Анатолий КОЗАК кинодраматург (Москва)
"Эх, уважаемые, вы не знаете, как надо готовить, чтобы было вкусно! Это, скажу я вам, не так просто, как кажется. У нас это делается так…" — каждому из нас не раз приходилось слышать подобные тирады, если мы оказывались участниками пиршества, на котором присутствовал хотя бы один кавказец. Хорошо известно, что после такого вступления следует подробное описание того, как в родном селе разжигают костер или растапливают печку, готовясь к священнодействию — приготовлению того или иного блюда, о котором рассказчик говорит обязательно восторженно, прищелкивая языком и пальцами, с придыханиями и закатыванием глаз.
Примечательно, что все гости терпеливо, уважительно выслушивают эту лекцию, не смея остановить или перебить рассказчика: как же можно, если человек восхваляет свое национальное блюдо, свою национальную кухню.
А теперь — вопрос: видели вы когда-нибудь еврея, который, ничуть не стесняясь, громко, со смаком, стал бы расхваливать еврейскую кухню во время русского, украинского или, скажем, кавказского застолья? Гордо заверяя, что лучше куриной фаршированной шейки или цимеса из фасоли ничего на свете нет? Не знаю, может быть, вам встречался такой оригинал, но я, прожив в "дружной семье народов" СССР долгие годы, такого не видел никогда.
В чем тут дело? Излишняя скромность? А может быть, еврею нечем похвастать, когда заходит речь о его национальной кухне?
Не ломайте, пожалуйста, голову над разгадкой подобного поведения. Все элементарно. Еврею просто неловко выступать по поводу всего, что касается его родного, национального. Его задача — не выделиться, стушеваться, остаться незамеченным, лучше всего — неопознанным…
Не дай Бог в общем застольном гомоне, среди смеха, шуток и анекдотов прозвучит слово "еврей". Бедняга внутренне вздрагивает, весь подбирается и съеживается: ага, сейчас начнется! И какое облегчение охватывает душу, если тему развивать не стали. Какое счастье: пронесло!
А между тем, кто из евреев не помнит, как готовила когда-то мама, бабушка, тетушка или старшая сестра! Одним из моих самых любимых кушаний были картофельные оладушки или, как называют их евреи, "латкес". Мама фаршировала их еще печеночным паштетом. Это было, как говорили в таких случаях, "язык проглотишь". Румяные, обжигающие пальцы (обычно я хватал их прямо со сковородки), они так и просились в рот, казалось, их можно есть бесконечно много…
Ах, мамины картофельники! Мамы давно нет, детство ушло, кажется, на сто лет назад, но память об этой вкуснятине осталась навсегда. Я несколько раз сам пытался состряпать эти котлетки по рецептам еврейского кулинарного справочника, делал все, что требуется, клал и столько-то соли, и соды, и всего прочего… Нет, разве это были те, мамины картофельники? Оказавшись как-то в Киеве, в гостях у двоюродной сестры, попробовал сделанные ею по моей просьбе "картопляники" — опять не то!
Прошли годы. В начале перестройки я приехал в родную Одессу просто так, побродить по старым улицам, поглядеть на дом и двор, где прошло детство, зайти в школу на углу Канатной и Успенской, куда покойная мама привела меня за руку (страшно даже подумать!) в первой трети прошлого века…
Как-то мягким и в то же время свежим сентябрьским утром я не спеша брел по тому европейскому, я бы сказал, аристократическому квартальчику Екатерининской, где шумели в далекие легендарные времена кафе Фанкони и кафе Рабина… Отсюда до Приморского бульвара — рукой подать, и именно туда я направлялся.
Внезапно я увидел вывеску "Картопляники". Несмотря на то, что я только что позавтракал в гостинице, ноги сами понесли меня к нарядной двери, которая игриво встретила меня звоном колокольчика. Это было довольно просторное помещение, посетителей — ни души. Было еще рано. Слышалась музыка. Новомодные в те времена красные стулья с высокими узкими спинками придавали заведению особенно нарядный, щегольской вид. Я рассеянно посмотрел на витрину, где красовались все имеющиеся здесь яства. Конечно же, тут были и картофельники. "Попробовать?", — подумал я без всякого воодушевления.
