Интервью с Юрием Рыжовым
записано 8, 12 августа 2011 года, г. Москва
Примечания
Я родился в Москве, на Арбате. Мои родители, мама и отец, они попали в Москву в возрасте примерно 12-13 лет. Мама была старшей в многодетной семье в Смоленской области, в крестьянской семье, кончила там три класса сельской школы, и богатый крестный обещал, поскольку мама была очень способный человек, оплатить ее обучение в Смоленской гимназии. Не состоялось. И тогда мой дед, ее отец, послал ее в Москву на заработки для того, чтобы прикупить несколько десятин земли, чтобы прокормить это семейство, маминых братьев и сестер.
А отец из Московской губернии, есть такое село километрах в ста от Москвы Рогачево, рядом с ним деревня Кочергино, где половина деревни Саблины, половина — Рыжовы. Так. Моя бабушка очень рано овдовела, когда отцу было всего два года, потому что его отец, мой дед который, которого я естественного никогда не видел, он был какой-то по местным понятиям большой силач. Прозвище у него было — Русский Фосс. Видимо тогда гастролировал по России какой-то немецкий силач Фосс, вот Георгия Рыжова называли русский Фосс. Но… А работал он на какой-то суконно-валяльной фабрике в Рогачеве и мгновенно на этой видимо на пыли шерстяной получил туберкулез и рано умер. И бабушка уехала из этого Кочергина, где ее брат Гриша, там, и другие родственники жили, уехала в Москву, нанялась в прислуги. И взяла отца, по тем, сегодняшним меркам отец там закончил средне-специальное образование, судя по всему какое-то связанное с бухгалтерией, потому что он всю жизнь потом работал бухгалтером, включая главного бухгалтера. Ну вот. А мама устроилась прислугой к прислуге в свои там 12-13 лет, и где-то они, видимо, перед самой войной познакомились. Значит, я сейчас скажу — они оба 95-го, 94-го года рождения 19 века. Значит где-то перед войной — 14-й год.
И отец ушел на фронт — и есть фотографии: бодрый такой прапорщик с саблей опирается на колонну в казенной фотографии. Вот. И отвоевал всю войну, вернулся, когда уже развалился фронт в 17 году после Февральской революции, и поженились они с мамой в 18-м году. В 19-м родилась моя старшая сестра, которой уже нет. И начали жить, да поживать. Но до войны еще отец успел поработать счетоводом или что на очень тогда известной чайной фирме Высоцкого. Это была чайная фирма, которая была главным поставщиком чая в Россию. Потому что есть фотографии, когда он в таком пиджачке, с бабочкой такой, лет на 16 выглядит с пробивающимися усиками. В общем, картинки были, которые, так сказать, вечно были в доме. А потом вот он пошел на работу. Сначала его взяли сюда на Знаменку в штаб… Генштаб Красной армии заведовать пулеметными курсами, потому что отец был пулеметчиком, командовал пулеметчиками. Он рассказывал мне, что он первый придумал, как из пулемета Максим, это вот такой как у Чапаева да, сбивать Фарманы, немецкие самолеты. Как? — А вот мы сколачивали из досок такой штатив, вот так его ставили и стреляли. Ну вот. Короче говоря, значит, отец поработал некоторое время там, потом демобилизовался и пошел работать бухгалтером в какое-то издательство. В основном по издательствам он работал почти до самого предвоенного времени, где-то до 40-го до 39-го года. Работал в издательствах, и в частных, когда был НЭП, потом в государственных издательствах. Последнее издательское его место было, я бывал у него на работе здесь на Ильинке, это было ОНТИ — Объединенное издательство научно-технической литературы, которое издавало всю научно-техническую литературу в Советском Союзе. Я помню, что я видел у него в кабинете известного тогда академика, специалиста в области железнодорожного строительства Образцова, отца Сергея Образцова, кукольника. И сетовал он отцу, что мой Сережка все куклами занимается. Это так мы перепрыгиваем через эпохи. Короче говоря, в период НЭПа он приличной зарабатывал, купили Нинке рояль Muhlbach, и она хорошо занималась, серьезно этим делом. Она в 38 году поступила в Московской авиационный институт, она была круглая отличница все, в 38-м. И я знаю, что она с какой-то своей подружкой там же в МАИ в четыре руки играли сонату Бетховена на этих самых самодеятельных вечерах студенческих и преподавательских в МАИ. Она же в сороковом году и замуж вышла за маевца. Ну а я в 38 году в школу поступил, здесь на Арбате, прямо напротив театра Вахтангова, там во дворе школа была. Потом там филиал какого-то театра там после войны…Во время войны там был госпиталь.
