The New Yorker: Одержимость искусством и великое признание Шарлотты Саломон
Тони Бентли 19 июля 2017
В феврале 1943 года, за восемь месяцев до гибели в Освенциме, немецкая художница Шарлотта Саломон убила своего дедушку. Бабушка и дедушка Саломон, как многие евреи, бежали из Германии в середине 1930‑х с запасом «морфина, опиума и веронала», чтобы выпить это, «когда закончатся деньги». Но преступление, совершенное Шарлоттой в то утро, не было убийством из милосердия, призванным спасти старика от нацистов, — оно имело сугубо личные мотивы. Не «герр Гитлер», а герр доктор Людвиг Грюнвальд, ее дед, был для Шарлотты «воплощением того, чему я должна противостоять». И она противостояла. Она описала это убийство в режиме реального времени, в 35‑страничном письме, бóльшая часть которого стала доступна для прочтения лишь недавно. «Я знала, где находится яд, — писала Саломон. — Он действует сейчас, пока я пишу. Возможно, теперь он уже мертв. Простите меня». Саломон также описывает, как она рисовала портрет деда, пока он умирал у нее на глазах от «омлета с вероналом», который она для него приготовила. Рисунок тушью, изображающий благородное высохшее лицо пожилого человека: его голова погрузилась в ворот халата, глаза закрыты, рот — тонкая щель в пышной бороде, сохранился. Письмо Шарлотты, описывающее убийство, как и прочие ее письма, адресовано возлюбленному, Альфреду Вольфсону, для которого она создавала свои картины. Он так никогда и не получил это послание. Семья Саломон скрыла девятнадцать страниц ее «признания», как она сама это назвала, и держала их в тайне на протяжении шестидесяти лет. Фрагменты загадочного письма были впервые обнародованы в 2011 году — они зачитываются в голландском документальном фильме режиссера Франса Вайза. Еще в 1975 году мачеха Шарлотты показала ему страницы с текстом, написанным акварелью, заглавными буквами, и разрешила скопировать текст с условием не предавать его огласке на протяжении нескольких десятилетий. В 2015 году парижское издательство «Le Tripode» впервые опубликовало это письмо полностью в новом издании автобиографической серии картин Саломон «Leben? oder Theater? Ein Singespiel» («Жизнь? Или театр? Музыкальная пьеса»). Английский перевод этого издания выйдет этой осенью в издательстве «Overlook Press».
Хотя известие о совершенном Шарлоттой убийстве поразило исследователей ее творчества и биографии, никто не подверг сомнению правдивость рассказа художницы. Публикация этого письма не вызвала бурного интереса публики даже во Франции, где Саломон стала культовой фигурой после выхода в 2014 году бестселлера Давида Фенкиноса «Шарлотта», посвященного ее жизни. (С момента первого издания ее коллекции «Жизнь? Или театр?» в 1963 году Саломон называли просто «Шарлотта» — тенденция, возникшая в попытке разрекламировать ее как вторую Анну Франк, призванной одновременно сделать из нее знаменитость и смягчить ее яростное творчество.)
Отделить творчество Саломон от расплывчатой и неописуемо печальной категории «холокостного искусства» оказалось невозможно, и эта тевтонская Шахерезада на протяжении десятилетий не была интересна никому, кроме искусствоведов. Историю такого превратного понимания ее творчества проследить несложно. «Жизнь? Или театр?» — крупнейшее единое произведение искусства (серия картин), созданное еврейкой в годы Холокоста, и поэтому чаще всего ее картины экспонируются в еврейских музеях и музеях Катастрофы. Весь (за незначительными исключениями) архив Саломон, насчитывающий 1700 работ, хранится в Еврейском историческом музее в Амстердаме, куда в 1971 году его передали ее родители.
Между тем, за исключением небольшой группы работ, посвященных Третьему рейху, живопись Саломон отнюдь не о Холокосте — она о ее личности, ее семье, любви, творчестве, смерти, Ницше, Гете, Ричарде Таубере, Микеланджело и Бетховене. Ее творчество — это хроника формирования художника в семье, хранящей страшные тайны: в семейной истории были душевная болезнь, нервные срывы, сексуальное насилие, передозировка наркотиками и фрейдистские любовные треугольники. С таким запасом тайн Шарлотта Саломон становится предвестницей нашего века великих признаний.