Сел за столик, снял шляпу и положил на соседний красный стул. Зачем я сюда забрел? Мне ведь надо на бульвар. Есть совершенно не хочется. Я вооружился вилкой. Она, к сожалению, была не так элегантна, как стулья, — дешевая алюминиевая штуковина, если посильнее нажать, обязательно согнется. Я смотрел на одинокий картофельник, лежавший передо мной на тарелке, с чувством, похожим на страх: ну что здесь, в этой новой Одессе, могут настряпать? Я взялся за шляпу: пожалуй, лучше тихо уйти.
Музыка в пустом кафе продолжалась. Еще одна дурацкая песенка, которую не поет, а пищит слабеньким домашним голоском какая-то из этих, новеньких, которых мы, старики, не знаем. Мы помним Утесова, Рознера, Бернеса, Шульженко…
…Я все-таки решил попробовать картофельник. Доедал свое блюдо по-прежнему в одиночестве. Если не считать курлыканья жалкой певички. Видно, у них был в задних комнатах магнитофон. Но если бы вошел кто-нибудь в кафе, то увидел бы странную картину: играет музыка, и сидит, сняв шляпу, перед пустой тарелкой пожилой лысый человек, а по щекам у него катятся слезы…
Я заказал еще два картофельника, а потом вызвал в зал перепуганную стряпуху. "Шо-то не так?" — спросила она. "Спасибо, — сказал я, — вы очень здорово это делаете. Вы на минутку вернули меня туда, в мое детство. Так умела готовить только моя мама. Она тоже была одесситка". Такая вот история с картофельными котлетами…
Почему я об этом вспомнил? Может быть, потому, что в самый большой праздник — Пасху это блюдо должно было занимать почетное место в еврейском доме? Однако не торопитесь: все прояснится, имейте терпение.
Моим учителем в Киноинституте был недюжинный, можно сказать, выдающийся человек — Евгений Иосифович Габрилович. Фамилия эта была хорошо известна в XX веке: целый ряд фильмов, составивших гордость и славу советского кино, были созданы при его участии. Он был автором многих замечательных произведений, заставлявших людей в кинозалах смеяться и плакать, забывая, что все происходящее на белом экране — всего лишь игра, выдумка, плод творчества Мастера.
Меня он не любил. С первых лет учебы мы были с ним крайне отчуждены, так продолжалось и многие годы спустя. Но сейчас хочется говорить не об этом. В начале 90-х годов задумал я создать справочник "Евреи в русской культуре". Сразу стал набрасывать по памяти список имен всех известных евреев — художников, писателей, артистов и, конечно же, кинематографистов. Здесь, естественно, Габрилович был одним из первых. И вдруг я остановился. Неожиданно для себя самого задался вопросом: а еврей ли Евгений Иосифович? Видел ли я в нем, кроме характерной внешности, что-нибудь еврейское? Хоть крупинку, капельку, черточку? Говорил он, как может говорить только русский интеллигент, — никаких акцентов, никаких нерусских словечек. Неудивительно: он родился в Воронеже, там был гимназистом. Потом вся жизнь — в русской Москве. Допустим.
Но ведь он, черт возьми, родился в семье еврея-аптекаря! Нет, ничего еврейского, ни словца, ни шутки, ни анекдота. Русак, чистый русопятый мужик, и если бы не этот нос и фамилия… Но может быть, в его сценариях хоть немного сквозила еврейская тема? Тоже нет! Он писал о России так превосходно, с таким знанием всей глубины и всех удивительных оттенков русского характера, что далеко не каждый писатель — истый казак, волгарь или уралец — мог бы поспорить с ним в этом умении. В этом отношении его смело можно сравнить с Исааком Левитаном, воспевавшим Россию в тысячу раз восторженнее и влюбленнее, чем иные русские живописцы-славянофилы. Так какой же он еврей?
На секунду я попытался себе представить, что произойдет, если я вдруг спрошу его: "Мастер, как вам нравится фаршированная куриная шейка? Знаете, которую хозяйки зашивают белой ниткой?". Или: "Что вы скажете о латкес, прямо со сковородки, горячих, как утюг, истекающих жиром, вытопленном из гусиных шкварок?". Нет, мне даже трудно было себе представить, что бы ответил на это Габрилович.