А значит где-то в ноябре Нина вышла замуж на Сережу — студента МАИ, правда, другой специальности. Нина училась на самолетостроительном факультете, а он, по-моему, на приборном. Потом они, значит, где-то с третьего курса их отправили инженерами неокончившими на авиационный завод, эвакуированный в Сибирь. Станция Заводоуковская теперь Омской области, то есть теперь Тюменской области, тогда Омской. Это завод с Украины эвакуирован такой, делал учебные планера, конструкции Антонова, того самого Антонова, АНы которого летали потом, большие самолеты. Потом поздно познакомился с ним, уже где-то, когда мне было лет 50. А мы были эвакуированы прямо в июле месяце — мама, папа, бабушка и я. Не куда-нибудь, а в Свердловск. И дали сразу, там недавно был отстроен на улице Шейкмана большой дом такой П-образный, даже лифты в нем были, но они не работали уже в июле-августе или еще не работали. Прекрасный дом, дали комнату в квартире, трехкомнатной квартире, где свердловчане жили две семьи. Но отца очень скоро отозвали обратно, как только в Москве, под Москвой, немцев разбили, то его... А он работал в этом время в Наркомате черной металлургии главным бухгалтером Главметаллосбыта — это его первая такая неиздательская работа. Его обратно отозвали, а летом 42-го года мы с мамой на перекладных поездах поехали навестить Нину с Сережей туда в Сибирь. И все лето я там в цеху деревянном крутился, работал, делал кусочки такие, которые разрешалось делать, очень полюбил хорошую фанеру, тонкую, маленькие гвоздики, казеиновый клей, и рейки прямоугольные десять на десять миллиметров. Вот там я сделал свои первые такие попытки, чтобы что-то планировало, чтобы что-то устойчиво летало, когда с горки бросаешь. Ну, потому что я начитан был. Я прочитал в предвоенные годы три книжки, я имею в виду нехудожественную литературу… Книжки, одного и того же автора, они назывались так, автор был некто Жабров, «Почему и как летает самолет» – одна вот такая книжечка. Вторая «Почему и как летает планер» – такая же книжечка, и «Почему и как летает автожир» – вам это слово не знакомо, но это предшественник вертолета. Последняя мне не понравилась книжка, я никак не мог понять, почему и как он летает, а первые две я все понял. И вот я там все лето в этом цеху, который в бывшем каком-то сарае стоял, там тоже мальчишки работали там лет 15-16, потому что все были мобилизованы. И потом мы с мамой вернулись в Свердловск, а в 43-м году в мае мы вернулись в Москву. Нина тоже вернулась, и Сережа через некоторое время вернулся, они заканчивали МАИ, оставшиеся курсы. Нина пошла, ее послали переучиваться с самолетной техники на реактивную. Она потом работала в НИИ в одном, научным руководителем которого был КЕЛДЫШ МСТИСЛАВ, еще до того как Келдыш стал президентом Академии. Это великий человек был, я много видел и знал о нем. А Сережа направлен был в ЛИИ — Летно-испытательный институт, который сейчас носит имя МИХАИЛА МИХАЙЛОВИЧА ГРОМОВА, это там, где Жуковский, на Москва-реке. И в 47-м году во время испытаний какого-то оборудования они разбились. Их всего было четверо: он был бортинженером, бортмеханик был, пилот и бортрадист. Уцелел бортрадист. Они рухнули там недалеко от аэродрома в Раменском. Этот случай описан в книге Галлая, знаете, такой великий был. Он был другом моих старших — Нины и Сережи. Марк описал это в книге, которая первая его известная книга «Испытано в небе» называлась. Он рассказывал, что происходило, как. Ну, короче говоря, в мае Сережу похоронили, а Нина, значит, так вот своего Сашку, который родился в 43-м году, когда она вернулась в Москву… Сашке сейчас где-то, вот вчера он мне звонил, сорок три, три, три, шестьдесят… Шестьдесят шесть лет ему, этому пацану. А мы как раз с мамой приехали из Свердловска, нас встречал какой-то папин сотрудник и говорит маме: «Анастасия Петровна, поздравляю вас, вы — бабушка». Это родился Сашка в 43-м году. Я всю жизнь свою рассказал что ж…