«Жизнь? Или театр?» включает в себя 769 гуашей, которые Саломон отобрала из нарисованных ею 1299 и пронумеровала, 340 слайдов с текстами, которые должны накладываться на соответствующие гуаши, текст в 32 000 слов и «саундтрек» — многочисленные ссылки на классическую музыку. Это труд потрясающе амбициозный и чрезвычайно мощный, завораживающий. Если выложить все 769 гуашей, 25 на 32 сантиметра каждая, в ряд, длина этого ряда будет соответствовать протяженности трех кварталов в Нью‑Йорке. Саломон назвала свой труд «чем‑то безумно особенным». Его жанр, не поддающийся категоризации, — еще одна причина, почему Саломон не была включена в канон современного искусства и существовала лишь на периферии разных других жанров, к которым она приложила руку: немецкого экспрессионизма, автобиографии, мемуаристики, оперетты, драматургии, а теперь еще и детектива об убийстве.
Историк искусства Гризельда Поллок, изучающая творчество Саломон на протяжении уже двадцати трех лет, называет ее «Жизнь? Или театр?» просто «событие в истории искусства». В этом году в честь столетия со дня рождения Саломон должны выйти три большие книги в издательствах «Overlook Press», «Taschen» (на четырех языках) и в Йейле (монография Поллок), а кроме того в Амстердаме готовится большая выставка ее работ — впервые будет экспонироваться полностью весь цикл, насчитывающий более 800 гуашей. Режиссер Бибо Бергерон объявил, что будет снимать байопик о Саломон, анимируя ее картины в 3D. Похоже, есть все возможности для переоценки творчества Саломон.
Я сам впервые увидел работы Саломон 6 июля 2015 года. Я знаю это так точно, потому что запись в моем дневнике за этот день не содержит никаких обычных мелочей, а состоит лишь из одного слова — имени Саломон, написанного заглавными буквами.
Я был в Вильфранш‑сюр‑Мер, прекрасно сохранившемся средневековом городке в окрестностях Ниццы, на Лазурном берегу. Перейдя по тяжелому каменному подъемному мосту, я оказался в Сен‑Эльме, огромной крепости XVI века, чьи стены решительно вонзаются в залив Вильфранш. И там, в крошечной часовне крепости, я обнаружил небольшую выставку картин Саломон. Саломон приехала в Вильфранш 10 декабря 1938 года и там создавала «Жизнь? Или театр?». Выставка, которую я случайно посетил, была первой выставкой ее картин в том месте, где они были написаны.
Пятьдесят гуашей, выставленных в часовне крепости Сен‑Эльм, являли собой колоритный микс красочных картин, ироничных текстов и остроумных диалогов — ранний пример графического романа, как мы сейчас определяем этот жанр.
Одна картина — ярко‑голубая с желтым — изображает юную Шарлотту, которая стоит на коленях на своей кровати и мечтает о любви, а одиннадцать пульсирующих красных сердец выскакивают из ее склоненной головы. Другая гуашь — милый семейный портрет, в котором, однако, что‑то не в порядке. Мама одета элегантно, в оранжевый костюм с пышным меховым воротником, папа — щеголь, в плаще, шарфе и цилиндре, а их дочь в бледно‑розовом платье и шляпке стоит сбоку, отчужденно, чуть не выпадая за пределы картины.
Многие ранние картины Саломон состоят из нескольких сцен на одном листе — как комикс или раскадровка (Саломон хорошо разбиралась в кинематографе Веймарской республики), где последовательные действия изображаются нетривиальным образом. В более поздних работах наблюдается переход от миниатюрных, игривых, радостных изображений к образам более крупным, мрачным и смелым, темам более серьезным и насущным, прежнее обилие деталей уступает место глубине, а невинность — истине.
