Евреям можно только верить

26.09.2017

Почему советская власть не замечала «еврейство» шахматиста Ботвинника и физика Харитона, как Бродский сравнялся с придворным поэтом Державиным и что толкало евреев в ряды диссидентов – рассказываем о главных сюжетах последней части кинотрилогии «Русские евреи» Леонида Парфенова.

Третий фильм Леонида Парфенова «Русские евреи» – заключительная часть цикла, посвященного отношениям евреев с русской цивилизацией. На этот раз перед нами – период с 1948 года по достаточно условное «наше время». В это самое «наше время», по мнению Парфенова, еврейство в России перестало быть значимым политическим и социальным фактором, а стало вопросом частной идентичности. Возможно, именно поэтому Парфенов и снял наконец-то эту трилогию, ведь по его словам, идея фильма родилась у него еще в 90-х. Но тогда его друг, известный актер театра и кино Зиновий Гердт дал ему совет: не собирать незабудки на заминированном поле. А если еврейство перестало быть особо значащей темой – значит поле можно считать разминированным.

Поскольку трилогия в целом была посвящена встраиванию евреев в русский контекст – с потерей или сохранением «еврейского» лица, то третья часть вроде как подводит итоги этого процесса. Впрочем, именно это желание «подвести итоги» очень ослабляет финал фильма. Парфенов хочет подвести к однозначному знаменателю то, что, слава Б-гу, не имеет окончательного решения. Разумеется, по мере приближения к современности объем материала нарастает, и в этом смысле третья часть трилогии Парфенова оказывается наиболее сложной. Тем более что речь идет о времени, которое знакомо зрителю либо по семейным историям, либо и вовсе по личной памяти.

Послевоенную историю русских, или, если угодно, советских, евреев Парфенов начинает с убийства Соломона Михоэлса, разгрома Еврейского антифашистского комитета и старта кампании по борьбе с космополитизмом. Это естественный водораздел – после обострения отношений с Америкой евреи в СССР начинают восприниматься не как активные строители общего светлого будущего в единой семье советских народов, а скорее как потенциальная «пятая колонна». Парфенов широкими мазками описывает борьбу с космополитами и не забывает про апофеоз антисемитской паранойи конца сталинской эпохи – «дело врачей». Параллельно он подчеркивает, что советские власти могли демонстративно «не замечать» еврейство шахматного чемпиона Михаила Ботвинника или работающего над атомным проектом физика Юлия Харитона. Иными словами, показывает, что в СССР была группа «неприкасаемых» там, где это было критически важно – как в случае работы над атомной бомбой, или просто репутационно выгодно. Таким образом, дискриминация оказывалась несколько более сложным механизмом, чем это иногда принято представлять. Это, однако, не отменяло всей «весомости» ситуации для тех, кто должен был вписывать в пятую графу стандартной советской анкеты слово «еврей».

Окончание сталинской эпохи не особо повлияло на положение евреев в СССР – как объясняет Парфенов, они оказались исключены из политической элиты. И это была принципиальная разница по сравнению с положением евреев в начальный постреволюционный период. Тем не менее в «оттепель» евреи могли оставаться в культурной и научной элите страны. Но чтобы попасть на эти позиции, они должны были преодолевать разного рода неофициальные препятствия. Причем такие правила игры распространялись на всех евреев, вне зависимости от того, насколько сами они желали сохранять свою национальную идентичность.

Из-за этого отсутствия выбора практически невозможно определить стопроцентно «еврейское» в значимых событиях и явлениях «оттепели». Парфенов упоминает о кампании против Бориса Пастернака после выхода на западе романа «Доктор Живаго», но признает, что в самих гонениях не было малейшей доли антисемитизма, да и сам Пастернак считал себя исключительно русским человеком. Кроме того, Парфенов напоминает, что спор между «физиками» и «лириками» – определяющую дискуссию тех времен – заложил в своем стихотворении Борис Слуцкий, а один из главных фильмов эпохи «Девять дней одного года» снял Михаил Ромм – «еврейский режиссер, снимавший довоенные блокбастеры для славянского большинства страны».

При этом тема взаимодействия русского и еврейского на общем культурном поле по-прежнему, конечно, сохраняла свой эмоциональный заряд. Взять хотя бы тему массового уничтожения евреев нацистами на территории СССР. Ее замалчивали, но несмотря на это, свет увидела поэма Евгения Евтушенко «Бабий яр» с почти хрестоматийными финальными строчками:

Еврейской крови нет в крови моей.
Но ненавистен злобой заскорузлой
я всем антисемитам,
как еврей,
и потому –
я настоящий русский!

Строки Евтушенко в фильме Леонида Парфенова перекликаются с не менее известной цитатой из песни Высоцкого: «Вы тоже пострадавшие, а значит, обрусевшие». Но все же Парфенов и в последней части своей трилогии делает упор на «русский выбор» живших в СССР евреев и на стирание разделяющих народы черт.

Одной из важных и внимательно рассмотренных Парфеновым тем стала роль евреев в правозащитном и диссидентском движении. Автор рассуждает о «еврейской неуемности», бросившей некоторых на защиту идеалов гражданской свободы и прав человека. И это на фоне растущей цены на нефть и формирования советского общества потребления, когда многие просто не понимали, зачем заниматься такой опасной ерундой и расшибать стенку лбом. Диссиденты прежней эпохи – в частности, Людмила Алексеева, Александр Подрабинек и Мария Розанова – присутствуют в фильме как живые комментаторы. То, что многие из этих фигур не стали ветеранами законченных битв, а продолжают борьбу за прежние идеалы, многое говорит о российской современности.

Дальше в фильме – и о том, как изменился образ еврея после первых военных побед Израиля, и о роли евреев в советской эстраде и неформальной экономике. Хотя необъятное объять и невозможно, Парфенов изо всех сил старается показать разнообразие выборов, сделанных евреями в ту эпоху. Он рассказывает и о массовой репатриации в Израиль, и о переходе в православие, которое стало набирать популярность среди еврейской интеллигенции в 70-е годы прошлого века. Впрочем, в этом вопросе Парфенов осторожно избегает значимых оценок, сосредотачиваясь на фигуре Александра Меня.

Не мог, разумеется, Парфенов обойти и фигуру Иосифа Бродского, особо останавливаясь на его написанном уже в американской эмиграции «На смерть Жукова». Парфенова восхищает, насколько естественно поэт из еврейской семьи занял место рядом с Гавриилом Державиным – написал великое стихотворение на смерть русского полководца так же, как некогда Державин написал о смерти Суворова. Впрочем, Бродский – как и Мандельштам, и Пастернак – для Парфенова, возможно, высшее воплощение «русского еврея» из всех возможных. То есть хороши те евреи, кто дал новое звучание русскому слову и вписал себя золотыми буквами в русскую культуру.

Станислав Кувалдин