«Разорванный талес» Ури Цви Гринберга

«Разорванный талес» 
Ури Цви Гринберга

Ханох Дашевский, Иерусалим

 

ПРЕДИСЛОВИЕ ПЕРЕВОДЧИКА 

Разорванный талес на раненом теле. 
Хорош этот талес еврейский – в нём телу удобно: 
ещё не зажившие раны ветра не засыплют песком... 
Я царь в этом талесе – в мантии красной и рваной! 
Я каждой руке отомщу за пролитую кровь 
в болотах, 
в сараях, 
на улицах 
и у порога костёлов. 
Ури Цви Гринберг "В Царстве Креста" 

Великий еврейский поэт Ури Цви Гринберг обладал особым видением, свойственным натурам пророческим. Ему открывались иные миры, недоступные приземлённым, сосредоточенным на будничной суете людям. Но и в литературном окружении, среди соратников по перу, он нередко оставался изгоем, чья бескомпромиссная позиция по основным вопросам еврейского существования не находила понимания и подвергалась граничащей с руганью критике. Ярлык "кровавый фашист" надолго приклеился к нему в Израиле, и каково ему было после Катастрофы ходить с таким ярлыком. А всё дело было в том, что он видел дальше других, и как верный сторожевой пёс, учуяв опасность, пытался встревоженным лаем предупредить пастухов еврейской страны. "Домашний пёс" – так назвал он себя. Приехав в 1923 г. в Страну Израиля и став здесь официальным певцом рабочего движения, Ури Цви довольно быстро разочаровался в социалистическом сионизме. Тактика партии МАПАЙ, в основе которой лежали компромисс, осторожность и подчинение национальных интересов проарабски настроенным британским властям, была для него неприемлема. Руководители ишува видели надои киббуцных коров, а он видел Храм. Они призывали к сдержанности во время арабских нападений, а он звал к борьбе. 

Ури Цви Гринберг был единственным сыном раввина и главы хасидской общины, но не стал наследником отца и продолжателем его дела, потому что был Поэтом. Он всегда гордился своим предназначением, которое открыл в себе очень рано. В юности склонный к лирике и философским размышлениям, он, тем не менее, стал одним из лидеров еврейского поэтического авангарда, а позже весь свой мощный талант посвятил национальной идее, которая в его понимании должна была воплотиться в востановленном, от Нила до Евфрата, Царстве Давида. Его считали неврастеником и мистиком, а он назвал журнал, который сам редактировал, "Альбатрос" – созвучно знаменитому стихотворению Ш. Бодлера. "Исполинские крылья" поэта мешали ему чинно совершать обычный обывательский моцион. 

Ури Цви Гринберг. Фото: jewish-museum.ru/

Он участвовал в Первой мировой войне и, возвратившись в 1918 г. в город своего детства Львов, увидел погром. И едва не стал его жертвой. «Пришли польские солдаты, – писал он потом, – и поставили нас к стене. За что? А ни за что. У вас, евреев, кровь собачья – так говорили нам». С того дня Ури Цви окончательно усвоил то, что знал и раньше: у евреев действительно кровь другая. Царская кровь. Но не имея возможности за себя постоять, они становятся жертвой тех, в чьих жилах течёт собачья, или того хуже, волчья кровь. А так как погромного опыта у Гринберга не было, потому что в Австро-Венгрии, где он родился, не было погромов, пережитое во Львове навсегда врезалось в его память, как мог бы врезаться штык соседа, приставленный к его сердцу. Сосед долго решал: убивать Ури Цви или пощадить. 

Чудом уцелев, он уехал в Варшаву – в те годы один из крупнейших еврейских центров. Там собрались молодые еврейские писатели и поэты, там была культурная жизнь. И традиционный антисемитизм. Он был неотъемлемой частью польского шовинизма, многократно возросшего из-за советско-польской войны и поражения наступавшей на польскую столицу Красной армии. И Ури Цви Гринберг публикует в уже упоминавшемся "Альбатросе", на идиш, который в тот период он использовал больше, чем иврит, поэму "Ин Малхус фун Цэйлем" (В Царстве Креста) – обличение христианского антисемитизма и предсказание Катастрофы. Написанное в лучших традициях экспрессионизма, это произведение поразило современников реальным, осязаемым и в то же время мистическим ужасом, сюрреалистическими картинами, нарисованными воображением Гринберга, потрясённого той постоянно тлеющей ненавистью, которую испытывали евреи в довоенной Европе. Поэт предчувствовал небывалый пожар, какого ещё не знала еврейская история: 