В 1994 году Мэри Фельштинер издала фундированную биографию Саломон, в которой говорится, что подлинная жизнь художницы, насколько она нам известна, правдиво изложена в ее труде «Жизнь? Или театр?». Тем не менее «Жизнь? Или театр?» — это не совсем нон‑фикшн, художница рассказывает о своей жизни со стороны, в третьем лице, называя себя Шарлоттой Канн. Нигде не появляется полное имя Саломон, хотя большинство гуашей подписаны инициалами CS. Еврейка, создающая такое откровенное произведение искусства в годы Третьего рейха, Саломон наделяет своих персонажей комическими псевдонимами — профессор Клинклан, доктор Зинзан, чтобы сохранить в тайне их настоящие имена.
Шарлотта Саломон родилась 16 апреля 1917 года в Берлине, единственный ребенок в богатой буржуазной еврейско‑немецкой семье. Мать Шарлотты Франциска познакомилась с ее будущим отцом Альбертом во время Первой мировой войны, когда была медсестрой на фронте. Несмотря на возражения Альберта, Шарлотту назвали в честь единственной сестры ее матери, которая в ноябрьский вечер 1913 года ушла из дома в Берлине, прошла тридцать с лишним километров и утопилась в озере. В том же году Альберт, хирург, профессор Берлинского университета, впервые диагностировал рак груди с помощью рентгена, и его считают изобретателем маммографии.
На одной из ранних гуашей Саломон подробно изобразила квартиру своих родителей, состоящую из одиннадцати комнат, включая комнату прислуги, находящуюся в респектабельном районе Берлина Шарлоттенбурге.
Картина детства Шарлотты состоит из кормилиц, гимнастических обручей, прыжков на батуте, игрушечных поездов, рождественских елок, каникул в Милане, Венеции и Баварских Альпах. Ей нравилось кататься на санках и заниматься фигурным катанием. Но, когда Шарлотте было восемь, ее мама впала в депрессию и начала «говорить только о смерти». В одном из текстов в коллекции «Жизнь? Или театр?» она объясняет своей дочери, что «на небе все гораздо красивее, чем здесь, на земле». В феврале 1926 года, оправляясь в доме своих родителей от передозировки опиумом, Франциска выбросилась из окна.
Шарлотте сказали, что ее мама умерла от гриппа.
Мать Франциски потеряла обеих дочерей — обе совершили самоубийство. Одна из гуашей Шарлотты изображает ее бабушку свернутой в черный, подобный улитке шар, — она претерпевает «мировые страдания». Мама Шарлотты обещала дочери, что пошлет ей весточку из «небесных сфер», когда достигнет их, и другая картина изображает ребенка, который встает «десять раз за ночь» проверить, нет ли «ангельского следа» за окном. «Она очень разочарована», — сообщает подпись.
Вскоре после рассказа о смерти Франциски в коллекции появляются две необыкновенно зловещие гуаши. На первой маленькая Шарлотта в доме бабушки и дедушки. «Она в панике и бежит‑бежит‑бежит…» Крохотная девочка намеревается пройти между башнеобразными ногами подобного Носферату монстра с огромными когтистыми лапами. В следующей сцене ребенок прячется в ванной: сидит, ссутулившись, в своем голубом платьице на краешке ванны, уставившись в унитаз, волосы дыбом. «Итак, — говорит девочка, — вот это они называют жизнью». Та же мысль появляется в тексте далее: «Маленькая любовь, несколько законов, маленькая девочка, большая кровать. Вот жизнь, а это ее радости».
В 1930 году отец Саломон женился на известной певице‑контральто Пауле Линдберг (урожденной Леви), которую Шарлотта в своих текстах называет Паулинкой Бимбам, и Саломоны вошли в круг таких знаменитостей как Альберт Эйнштейн, архитектор Эрих Мендельсон, философ и доктор Альберт Швейцер и ученый Лео Бэк. В январе 1933 года Адольф Гитлер стал канцлером Германии, и наступление на евреев началось. Альберт потерял работу в университете, а все концерты Паулы в европейских столицах были отменены. В сентябре Шарлотта, которой на тот момент было шестнадцать лет, отказалась возвращаться в школу; иллюстрация этого заявления покрыта тучей свастик, крутящихся в обратную сторону.