Но точно такой же вопрос я мысленно пытался задать крупнейшим советским кинорежиссерам — Юлию Райзману, Сергею Герасимову, Михаилу Ромму… Почему такой подбор имен? Да потому, что все они должны были войти в мою "еврейскую" книгу. И еще потому, что все они были необычные евреи. Из тех, кому задать вопрос о куриной шейке или горячих латкес было равносильно тому, что осведомиться, больно ли было, когда им делали в детстве обрезание.
Не улыбайтесь. Спросите любого русского (писателя, инженера, ученого, летчика, президента или шофера), как он относится к горячим блинам со сметанкой или, пуще того, с икоркой. Или к хорошей свиной вырезке, сочной, немножко с кровью, с хрустящим жареным картофелем, да еще под рюмку ледяной водочки. Покажется ли ему ваш вопрос неуместным, нелепым, неприличным? Нет, нет и еще раз нет! Скорее всего, он вызовет улыбку и утвердительное выражение сразу засиявших глаз.
Но упоминание блинов и "принятия на грудь" ста граммов "столичной" у вышеупомянутых евреев вызвало бы тоже странную реакцию: не одобрение, а опять же смущенное пожимание плечами, растерянность, недоумение. Так кто же они были? Не евреи и не русские?
Один мой знакомый, крупный ученый, человек умный и талантливый, как-то рассказывал: "Отец мой, он был врачом, интеллигентом, в детстве поучал нас, детей: "Мы — не евреи. Мы — люди русской культуры". Не странно ли это звучит? Уверен: Фейхтвангер считал себя человеком немецкой культуры, но прежде всего — евреем. Так же, как Модильяни был прежде всего итальянским евреем, Корчак — польским евреем, Синьоре французской еврейкой. Смешно с этим спорить.
Да, мой знакомый профессор был блестяще образован, интеллигентен и культурен, но из своего родного идиша не знал ни одного слова! Парадокс? По-моему, да…
В то же время я помню кинооператора Зиновия Фельдмана, киевлянина, женатого на рязанской крестьянке, буквально болевшего из-за того, что ему в Москве не с кем перемолвиться на идише. Рассказывали, что когда в его доме появилась старая еврейка-консьержка, Зяма воскрес: стало с кем отвести душу!
...Итак, мне предстояло внести в свою книгу также режиссера Юлия Яковлевича Райзмана, автора многих известных фильмов, всегда отличавшихся глубоким лиризмом, отточенной игрой актеров, открывать которых Райзман был мастер. Целая плеяда заслуженных и народных актрис — любимиц публики — первую свою роль сыграли именно в картинах этого тонкого, одаренного художника. Но вот что интересно — выходец из семьи известного московского портного и, по всей вероятности, впитавший хотя бы в детстве определенные еврейские традиции, этот человек никогда не проявлял себя как еврей.
…Сергей Аполлинариевич Герасимов — один из самых выдающихся, на мой взгляд, вгиковских Мастеров, человек большой культуры и большого режиссерского таланта, был похож на еврея так же, как, скажем, Николай Второй или Георгий Жуков. А между тем, после его смерти неожиданно всплыла глубоко хранимая им при жизни семейная тайна: его мать была еврейкой! Оказывается, он многие годы скрывал ее на даче, с ужасом опасаясь, как бы не стало известно, что он — русский только наполовину…
Я мысленно спрашиваю себя, как отнесся бы этот холеный, представительный господин — народный артист, академик, депутат, герой труда, лауреат, коммунист и прочая и прочая, и, конечно же, лицо, вхожее в ЦК, муж надменной русской красавицы, кинозвезды Тамары Макаровой, дочери петербургского полицмейстера, — если бы я вдруг осмелился спросить его все о тех же пресловутых куриной шейке и латкес?
Насколько я знал мэтра, он бы спокойно, холодно произнес: "Вы, собственно, кто такой? Вы о чем? Виноват, я вас не понимаю". Вот и вся, как говорится, недолга. Еще один не иудей и не православный. "Человек русской культуры".