Да, ну и на Физтех поступил в 48-м году. Что-то мне казалось сначала, что я должен стать юристом. Правда, я учился живописи. Меня спасло от рояля только одно — война началась. Меня тоже посадили за рояль в 40-м году, да. Ненавидел! Но уехали в Свердловск, вернулись, а тут с сыротой было плохо, рояль продали наверно. И больше к нему меня не возвращали. А Нина жила в квартире, где сережина квартира, квартира была такая ну… Родители его были из интеллигенции. Отец был директором музыкальной школы вот перед войной, там же на Покровке. А мать была стоматолог с французским образованием. Она училась во Франции до Первой мировой войны. Она, наверное, была из дворян, потому что она была Мария Александровна Загрежская. Вот. Ну и у Нинки там тоже был рояль на Покровке. Это я про родственников все рассказывал. Бабушка моя вот Агриппина Михайловна по отцу, она с нами была в Свердловске и умерла уже здесь в Москве, где-то году в 48-м. А дед Петр, который в деревне Поповка жил, и куда меня до войны отправляли вместо дачи на прокорм к нему, я у них в 30-е годы где-то — 34-й, 35-й, 36-й — я там летом был с бабкой с другой стороны, потому что бабка со стороны Петра она умерла, ее не было. И вот такая конкуренция была между дедом по одной линии и бабкой по другой. В основном, касалось это ритуальных моментов, потому что бабушка возмущалась, как это можно в голос молиться. А дедушка в голос, значит, все произносил. А она говорила, что это надо все про себя шептать. Ну, дед, все его дети тогда уже от него разъехались, многие в Москве жили. Один из младших маминых братьев, тоже Петя — Петр Петрович — он окончил какой-то вуз, связанный с нефтью и работал инженером перед войной по буксовым смазкам в Наркомате путей сообщения, в Министерстве путей сообщения и заведовал отделом буксовых смазок, это вот то, чем мажут эти бесподшипниковые оси. А во время войны он таскался по всей стране, потому все время в эшелонах горели буксы, и он разбирался с ними, объехал все. Но он, пожалуй, единственный из многочисленного этого семейства имел высшее образование. Тетка Лена — нет, тетка Арина — нет, Митька, по-моему, погиб в первые годы войны, Тимофей — нет. В общем, их до черта было.
У них была интересная фамилия очень. Сейчас вот дети Петра Петровича, уже совсем взрослые дети, они сохраняют эту фамилию. Фамилия звучит так Бомбардировы… Бомбардировы. Но, как мне мама объяснила, что, скорее всего, это было следствием того, что какой-то из предков еще более старший, чем дед Петр, вернулся — тогда служили в армии по 25 лет — вернулся в деревню, скорее всего, говорит, фамилия была Моисеенковы у них, но он хвастался, что он там, как мама имитировала, что он там бомбардир-наводчик был. Вот их и прозвали. Но это пошло потом в паспортные данные. Мама была Бомбардирова, до того, как стала Рыжова, и сейчас вот девчонки, уже не девчонки, уже старухи, это дочери Петра Бомбардирова, тоже есть сын — там две дочери и сын — все Бомбардировы. Одна Ленка уже академик Академии медицинских наук, врач классный совершенно, замуж никогда не выходила, детей не имела, вся в науке была. А другая девочка тоже врач. А сын кончил институт инженеров, по-моему, транспорта железнодорожного и работает, преподает. Но им всем уже будь здоров сколько лет. Хоть Петр и моложе мамы гораздо, но все равно. Он не так давно умер в возрасте за 90 лет. Инженер Бомбардиров. А по отцовой линии там вот брат моей бабушки дядя Гриша Саблин. И у него там до сих пор какие-то хвосты в этой деревне долго существовали. Перед войной он — где-то в начале 30-х — иногда он приезжал зимой подрабатывать, жил у нас. Он работал на рынках рубщиком мяса. Умел рубить дядя Гриша. У него были очень хорошие дочери — Лида, Зина, сын Гаврила, лауреат выставки достижений — сельскохозяйственной выставки, которая была создана в …. Вот он трактористом был и значит хорошо пахал. И он приезжал на эту выставку, какими-то медалями, там, в 37-м, 38-м году награждали. Все, со всех сторон концы.