Несмотря на ее еврейское происхождение, два года спустя Шарлотту приняли в престижную Академию искусств в Берлине; согласно записям приемной комиссии, ее сочли «скромной и сдержанной» и не представляющей угрозы «для арийских студентов‑юношей». Фельштинер интервьюировал некоторых однокурсников Саломон, и они говорили о ней как о человеке, «не имеющем никаких определенных черт», совершенно бессловесном, невыразительном. На втором году обучения в академии Саломон заняла первое место на конкурсе — работы оценивались анонимно, но награду дали ее подруге, нееврейке Барбаре, которую Шарлотта впоследствии изобразит как безжизненную мадонну Матисса, вытянутую, как у Модильяни. И вновь Саломон отказалась продолжать учебу.
В это время Паула Линдберг‑Саломон наняла Альфреда Вольфсона в качестве своего преподавателя по вокалу, и в течение следующего года он стал наставником Шарлотты и ее первым возлюбленным (хотя, по словам самой Шарлотты, он‑то был влюблен в ее мачеху, свою «Мадонну»). Вольфсон, которого Саломон выводит под именем Амадей Даберлон («Нищий Моцарт»), был на двадцать лет ее старше, прослыл тем еще ловеласом, и его появление на «сцене» «Жизни? Или театра?» сопровождается арией тореадора из «Кармен». Так началось подлинное образование Шарлотты.
Определяющим событием в жизни Вольфсона стало его погребение заживо между мертвыми и умирающими в траншеях Первой мировой войны. Ему тогда был двадцать один год. Из‑за этой травмы он не мог больше петь. После войны он стал преподавателем вокала и выдвинул радикальную теорию о том, что эмоциональное исцеление может способствовать расширению диапазона голоса. Шарлотта боготворила его, но в своем произведении не забыла высмеять его высокопарность. В одном из текстов в «Жизни? Или театре?» Даберлон заявляет: «Вы находитесь в комнате бедного поэта, аскета и пророка».
В неопубликованной рукописи «Мост» (1946) Вольфсон пишет, что перманентное молчание Шарлотты «вынуждало меня паясничать» и что их бесконечные, односторонние разговоры стали своего рода совращением: «Она была удивительно немногословна и неспособна пробиться и выйти за пределы барьера, который сама же вокруг себя возвела». На одной из гуашей Шарлотта показывает Даберлону свой тревожный рисунок «Девушка и смерть», созданный по мотивам песни Шуберта, написанной на стихи Маттиаса Клаудиуса. На рисунке девушка страстно смотрит в глаза закутанной в плащ смерти, которая нежно обнимает ее и держит ее маленькую головку в своей огромной скелетоподобной руке. «Это мы с тобой», — говорит Даберлон.
С 1937‑го по конец 1938 года Саломон и Вольфсон, невзирая на всевозрастающий риск, встречались в кафе и на общественных скамейках, отмеченных «Nur für Arier» («Только для арийцев»). На нескольких картинах Саломон изображает фрейлейн Канн сидящей на коленях у Даберлона или стоящей на коленях перед ним, она говорит: «Я люблю тебя», — и их тела сплетаются.
Вольфсоновский двойник, doppelganger, играет ключевую роль в «Жизни? Или театре?», а его рассуждения о Христе, Сократе, Рембрандте, Толстом, Шиллере, психоанализе, троянской Елене, Орфее, «вечной женственности» и «Аморе и Эросе» составляют почти треть всего текста, написанного Саломон. Его лицо Шарлотта нарисовала 2997 раз.