Однако недавно стал известен весьма примечательный эпизод из жизни Герасимова. После смерти Сергея Аполлинариевича комиссия вскрывала его сейф. Там оказались только партбилет и… единственный негатив знаменитой ленты режиссера Александра Аскольдова "Комиссар". Несмотря на строжайший приказ смыть негатив этого вредного, по мнению ЦК КПСС, фильма, Герасимов его спас.
Что толкнуло Мастера на такой рискованный поступок? Вне всякого сомнения, он понимал, что эта лента талантлива. Через несколько лет, с началом перестройки она с триумфом прошла по экранам мира. Но нельзя забывать, что весь фильм — щемящая, пронзительная повесть о несказанном благородстве местечковой еврейской семьи, спасающей украинскую женщину и ее новорожденное дитя… Мне хочется думать, что Герасимов поступил тогда не только как художник, но и как еврей.
И только один герой моей будущей книги — Михаил Ромм — на вопрос о прелестях еврейской кухни улыбнулся бы и, уверен, отпустил какую-нибудь шуточку, вроде: "Меня больше устроят анчоусы под старое бургундское. А вас?". Потому что это был человек, который не побоялся в свое время написать возмущенное письмо Сталину с осуждением возрождающегося в стране антисемитизма!
Ловлю себя на том, что уже не раз употребил слово "побоялся". Так может быть, в поведении и Габриловича, и Райзмана, и Герасимова главную роль в нежелании идентифицировать себя как еврея играл самый элементарный, самый пошлый животный страх? Боязнь "засветиться", оказаться "голым среди волков"?
Не будем ломать голову над разгадкой этой тайны. Раскроем "Последнюю книгу" Евгения Габриловича, написанную, когда ему перевалило за девяносто, когда этот торжественный рубеж долгой жизни давал право говорить все без утайки. Говорить можно было, наконец-то, все!
Это — горькая книга. Это — исповедь. Я бы даже назвал ее покаянием. Это — стон, вопль, крик отчаяния, если хотите: "Я не сидел за решеткой, меня не гоняли по лагерям. Я был у советской власти свой, но не в доску… Вообразите, легко ли было ощупывать то, что не подлежало даже прикосновению? Нужна была высокая ловкость, виртуозная маскировка… чтобы втолкнуть читателя (зрителя) в то, о чем наглухо возбранялось сказать напрямик. Ясно, что именно эта увертливость в искусстве отражала такую же верткость в действительной жизни... Нас приучали туфтить, величать мерзавцев, возносить то, что невыносимо, поносить горячо желаемое. Мы восхваляли убийц, проклинали искренность… Это была эра подлизывания, подглядывания и ябед. И безучастия. Веры всему, что приказано, и неверия ничему… Это было перерождение пасхального звона великой страны в помесь всего, что немыслимо даже в ползучем гаде. Пора беспощадности и свирепости, спаянных нательным крестом, который рядом с обрезом запрятан в нижнем, сокрытом углу комода… Не думаю, чтобы партия научила нас истине, но двоедушию она нас научила. Надолго. На несколько поколений вперед".
И вот последнее признание крупнейшего кинодраматурга: "Я — еврей. Однако — как бы это поточнее сказать — еврей как бы сбоку. Я не знаю ни языка, ни обычаев, ни молитв. Да, я счастлив, что принадлежу к народу, который так много сделал для человечества. Но взошел-то я из других корней, созрел на других грядках. На других происшествиях и легендах. Прирос к другому народу… Сколько ни хлещут меня, как ни охаживают, ни хлобыстают, обзывая всем самым поносным и тем, что я тут чужой, пришлый, что я из гнусного племени, которое губит, клевещет и гадит, как ни плюют мне в рыло, я весь от рождения в России, люблю, чувствую, понимаю ее не хуже тех, кто с гармошкой и в плисовых шароварах…".
"Мне плюют в рыло, а я все равно люблю…" — странновато, не правда ли?