Ночами вселяется ужас в дома наши: чёрная птица. 
Что можем мы сделать – напуганных горстка евреев, 
когда возвышаются римские башни над нами, 
и звон колокольный должны каждый вечер мы слушать, 
и в чёрные наши субботы, и в чёрные праздники наши. 
Проклятие жить так, когда ежечасно 
огонь может вспыхнуть повсюду: костры под ногами, 
костры под домами. 
Что можем мы сделать – напуганных горстка евреев, 
когда наши жёны и дети кричат нам: «Спасите!», 
и крыши пылают, и пламя горит в наших окнах. 
Проклятье быть телом, которое топчут, 
как уличный серый булыжник – но тело не камень. 
Из мяса оно и костей и почувствовать может, 
как лезвие режет. 

Но положение, когда евреи, как сбившееся в кучу стадо, дрожат в ожидании погрома, не устраивало Гринберга. Он жалел свой народ и сочувствовал ему, но отсутствие сопротивления, слабость и покорность судьбе – против этих качеств, ставших стереотипом "галутного" еврея, поэт выступал в течение всей своей долгой жизни. Эти неизжитые свойства он видел и в Израиле, и для его души это было прикосновением бритвы. Душа кровоточила, и он отзывался горькими и яростными стихами. А начало было положено поэмой "В Царстве Креста". В воображаемом диалоге с отцом Ури Цви Гринберг отвергает двухтысячелетнюю еврейскую практику жертвенности и смирения: 

Отец! Покраснела стена в этом городе – скоро 
приблизится вечер, и вспыхнут далёкие звёзды. 
Чего ты добьёшься молчаньем и кротостью вечной? 
Не помнишь ты разве, что Страж наш, Господь Всемогущий, 
стоит за тобой, и дрожать ты не должен?! 

Эти слова Гринберг говорит в поэме своему отцу-раввину, представляющему привыкшее к покорности старшее поколение. Он обращается к нему языком понятным религиозному еврею: он аппелирует к тому, кто зовётся "Страж Израиля". За вами такая сила, – хочет сказать поэт, – а вы дрожите. 
Нужны усилия снизу, и тогда придёт помощь сверху: 

Я Имя тогда назову, и осядут 
высокие башни костёлов, откуда несётся 
сводящий с ума перезвон. 
Как дрожал ты! 
А ныне останутся только (для памяти и для рассказов) 
на кровлях железных кресты, как кресты на надгробьях. 
Из кладбищ, из тысяч и тысяч могил 
еврейское воинство встанет и выйдет с оружьем, 
и будет в шофары трубить на все стороны света. 

Несмотря на то что окружавшая евреев действительность не располагала к оптимизму и внушала тревогу, главным, что шокировало современников Гринберга, было содержавшееся в поэме предсказание Катастрофы. Такой, какой её видел поэт: беспросветный ужас, ловушка, подготовленная многими столетиями агрессивного христианского антисемитизма. Содрогнулись не только рядовые читатели. Даже Хаим Нахман Бялик, высоко ценивший талант Гринберга, знаменитый поэт, у которого никогда не было иллюзий относительно зыбкого положения евреев в галуте, с сомнением отнёсся к видениям Ури Цви. Потому что если бы не дата создания поэмы – 1922 год – можно было бы подумать, что Гринберг пишет о событиях, которые происходят у него на глазах, о событиях, свидетелем и участником которых он является. Настолько всё реально в его поэзии, настолько похоже на то, что спустя полтора десятилетия будет происходить на самом деле: 

Если б мог удержать я пылающий Марс на орбите, 
чтобы он осветил, сквозь затмение солнца, дороги, 
где сидят наши матери возле обочин 
и баюкают там своих мёртвых детей на коленях, 
своих мёртвых ягнят и птенцов на распутьях Европы. 
На востоке, на западе – всюду кошмар под крестами! 
Что я сделать могу, собирая в кулак наши слёзы? 
У обочин сидеть, молча плакать в тени колоколен 
и баюкать ягнят и убитых птенцов на коленях? 
Или кладбище выкопать в сердце Европы 
для погибших ягнят, 
для птенцов моих мёртвых? 