Сразу после Хрустальной ночи в ноябре 1938 года Альберт Саломон был арестован, заключен в тюрьму, а затем отправлен в концентрационный лагерь Заксенхаузен в тридцати с лишним километрах к северу от Берлина. Там его истязали, так что он потерял половину своего веса к тому моменту, когда жена смогла достать поддельные бумаги и вызволить его из лагеря. Супруги срочно выпроводили дочь из страны. Прощанию посвящены двадцать семь гуашей в коллекции, шесть из них изображают страстную последнюю встречу Шарлотты и Даберлона в комнате последнего. «Никогда не забывай, что я верю в тебя», — говорит Даберлон.
За несколько лет до того бабушка и дедушка Саломон по материнской линии приняли приглашение Оттилии Мур, богатой американки германского происхождения, пожить на ее вилле на Лазурном берегу. Оттилия, чей отец Адольф Гобель сколотил состояние на продаже сосисок в Бруклине, обосновалась в Вильфранше в 1929 году и с начала войны занималась тем, что помогала беременным еврейским женщинам, пряча их и беря под покровительство многочисленных еврейских детей и младенцев. Ее вилла «L’Ermitage» была обширным, красивым имением, состоящим из нескольких домов, садов с террасами и небольших водопадов; оттуда открывался прекрасный вид на залив Вильфранш. Саломон провела пять лет в этом средиземноморском раю с его водой, солнцем, оливковыми деревьями, крутым и неровным побережьем и алыми, как у Тьеполо, закатами.
Но «L’Ermitage» не был тем счастливым убежищем, каким казался. В сентябре 1939 года бабушка Шарлотты попыталась повеситься в ванной. После этого происшествия дедушка рассказал своей единственной внучке, что она — единственная наследница семьи, в которой на протяжении трех поколений двое мужчин и шестеро женщин, включая ее мать Франциску, покончили с собой. Согласно Вольфсону, узнав о таком «наследстве», Саломон написала письмо, где «страстно укоряла своего отца за то, что он дал ей жизнь и тем самым обрек ее на такое родовое проклятье».
Вскоре после этих событий Саломон с бабушкой и дедушкой переехали в небольшую квартирку в Ницце. Там ее бабушка в возрасте 72 лет достигла своей цели, выбросившись из окна третьего этажа, как сделала ее дочь четырнадцатью годами ранее. «Моя жизнь началась <…>, когда я узнала, что я единственная, кто остался в живых, — писала Саломон в своем письме, содержавшем признание в убийстве. — Я чувствовала себя так, будто мир разверзся передо мной во всей своей глубине и ужасах».
Ужасы на этом не закончились. Три месяца спустя, в июне 1940‑го, когда французы капитулировали перед нацистами, Саломон и ее дед были на несколько недель интернированы в вишистском концентрационном лагере Гюрс на юго‑западе Франции. В лагере не было водопровода, в бараках отсутствовали окна, равно как и теплоизоляция, а пищу давали гнилую. Свирепствовали тиф и дизентерия.
Как ни странно, во всем обширном наследии Саломон есть только одна картина, посвященная времени, проведенному в Гюрсе, и сам лагерь там не изображен. Изображена Шарлотта, скрючившаяся на полу рядом с дедушкой в переполненном вагоне «на пути из маленького городка в Пиренеях [Гюрса] в Ниццу». «Я бы предпочла провести еще десять ночей, подобных этой, чем одну наедине с ним», — гласит текст на гуаши. В другом месте в «Жизни? Или театре?» Саломон иллюстрирует просьбы своего деда разделить с ним постель и его хищническую аргументацию: «Я за то, что естественно». «Все, что я делала для моего деда, заставляло меня краснеть, — писала она в своем признании. — Мне было плохо. Я постоянно была красной, как свекла, от горечи и ярости». Она также осуждает его «фасад цивилизованного, культурного человека», называя «актером и эгоистом», «марионеткой», которая «никогда не испытывала ни к чему подлинной страсти». В свете самоубийств обеих дочерей Грюнвальда и его жены можно предположить, что внучка была не первой жертвой его сексуальных домогательств.