Появление такой странной популяции "людей русской культуры" — явление чисто советское. Только в СССР удалось произвести над многими евреями уникальную палаческую операцию, заставив их отрекаться сначала от своего имени, потом — от отца с матерью, а затем — и от своего народа. Скольких я знал людей, вынужденных "перейти" в "русские, украинцы, молдаване, белорусы", закрепляя эту ложь в паспорте…
Тоталитаризм разлагал нравственный облик всех народов, населявших Советский Союз, но евреям в данном случае досталось вдвое, втрое больше. Даже в гитлеровской Германии евреи либо умирали, либо бежали за тридевять земель, но не усердствовали, чтобы их назвали "людьми немецкой культуры"…
…Не забывая, уверен, фаршированную рыбу и штрудель с изюмом и орехами, которые когда-то так искусно готовила их мать…
А теперь — вопрос: видели вы когда-нибудь еврея, который, ничуть не стесняясь, громко, со смаком, стал бы расхваливать еврейскую кухню во время русского, украинского или, скажем, кавказского застолья? Гордо заверяя, что лучше куриной фаршированной шейки или цимеса из фасоли ничего на свете нет? Не знаю, может быть, вам встречался такой оригинал, но я, прожив в "дружной семье народов" СССР долгие годы, такого не видел никогда.
В чем тут дело? Излишняя скромность? А может быть, еврею нечем похвастать, когда заходит речь о его национальной кухне?
Не ломайте, пожалуйста, голову над разгадкой подобного поведения. Все элементарно. Еврею просто неловко выступать по поводу всего, что касается его родного, национального. Его задача — не выделиться, стушеваться, остаться незамеченным, лучше всего — неопознанным…
Не дай Бог в общем застольном гомоне, среди смеха, шуток и анекдотов прозвучит слово "еврей". Бедняга внутренне вздрагивает, весь подбирается и съеживается: ага, сейчас начнется! И какое облегчение охватывает душу, если тему развивать не стали. Какое счастье: пронесло!
А между тем, кто из евреев не помнит, как готовила когда-то мама, бабушка, тетушка или старшая сестра! Одним из моих самых любимых кушаний были картофельные оладушки или, как называют их евреи, "латкес". Мама фаршировала их еще печеночным паштетом. Это было, как говорили в таких случаях, "язык проглотишь". Румяные, обжигающие пальцы (обычно я хватал их прямо со сковородки), они так и просились в рот, казалось, их можно есть бесконечно много…
Ах, мамины картофельники! Мамы давно нет, детство ушло, кажется, на сто лет назад, но память об этой вкуснятине осталась навсегда. Я несколько раз сам пытался состряпать эти котлетки по рецептам еврейского кулинарного справочника, делал все, что требуется, клал и столько-то соли, и соды, и всего прочего… Нет, разве это были те, мамины картофельники? Оказавшись как-то в Киеве, в гостях у двоюродной сестры, попробовал сделанные ею по моей просьбе "картопляники" — опять не то!
Прошли годы. В начале перестройки я приехал в родную Одессу просто так, побродить по старым улицам, поглядеть на дом и двор, где прошло детство, зайти в школу на углу Канатной и Успенской, куда покойная мама привела меня за руку (страшно даже подумать!) в первой трети прошлого века…
Как-то мягким и в то же время свежим сентябрьским утром я не спеша брел по тому европейскому, я бы сказал, аристократическому квартальчику Екатерининской, где шумели в далекие легендарные времена кафе Фанкони и кафе Рабина… Отсюда до Приморского бульвара — рукой подать, и именно туда я направлялся.
Внезапно я увидел вывеску "Картопляники". Несмотря на то, что я только что позавтракал в гостинице, ноги сами понесли меня к нарядной двери, которая игриво встретила меня звоном колокольчика. Это было довольно просторное помещение, посетителей — ни души. Было еще рано. Слышалась музыка. Новомодные в те времена красные стулья с высокими узкими спинками придавали заведению особенно нарядный, щегольской вид. Я рассеянно посмотрел на витрину, где красовались все имеющиеся здесь яства. Конечно же, тут были и картофельники. "Попробовать?", — подумал я без всякого воодушевления.
Сел за столик, снял шляпу и положил на соседний красный стул. Зачем я сюда забрел? Мне ведь надо на бульвар. Есть совершенно не хочется. Я вооружился вилкой. Она, к сожалению, была не так элегантна, как стулья, — дешевая алюминиевая штуковина, если посильнее нажать, обязательно согнется. Я смотрел на одинокий картофельник, лежавший передо мной на тарелке, с чувством, похожим на страх: ну что здесь, в этой новой Одессе, могут настряпать? Я взялся за шляпу: пожалуй, лучше тихо уйти.