Вынужденный бежать из Варшавы с фальшивым паспортом в кармане, поскольку ему угрожал арест "за оскорбление христианства", Гринберг оказался в Берлине, где опубликовал запрещённую в Польше поэму. Её финал однозначен: у евреев нет будущего в Царстве Креста, нет будущего в Европе. Но соплеменники, к которым обращался поэт, не понимали ужас своего положения, не понимали, что обречены. Он говорил им правду, но они предпочитали заткнуть уши и зажмурить глаза. Так было удобнее и проще: к ограничениям мы привыкли, оскорбления как-нибудь перенесём, а что может быть хуже? Погромы, как в России? Но ведь здесь цивилизованная Европа. В своём провидении Гринберг был почти одинок, как нередко были одиноки пророки ТАНАХА, провозглашавшие истину под насмешки толпы: 

Может, самое чёрное вижу я здесь из пророчеств, 
каждым нервом своим ощущаю я ужас, 
оттого что сбываются эти виденья 
здесь, в долинах страданья, на земле христианства. 
Мы сошли со ступеней крутых, на которых стояли, 
покачнул наши лестницы ветер Европы: 
всем любовь – даже тем, кто готовы нас резать, 
даже душам злодеев – Небесное Царство. 
Пламя в наших глазах, опалённое небо: 
и пылают костры, и снуют между ними евреи, 
и ни слова не могут сказать, и не знают, где выход, 
и не видят, что небо в огне и что бездна под ними… 
Только мельницу видят они, чьи вращаются крылья 
в ядовитом пространстве, и мелют, и мелют 
воздух кладбищ осенних, старых кладбищ Хешвана. 
Как могу я, идущий от страданья к страданью, 
одинокий еврей, в чьей крови страх еврейский и ужас, 
ужас ночи насилья слепой и закланья овец – как могу я 
пробудить это павшее воинство: тысячи тысяч 
на земле Украины, на польских дорогах?! 
Только ночью встаёт это воинство мёртвых, 
и когда я иду к своей белой постели, 
к моей белой постели их тени подходят, 
говоря: «Посмотрите на нас, посмотрите! 
Вот таким ваш конец – всех и каждого – будет!». 

А вскоре Ури Цви Гринберг совершил алию. Думал ли он, что через 16 лет ему придётся снова бежать из Польши? В 1938г. по приглашению З. Жаботинского Гринберг выехал в Варшаву, чтобы редактировать печатный орган ревизионистского движения: газету на идиш "Дер момент". Но достучаться до сердец 3 млн. польских евреев, убедить их, что они находятся в капкане, не удалось ни Гринбергу, ни самому Жаботинскому. Вскоре разразилась война, и хотя поэту посчастливилось с неимоверным трудом, буквально чудом, вернуться в Эрец Исраэль, все его родственники: мать, отец и шесть сестёр с их семьями, оставшиеся во Львове, погибли в Катастрофе. 

Потрясённый тем, что его предвидение самым роковым образом сбылось, Гринберг во время войны не писал. Только в 1945 г. он начал публиковать стихи и поэмы, посвящённые своим близким и всем испепелённым в Холокосте европейским евреям. Одним из таких произведений стала элегия "Венец плача всему Дому Израиля" – поэма о невиданной национальной трагедии, рассказам о которой не хотели верить в еврейском ишуве, и к жертвам которой с презрением относились гордые сабры: 

А у нас, в доме предков, плясали шуты. 
У тельцов и телиц были корм и уют. 
Было нам не до братьев, до их суеты, 
И ломился наш стол от обилия блюд. 
Не хотели мы слышать о тех, кто сожжён, 
не хотели терять ни одну из забав. 
Обнимали мы каждую ночь наших жён, 
на затылке и брюхе слой жира набрав. 
Если б наши святые увидеть могли, 
устремив к нам залитые кровью глаза, 
как из вспаханной заново нашей земли 
прорастают колосья, и вьётся лоза! 
Если б видеть могли, опускаясь в Шеол, 
восходящий, мерцающий наш ореол!.. 
Только что нам резня, что нам прах мертвецов? 
Мы презрительный клеим на братьев ярлык. 
Здесь отрезано много еврейских голов, 
но никем не отрезан змеиный язык. 