Вернувшись в Вильфранш на грани нервного срыва, Саломон обратилась к местному доктору Жоржу Моридису, и он посоветовал ей рисовать. «Я буду жить за всех них, — написала Саломон о погибших женщинах в ее семье. — Я стала своей мамой, своей бабушкой, — писала она, — я научилась ходить их путями и стала ими… Я знала, у меня есть предназначение, и никакая сила на земле не могла остановить меня». И она принялась писать в колоссальных масштабах, по три гуаши в день. На несколько месяцев во второй половине 1942 года она сняла маленький номер в «Hôtel Belle Aurore» в близлежащем Сен‑Жан‑Кап‑Ферра. Марта Пешер, хозяйка отеля, вспоминала годы спустя, что она иногда приносила Шарлотте миску супа из брюквы и никак не могла понять, когда же та спит. Саломон все время была в своей комнате, рисовала и напевала себе под нос, «как одержимая».
Согласно Пешер, Саломон покинула отель лишь один раз, вернувшись поздно вечером. Вышел новый закон, по которому евреи должны были пойти и заявить о себе властям. Саломон отправилась в полицейский участок в Ницце, где ее тут же посадили в уже заполненный людьми автобус. Когда автобус должен был тронуться с места, полицейский‑француз неожиданно высадил ее и велел убегать как можно быстрее. «Я спросила ее, зачем же она пошла сдаваться властям, — вспоминала Пешер. — И она ответила, что новое правило касалось евреев, и, будучи еврейкой, она должна была ему подчиниться».
По злой иронии судьбы французская виза была выдана Саломон с тем условием, что она должна быть сиделкой при своем деде, так что ей пришлось вернуться в Ниццу, где он жил и где несколько месяцев спустя она его отравила. «Театр мертв!» — писала она в своем признании в те минуты, когда он умирал, и эта декларация с ее ницшеанским эхо, казалось бы, отвечает на ключевой вопрос, вынесенный в заглавие ее труда «Жизнь? Или театр?» Совершив это убийство, Саломон отказалась от своей «склонности к отчаянию и умиранию» и выбрала жизнь.
Она вернулась в «L’Ermitage». С ухудшением военной ситуации Оттилия Мур осенью 1941 года покинула Францию, взяв с собой шестерых (согласно некоторым источникам, девятерых) детей, в том числе двух младенцев, которые качались в люльках, привязанных к потолку ее машины, и козу, которую обменяла на бензин по пути в Португалию, где она села на корабль, направляющийся в Нью‑Йорк. Эрмитаж и четырех оставшихся детей Оттилия оставила под присмотром одного из своих любовников — Александра Наглера, еврейского беженца из Румынии. Саломон вышла замуж за Наглера, который был на тринадцать лет ее старше. 17 июня они заключили брак в ратуше Ниццы; этот рискованный поступок привел к появлению документального свидетельства об их существовании и месте проживания. «Он лишь пустой сосуд, который мне нужен для излияния в него своих безумных идей», — пишет Саломон о муже в своем «признании». Их свидетелями были доктор Моридис с супругой. В свидетельстве о браке указано, что Наглер — заведующий приютом, а Саломон не имеет профессии.
Через несколько недель Саломон упаковала свои почти 1700 гуашей и текстов, включая письмо‑признание, в несколько крафтовых пакетов, которые Наглер подписал «Собственность г‑жи Мур». (Саломон посвятила свой труд Мур, хотя та и не появляется на его страницах.) Однажды вечером она подошла к дому доктора Моридиса, тот в это время ужинал. Она позвонила в звонок и, когда он вышел, отдала ему пакеты. «Сохраните это, — сказала Саломон . — В них вся моя жизнь».
23 сентября 1943 года грузовик с гестаповцами подъехал к зданию аптеки в Вильфранше. Они спросили, как проехать к «L’Ermitage», им объяснили: пять минут езды вверх по крутой, извилистой дороге. Саломон бросили в грузовик, Наглер настоял на том, чтобы сопровождать свою жену. После регистрации в отеле «Эксельсиор» в Ницце они были отправлены в депортационный лагерь Дранси под Парижем, куда прибыли 27 сентября. 7 октября их погрузили в вагон для скота: транспорт № 60, пассажирка № 660 — «Шарлотта Наглер, рисовальщица»; через три дня их привезли в Освенцим. Саломон, бывшая на пятом месяце беременности, попала в газовую камеру сразу по прибытии, 10 октября 1943 года. Ей было двадцать шесть лет.