Музыка в пустом кафе продолжалась. Еще одна дурацкая песенка, которую не поет, а пищит слабеньким домашним голоском какая-то из этих, новеньких, которых мы, старики, не знаем. Мы помним Утесова, Рознера, Бернеса, Шульженко…
…Я все-таки решил попробовать картофельник. Доедал свое блюдо по-прежнему в одиночестве. Если не считать курлыканья жалкой певички. Видно, у них был в задних комнатах магнитофон. Но если бы вошел кто-нибудь в кафе, то увидел бы странную картину: играет музыка, и сидит, сняв шляпу, перед пустой тарелкой пожилой лысый человек, а по щекам у него катятся слезы…
Я заказал еще два картофельника, а потом вызвал в зал перепуганную стряпуху. "Шо-то не так?" — спросила она. "Спасибо, — сказал я, — вы очень здорово это делаете. Вы на минутку вернули меня туда, в мое детство. Так умела готовить только моя мама. Она тоже была одесситка". Такая вот история с картофельными котлетами…
Почему я об этом вспомнил? Может быть, потому, что в самый большой праздник — Пасху это блюдо должно было занимать почетное место в еврейском доме? Однако не торопитесь: все прояснится, имейте терпение.
Моим учителем в Киноинституте был недюжинный, можно сказать, выдающийся человек — Евгений Иосифович Габрилович. Фамилия эта была хорошо известна в XX веке: целый ряд фильмов, составивших гордость и славу советского кино, были созданы при его участии. Он был автором многих замечательных произведений, заставлявших людей в кинозалах смеяться и плакать, забывая, что все происходящее на белом экране — всего лишь игра, выдумка, плод творчества Мастера.
Меня он не любил. С первых лет учебы мы были с ним крайне отчуждены, так продолжалось и многие годы спустя. Но сейчас хочется говорить не об этом. В начале 90-х годов задумал я создать справочник "Евреи в русской культуре". Сразу стал набрасывать по памяти список имен всех известных евреев — художников, писателей, артистов и, конечно же, кинематографистов. Здесь, естественно, Габрилович был одним из первых. И вдруг я остановился. Неожиданно для себя самого задался вопросом: а еврей ли Евгений Иосифович? Видел ли я в нем, кроме характерной внешности, что-нибудь еврейское? Хоть крупинку, капельку, черточку? Говорил он, как может говорить только русский интеллигент, — никаких акцентов, никаких нерусских словечек. Неудивительно: он родился в Воронеже, там был гимназистом. Потом вся жизнь — в русской Москве. Допустим.
Но ведь он, черт возьми, родился в семье еврея-аптекаря! Нет, ничего еврейского, ни словца, ни шутки, ни анекдота. Русак, чистый русопятый мужик, и если бы не этот нос и фамилия… Но может быть, в его сценариях хоть немного сквозила еврейская тема? Тоже нет! Он писал о России так превосходно, с таким знанием всей глубины и всех удивительных оттенков русского характера, что далеко не каждый писатель — истый казак, волгарь или уралец — мог бы поспорить с ним в этом умении. В этом отношении его смело можно сравнить с Исааком Левитаном, воспевавшим Россию в тысячу раз восторженнее и влюбленнее, чем иные русские живописцы-славянофилы. Так какой же он еврей?
На секунду я попытался себе представить, что произойдет, если я вдруг спрошу его: "Мастер, как вам нравится фаршированная куриная шейка? Знаете, которую хозяйки зашивают белой ниткой?". Или: "Что вы скажете о латкес, прямо со сковородки, горячих, как утюг, истекающих жиром, вытопленном из гусиных шкварок?". Нет, мне даже трудно было себе представить, что бы ответил на это Габрилович.
Но точно такой же вопрос я мысленно пытался задать крупнейшим советским кинорежиссерам — Юлию Райзману, Сергею Герасимову, Михаилу Ромму… Почему такой подбор имен? Да потому, что все они должны были войти в мою "еврейскую" книгу. И еще потому, что все они были необычные евреи. Из тех, кому задать вопрос о куриной шейке или горячих латкес было равносильно тому, что осведомиться, больно ли было, когда им делали в детстве обрезание.