Такое отношение уроженцев Страны Израиля было обусловлено стремлением сионистов-социалистов создать поколение "новых" евреев в отрыве от еврейской традиции и истории. Молодёжь ишува не понимала причин, по которым европейские евреи в большинстве случаев не могли оказать сопротивление. Но для Гринберга здесь не было ни тайн, ни загадок: это был его собственный мир, который он любил, который оплакивал, и в инертности которого, порождённой галутом, видел одну из причин его гибели: 

В наших долгих скитаньях что было у нас? 
Миллионы мужчин, а с мечом – ни один; 
близорукость овечьих испуганных глаз, 
синагоги, мезузы, талит и тфиллин. 
Бесконечной тоскою наполненный мех, 
и печаль и тревога, и сдержанный смех, 
и пейзаж – как в тумане сиянье луны, 
грязь на лицах детей и безгрешные сны, 
золотое шитьё вместо красок весны. 
Мир, в котором сирень никогда не цветёт, 
где роса, но не виден рассвет голубой, 
мир, где бархат и шёлк и блаженство суббот 
в дни, когда не грозят нам резня и разбой. 

«Миллионы мужчин, а с мечом – ни один». Мысль о том, что евреи безропотно идут на заклание, невыносимая для поэта в 1922 году, когда он писал поэму "В Царстве Креста", и кровью окрасившая строки стихотворений, написанных в 30-е годы, когда руководство еврейского ишува в ответ на арабские нападения призывало к сдержанности, – эта мысль снова и снова появляется в поэме "Венец плача…". И хотя Гринберг знал, что евреи в Европе не могли себя защитить, потому что у них отсутствовали необходимые атрибуты независимого народа, потому что они были застигнуты Катастрофой, как жители океанского побережья гигантской волной, смириться с этим явлением он не желал. И поэт задавал себе и своим читателям, всему еврейскому народу – Дому Израиля, один и тот же гнетущий вопрос: «Почему»? Почему это произошло? Как могло случиться такое? 

Их вели по деревне… 

Минуя загон, 
мимо яблонь и хат вёл их к смерти тевтон. 
И глазел и толпился народ с двух сторон, 
словно этого часа ждал издавна он. 
Словно не было зрелища лучшего тут, 
чем смотреть, как евреев на гибель ведут. 
И любой на подарок надеяться мог – 
на ботинки с жидовских трясущихся ног: 
если немец кивнёт – по ботинкам тогда) 
подходящего ищет крестьянин жида). 
И святыми руками мой брат, наклонясь, 
и свой лоб приближая к враждебной земле, 
отдаёт ему обувь свою, торопясь, 
и не видя ни солнца, ни неба во мгле. 
Мир расколот: поля, где колосья цветут, 
и дороги, которые к смерти ведут. 
По которым их гонят, евреев босых, 
и в овечьих глазах – звёзды страха у них. 
А удары сердец – словно волны морей. 
Отдаёт мужику свою обувь еврей, 
и стоит перед ним, ожидая, что гой 
быстро схватит его заскорузлой рукой, 
и топор занесёт над его головой… 

Но не рубит и лишь ухмыляется гой. 
Загребая песок, наступает, босой, 
на колючки, на камни, на мусор еврей; 
как баран, что со стадом идёт на убой, 
так на смерть он шагает с общиной своей. 
И босые, как он, тащат ноги в крови 
вместе с ним Реувен и Шимон, и Леви! 
Может, сбудутся здесь, как бывает во сне, 
чудеса, и сойдёт с опалённых высот 
Элиягу-пророк на небесном коне, 
и к спасенью их Облачный Столп поведёт?... 