Отец и мачеха Шарлотты пережили войну в укрытии в Амстердаме, сбежав из концентрационного лагеря Вестерборк, где Альберт, рискуя жизнью, отказался стерилизовать еврейских женщин. В 1947 году пара отправилась в Вильфранш, где Мур передала им пакеты с картинами, которые доктор Моридис отдал ей по ее возвращении во Францию. Отец и мачеха Саломон не знали, что она вообще рисовала, тем более не имели представления об этой экстравагантной серии картин, где сами выступали в главных ролях. Они заказали пять красных ящиков, в которых разместили труд Шарлотты, однако более десяти лет не решались показать его кому бы то ни было, за исключением одного друга — Отто Франка. Они принесли Франку дневник Саломон, спросив, имеет ли он какую‑то ценность, по его мнению.
«Жизнь? Или театр?» сообщает всю совокупность обстоятельств, подтолкнувших, а возможно, даже вынудивших Саломон стать художницей; там есть два портрета Шарлотты Канн, которые, если рассматривать их вместе, воплощают суть истории Саломон. На первой картине, которая появляется примерно в середине коллекции, молодая женщина сидит, поджав под себя ноги, как памятник андерсеновской Русалочке в Копенгагене. Девушка одета в розовое платье, вокруг нее — зеленое поле, усыпанное вызывающе желтыми лютиками, над зеленым горизонтом — теплое голубое небо, вся картина — квинтэссенция молодости и женственности. Лицо девушки мы не видим, но заглядываем ей через плечо и видим то, что видит она. Она держит перед собой кисть и холст, держит так близко к телу, будто они — ее эманация, будто девушка и ее работа неразделимы.
Второй портрет — последняя и самая известная гуашь из всей коллекции — появляется на 325 гуашей позже. На нем та же фигура в той же самой позе, но сейчас она полуобнажена, одета в темно‑зеленый купальник, оголенная загорелая спина служит фоном для названия коллекции: «Жизнь или театр». Сравнивая эти две картины, можно увидеть, что вопреки напрашивающемуся предположению Саломон не была аутсайдером в искусстве, ее работа демонстрирует плавность и мягкие цвета романтизма вместе с острыми углами и чистыми цветами — голубым, красным, коричневым — модернизма. Видно также влияние Сезанна, Ван Гога, Дюфи, Шагала, Гогена, Модильяни, Бекмана, Киршнера, Дикса, Нольде, даже Фридриха; ноги ее героини — пикассовские треугольники. И явственнее всего мы видим в этих нежных, но бесстрастных изображениях девушки, превращающейся в художника (и ее боли, превращающейся в красоту), собрата Саломон Эдварда Мунка.
Больше уже не девочка на Лазурном берегу, эта нимфа сидит одна на маленьком айсберге, оглядывая безграничную гладь вод, оракул на горе Парнас, свидетельница вечности. Ломаная красная линия ведет, как лазер, от ее глаз в правый верхний угол картины, направляя наш взгляд на то, что видит она: белое пространство, где океан упирается в небо и на гребне волны профиль поднимается из моря.
Кто это? Быть может, тезка Саломон, ее тетя Шарлотта встает из Шлахтензее, где она утопилась в возрасте восемнадцати лет, и эта смерть открывает «Жизнь? Или театр?» серией из тридцати сцен. А может быть, это сама Шарлотта появляется из своего собственного орфического странствия. Или, возможно, она — еврейская сестра рожденной морем Венеры Боттичелли, лишенная своих красот современной жестокостью. Эта волна — прощальное послание Саломон к нам, ее прерывистый путь вверх, превращение в мифическое, андрогинное существо. Она — женщина, она — художник, она — революция.
Оригинальная публикация: The Obsessive Art and Great Confession of Charlotte Salomon
Комментариев нет:
Отправить комментарий