Не улыбайтесь. Спросите любого русского (писателя, инженера, ученого, летчика, президента или шофера), как он относится к горячим блинам со сметанкой или, пуще того, с икоркой. Или к хорошей свиной вырезке, сочной, немножко с кровью, с хрустящим жареным картофелем, да еще под рюмку ледяной водочки. Покажется ли ему ваш вопрос неуместным, нелепым, неприличным? Нет, нет и еще раз нет! Скорее всего, он вызовет улыбку и утвердительное выражение сразу засиявших глаз.
Но упоминание блинов и "принятия на грудь" ста граммов "столичной" у вышеупомянутых евреев вызвало бы тоже странную реакцию: не одобрение, а опять же смущенное пожимание плечами, растерянность, недоумение. Так кто же они были? Не евреи и не русские?
Один мой знакомый, крупный ученый, человек умный и талантливый, как-то рассказывал: "Отец мой, он был врачом, интеллигентом, в детстве поучал нас, детей: "Мы — не евреи. Мы — люди русской культуры". Не странно ли это звучит? Уверен: Фейхтвангер считал себя человеком немецкой культуры, но прежде всего — евреем. Так же, как Модильяни был прежде всего итальянским евреем, Корчак — польским евреем, Синьоре французской еврейкой. Смешно с этим спорить.
Да, мой знакомый профессор был блестяще образован, интеллигентен и культурен, но из своего родного идиша не знал ни одного слова! Парадокс? По-моему, да…
В то же время я помню кинооператора Зиновия Фельдмана, киевлянина, женатого на рязанской крестьянке, буквально болевшего из-за того, что ему в Москве не с кем перемолвиться на идише. Рассказывали, что когда в его доме появилась старая еврейка-консьержка, Зяма воскрес: стало с кем отвести душу!
...Итак, мне предстояло внести в свою книгу также режиссера Юлия Яковлевича Райзмана, автора многих известных фильмов, всегда отличавшихся глубоким лиризмом, отточенной игрой актеров, открывать которых Райзман был мастер. Целая плеяда заслуженных и народных актрис — любимиц публики — первую свою роль сыграли именно в картинах этого тонкого, одаренного художника. Но вот что интересно — выходец из семьи известного московского портного и, по всей вероятности, впитавший хотя бы в детстве определенные еврейские традиции, этот человек никогда не проявлял себя как еврей.
…Сергей Аполлинариевич Герасимов — один из самых выдающихся, на мой взгляд, вгиковских Мастеров, человек большой культуры и большого режиссерского таланта, был похож на еврея так же, как, скажем, Николай Второй или Георгий Жуков. А между тем, после его смерти неожиданно всплыла глубоко хранимая им при жизни семейная тайна: его мать была еврейкой! Оказывается, он многие годы скрывал ее на даче, с ужасом опасаясь, как бы не стало известно, что он — русский только наполовину…
Я мысленно спрашиваю себя, как отнесся бы этот холеный, представительный господин — народный артист, академик, депутат, герой труда, лауреат, коммунист и прочая и прочая, и, конечно же, лицо, вхожее в ЦК, муж надменной русской красавицы, кинозвезды Тамары Макаровой, дочери петербургского полицмейстера, — если бы я вдруг осмелился спросить его все о тех же пресловутых куриной шейке и латкес?
Насколько я знал мэтра, он бы спокойно, холодно произнес: "Вы, собственно, кто такой? Вы о чем? Виноват, я вас не понимаю". Вот и вся, как говорится, недолга. Еще один не иудей и не православный. "Человек русской культуры".
Однако недавно стал известен весьма примечательный эпизод из жизни Герасимова. После смерти Сергея Аполлинариевича комиссия вскрывала его сейф. Там оказались только партбилет и… единственный негатив знаменитой ленты режиссера Александра Аскольдова "Комиссар". Несмотря на строжайший приказ смыть негатив этого вредного, по мнению ЦК КПСС, фильма, Герасимов его спас.