Гои камни бросают – и скорчился жид. 
Меткий камень – и глаз у младенца пробит. 
Плачет глаз его правый хрустальной слезой, 
а другой – вытекает кровавой росой. 
На святой этот глаз осторожно кладёт 
мать безумная руку свою – и кричит... 
И покорно евреи шагают вперёд, 
с приговором согласны – и Небо молчит. 
Словно в зимнюю стужу тела их дрожат, 
и затравленный, в ужасе мечется взгляд… 

Как случиться могло, что стояли в снегах 
наши жёны нагие с детьми на руках? 
И мужья, не прикрыв наготу, без меча, 
обречённо глядели в глаза палача?... 
Как случиться могло, что поставили их 
у дверей, за которыми тьма и конец? 
А потом прямо в облако газа, нагих, 
затолкали их всех, словно кур и овец. 
И когда ангел смерти им дверь открывал, 
был задушенных братьев им виден оскал, 
и к печам их еврей полумёртвый таскал. 

И неудовлетворённая жажда мести, которая со времён львовского погрома и поэмы "В Царстве Креста" не давала Гринбергу покоя, в его поэзии о Катастрофе получает дальнейшее развитие, становится постоянной спутницей его истерзанной души. Как же так? Закопали в ямах, сожгли в печах, развеяли прах в полях Амалека – и нет воздаяния?! Как жить, когда образы близких преследуют ночами, когда не находит места в земле неотомщённая кровь?: 

А убитые наши – они не мертвы! 
Ибо каждый из них вместе с нами – и ждёт, 
что наступит расплата за печи и рвы 

в день отмщенья, когда мститель крови придёт. 
Даже если б им выбор был дан роковой: 
воскрешенье их тел или меч у того, 
кто за них отомстит – отвечал бы любой: 
мститель крови с мечом пусть живёт за него. 
Утешенья из них не найдёт ни один, 
пока будет взывать к нам из ямы чужбин 
неотмщённая кровь их: кармин и рубин. 

А народ той земли, где произошла Катастрофа? Сожалеет ли он о гибели евреев, которые веками жили рядом с ним? Изменилась Польша или она такая же, как была до войны? 

Эта польская нива всегда в моих снах: 
дождь осенний стучит по сгоревшим телам; 
прячут в зимнюю пору снега этот прах, 
а весной он ложится под ноги волам. 
Счастлив пахарь и весел на этой земле: 
режет жирную почву легко его плуг; 
добрый хлеб вырастает на нашей золе, 
ибо скошено там всё еврейство, как луг. 
Как живут там в сиянье весны и любви? 
Как журчит родниками там сладкий таммуз? 
Как черешни краснеют на нашей крови? 
Как несёт грешный мир на себе этот груз? 

Элегия "Венец плача всему Дому Израиля" вошла в книгу стихов и поэм "Реховот hанаhар" (Улицы реки), которая вышла в Израиле в 1951году. Это был литературный памятник Катастрофе, который воздвиг Ури Цви Гринберг. Название книги, странно звучащее по-русски, взято из Хумаша, из книги Берейшит, и означает полноводье и урожай сторицей, и в этом названии горькая ирония и трагизм, потому что другой, каббалистический смысл словосочетания «Улицы реки» – это излияние Божественного света на самом высоком уровне. Но мировая война, когда случилась Катастрофа, была временем сокрытия Божественного света, а полноводье – реками крови и страха. И мечтая о мести, поэт понимал: возрождение еврейского государства, восстановление еврейского суверенитета, и есть настоящее отмщение убийцам евреев и их пособникам. Мы вернулись в свою страну навсегда, и счастлив тот, кому выпало быть свидетелем этого: 

И тогда мы увидим, что к морю пришли, 
где на якорь поставил Магог корабли, 
и разбрасывал их по поверхности вод, 
и смеялся во весь свой оскаленный рот – 
но настал и ему рухнуть в бездну черёд. 

Ибо есть для стремящихся к Царству закон, 
для идущих к Нему от начала Времён: 
те, кто в пламени боя – у их сыновей 
море есть и страна – до скончания дней! 

Катастрофа занимает одно из центральных мест в творчестве Ури Цви Гринберга, и рамки статьи не позволяют достаточно широко осветить эту тему. Она – материал для серьёзного исследования. Я рад, что мне удалось перевести на русский язык поэму "В Царстве Креста", а также поэму "Венец плача всему Дому Израиля" и ещё четыре поэмы из книги "Реховот haнаhap". Но это заслуга прежде всего тех, кто оказывал мне помощь и поддержку на всех этапах работы. Им я приношу свою глубокую благодарность.