я вам фотографии покажу, – говорит тётя Маня, как только мы с женой входим.
Она снимает с полки потёртый альбом. Фотографии в нём вклеены намертво. Мы садимся к столу. Она приносит с кухни коржики. Раньше и чай обязательно приносила. Теперь забывает.
– Тётя Маня, – говорю я, – не нужно коржиков.
– Сегодняшние, – говорит тётя Маня и открывает альбом: – Это мои родители. В молодости.
Коржики она печёт постоянно. Поэтому стены в кухне покрыты маслянистой плёнкой. И сама она тоже ею покрыта: лицо, руки, одежда. Коржики лежат в вазочках, хлебницах, корзинках. На этажерке, на столе, на комоде.
Живёт тётя Маня одна. Из дому не выходит и гостей не принимает. Зачем ей столько коржиков, не знает никто. А она не объясняет. Печёт их, и всё. Как фабрика-кухня. То есть что-то, возможно, знает врачиха. Она говорит: «Возрастное отклонение это, – и говорит: – Не противоречьте. Пусть печёт. Вам что, жалко»?
Нам не жалко. Мы приносим муку, постное мало, яйца и сахар. А соли и соды у тёти Мани ещё надолго хватит. Солью она сама запаслась при Горбачёве и содой тоже. Да, ещё маргарин мы приносим. Чтобы у неё всегда было из чего печь коржики. Иначе тётя Маня может начать нервничать. И врачиха опять будет настаивать на стационаре. С красивым названием «Гериатрия». А мы один раз её уже послушались. И оказалась эта «Гериатрия» обычной психушкой для стариков и старух. Еле мы тётю Маню оттуда выцарапали. Теперь врачиха, если что, сразу говорит: «Под вашу ответственность». «Под нашу, под нашу», – говорим мы и никуда тётю Маню не отдаём, просто заходим к ней каждый день. То я, то жена, то вместе. Благо, живём в двух шагах. И смотрим фотографии в альбоме. И едим через силу коржики.
Коржики, кстати, у тёти Мани вкусные. Я долго таскал их на работу «к чаю» и жена таскала. Даже на праздники всякие, дни рождения и прочее. Друзей ими угощали при каждом удобном случае принудительно. Но на работе они всем надоели. И у жены, и у меня. И друзьям надоели. Так что куда тётя Маня девает старые, неиспользованные коржики, я не знаю и не спрашиваю. Надеюсь, в мусоропровод. Что ест она сама, тоже неясно. Возможно, те же самые коржики и ест. Во всяком случае, всё, что приносим ей мы, так и сгнивает в холодильнике. И никакие уговоры не помогают. Тётя Маня пропускает их мимо ушей, отмораживается.
А раньше она вкусно умела готовить. Из ничего по тем временам готовила, а всё равно вкусно. Это даже я помню. Из детства. Мало того, когда сын её женился на соседской дочке и перешёл жить к ней, поскольку соседская часть их развалюхи была больше, она протискивалась сквозь дырку в заборе и залезала в окно, чтобы узнать, чем жена кормит её сына. Совала свой нос в кастрюли, пробовала приготовленную пищу на вкус. Её ловили, стыдили, выкидывали, но она не обращала внимания. Потому что сына нужно было кормить хорошо. Он в детстве туберкулёзом переболел, и зря, что ли, они с мужем его выходили. Всё продали, что не продалось – бросили. И уехали на юг, в деревню. Чтобы жить там и работать. Муж по своей специальности устроился, парикмахером. Правда, в райцентре, за двенадцать километров от места жительства. А она учительницей младших классов. Тем более что старших в деревенской школе и не было. И учительницы не было. До их приезда. В деревне завели они козу и кур, и сына спасли. Без всяких антибиотиков. Про них тогда только слухи ходили упорные, мол, творят чудеса. Но взять их простым, обыкновенным людям было негде.
А теперь сын за границей, вернее, за океаном, если, конечно, всё у него хорошо. Тётя Маня рассказывает: «Лет двадцать уже он там. Или тридцать. В семьдесят девятом году он уехал. В ноябре. Я точно помню. Как раз перед Афганистаном». И ещё рассказывает, что он не ради себя уехал, а ради детей и ради их светлого будущего. Так он говорил.
А она не поехала. Что бы она там, за границей, делала? Тем более за могилами, кроме неё, ухаживать было некому. Тут же и отца её могила, который сначала без вести на фронте пропал, а потом вернулся. И мужа. Матери могилы нет, но она тоже лежит здесь, в этой земле. В каком-то из оврагов, где людей расстреливали. Её тоже просто так не могла она бросить, хоть и без могилы. Мать ей жизнь спасла. Сначала дала, а потом и спасла.
Да, а в живых у тёти Мани никого не осталось. На старости лет. Живые её здесь не удерживали. Я с женой не в счёт. Во-первых, я тогда пацаном ещё был, а во-вторых, седьмая вода на киселе. У мужа её покойного был двоюродный брат. Младший. А я его сын. А жив ли её собственный сын, она не знает. Сначала в их закрытый, военно-промышленный город письма от изменников родины не доходили. А потом оно как-то так сложилось, что вроде бы и можно стало письма получать, а сын ничего ей не написал. Бог знает, почему.
Так она одна и живёт по привычке, с семьдесят девятого года. Потому что муж тёти Манин задолго до отъезда сына умер в расцвете лет. Покончил с собой. Но если бы он не покончил, он бы всё равно умер. От тяжёлой продолжительной болезни. Мне моя мать рассказывала. Он говорил: «Я лучше повешусь, чем такую боль терпеть». Маня ему говорила: «Смертью от боли спастись – хорошая идея». А он: «Смерти всё равно не избежать, а боли – можно». И избежал. Люди потом трепались, что за это у него и внук родился больной. Калекой, можно сказать, родился. Из-за внука сын и уехал за границу, если разобраться. Там за такими больными умеют ухаживать. И жизнь им продлевать умеют. А у нас умеют только укорачивать. Больным, здоровым – всем.
Тётя Маня продолжает листать альбом. Все фотографии мы давно знаем наизусть. «Это мой папа, – показывает она пальцем. – Он сначала без вести пропал, а потом вернулся. Это я и муж мой – он покончил с собой. Это сын с женой и детьми - они живут за границей».
И здесь я произношу то, ради чего мы сегодня пришли:
– Тёть Мань, – говорю, – я сына твоего в фейсбуке нашёл. Вернее, внука. Хочешь с ними поговорить?
Тётя Маня не отвечает. Молчит. Потом говорит:
– Это сын мой с детьми. Они за границей живут. – И: – Ешьте, – говорит, – коржики. Не стесняйтесь.
2017
(с) А. Хургин

Комментариев нет:

Отправить комментарий