Что толкнуло Мастера на такой рискованный поступок? Вне всякого сомнения, он понимал, что эта лента талантлива. Через несколько лет, с началом перестройки она с триумфом прошла по экранам мира. Но нельзя забывать, что весь фильм — щемящая, пронзительная повесть о несказанном благородстве местечковой еврейской семьи, спасающей украинскую женщину и ее новорожденное дитя… Мне хочется думать, что Герасимов поступил тогда не только как художник, но и как еврей.
И только один герой моей будущей книги — Михаил Ромм — на вопрос о прелестях еврейской кухни улыбнулся бы и, уверен, отпустил какую-нибудь шуточку, вроде: "Меня больше устроят анчоусы под старое бургундское. А вас?". Потому что это был человек, который не побоялся в свое время написать возмущенное письмо Сталину с осуждением возрождающегося в стране антисемитизма!
Ловлю себя на том, что уже не раз употребил слово "побоялся". Так может быть, в поведении и Габриловича, и Райзмана, и Герасимова главную роль в нежелании идентифицировать себя как еврея играл самый элементарный, самый пошлый животный страх? Боязнь "засветиться", оказаться "голым среди волков"?
Не будем ломать голову над разгадкой этой тайны. Раскроем "Последнюю книгу" Евгения Габриловича, написанную, когда ему перевалило за девяносто, когда этот торжественный рубеж долгой жизни давал право говорить все без утайки. Говорить можно было, наконец-то, все!
Это — горькая книга. Это — исповедь. Я бы даже назвал ее покаянием. Это — стон, вопль, крик отчаяния, если хотите: "Я не сидел за решеткой, меня не гоняли по лагерям. Я был у советской власти свой, но не в доску… Вообразите, легко ли было ощупывать то, что не подлежало даже прикосновению? Нужна была высокая ловкость, виртуозная маскировка… чтобы втолкнуть читателя (зрителя) в то, о чем наглухо возбранялось сказать напрямик. Ясно, что именно эта увертливость в искусстве отражала такую же верткость в действительной жизни... Нас приучали туфтить, величать мерзавцев, возносить то, что невыносимо, поносить горячо желаемое. Мы восхваляли убийц, проклинали искренность… Это была эра подлизывания, подглядывания и ябед. И безучастия. Веры всему, что приказано, и неверия ничему… Это было перерождение пасхального звона великой страны в помесь всего, что немыслимо даже в ползучем гаде. Пора беспощадности и свирепости, спаянных нательным крестом, который рядом с обрезом запрятан в нижнем, сокрытом углу комода… Не думаю, чтобы партия научила нас истине, но двоедушию она нас научила. Надолго. На несколько поколений вперед".
И вот последнее признание крупнейшего кинодраматурга: "Я — еврей. Однако — как бы это поточнее сказать — еврей как бы сбоку. Я не знаю ни языка, ни обычаев, ни молитв. Да, я счастлив, что принадлежу к народу, который так много сделал для человечества. Но взошел-то я из других корней, созрел на других грядках. На других происшествиях и легендах. Прирос к другому народу… Сколько ни хлещут меня, как ни охаживают, ни хлобыстают, обзывая всем самым поносным и тем, что я тут чужой, пришлый, что я из гнусного племени, которое губит, клевещет и гадит, как ни плюют мне в рыло, я весь от рождения в России, люблю, чувствую, понимаю ее не хуже тех, кто с гармошкой и в плисовых шароварах…".
"Мне плюют в рыло, а я все равно люблю…" — странновато, не правда ли?
Появление такой странной популяции "людей русской культуры" — явление чисто советское. Только в СССР удалось произвести над многими евреями уникальную палаческую операцию, заставив их отрекаться сначала от своего имени, потом — от отца с матерью, а затем — и от своего народа. Скольких я знал людей, вынужденных "перейти" в "русские, украинцы, молдаване, белорусы", закрепляя эту ложь в паспорте…
Тоталитаризм разлагал нравственный облик всех народов, населявших Советский Союз, но евреям в данном случае досталось вдвое, втрое больше. Даже в гитлеровской Германии евреи либо умирали, либо бежали за тридевять земель, но не усердствовали, чтобы их назвали "людьми немецкой культуры"…
…Не забывая, уверен, фаршированную рыбу и штрудель с изюмом и орехами, которые когда-то так искусно готовила их мать…
Источник: Киевский Телеграф
Комментариев нет:
Отправить комментарий