А сейчас моя старшая дочь, ее так интересует… Я всегда ей говорил, что мы мало расспрашивали своих родителей, когда они были живы, и что мы Иваны, не помнящие родства. И вот Катька теперь начинает все восстанавливать. Вот она поехала в Кочергино — все отсняла, Рогачево там все. Она поехала туда, где когда-то была Поповка, где жил дед. Тоже все отсняла вместе со своим мужем Витей. Вот сейчас в эти вот выходные они просто поехали в Муром, они вот так любят сесть на машину. Они тоже взрослые люди, Катька уже на пенсии, 55 лет ей в прошлом году было, если не в позапрошлом. И вот по этой линии Катька тоже бабушка, потому что в прошлом году родился Тимофей у моего старшего внука Егора, и такое ура-патриотическое имя-отчество у него получилось Тимофей Егорыч. С родственниками покончили, так? Со спортом тоже. С живописью… Интересные моменты, но короткие. Значит, когда я вернулся, мы вернулись из Свердловска, меня что-то потянуло рисовать — рисовал, рисовал, и наконец, мать нашла какую-то преподавательницу, которая частным образом вела уроки с небольшим количеством детей разного возраста, и я стал заниматься. Причем занятия проходили иногда дома у этой учительницы, либо у нас. У нас большая комната одна была, в ней много народа помещалось, она светлая была на Староконюшенном переулке. Вот, и я увлеченно этим делом занимался. Так что были даже поползновения пойти или не пойти, но, слава богу, не пошел. А преподавала женщина, ее звали Ольга Александровна Бари. Я знал, что она ученица Пастернака-старшего, это она сама рассказывала что… А потом лет через десять мне стукнуло, что приходил на занятия мужик такой с жестким лицом, она его называла Боря, и они трепались на диване, так. Но до меня это дошло, я во-первых в 44 году не знал, что какой-то Пастернак… Я знал, от нее знал, что главой училища живописи московского тут вот недалеко от центрального почтамта был ПАСТЕРНАК. Потом уже, когда я узнал, что есть еще и Борис Леонидович Пастернак, и потом уже много лет спустя до меня треснуло, что может быть это был он, хотя и не уверен. Но это судя по всему, судя по воспоминаниям АНДРЕЯ ВОЗНЕСЕНСКОГО, это похоже на этот самый период, где-то вот 44-й, 45-й, 46-й, 47-й… В 47-м году я подарил свой этюдник и все, что к нему было своей двоюродной сестре, дочери одной из маминых сестер, и она с этим этюдником училась в Полиграфическом институте на оформительском отделении. А я больше уже, нет, я только рисовал на скучных заседаниях. Или вот тут много лет я был членом редколлегии журнала «Физика плазмы», мы собирались здесь в ФИАНе, на Ленинском проспекте редколлегия, ну и там давали рецензии на написанные работы, а мне давали пачку белой хорошей бумаги, и я ручкой рисовал. И они все это складывали в течение десяти лет. Где это сейчас, я не знаю, но те девицы, которые работали в редакции, все это рисование собирали.
Я левша, мама левша. Но меня отучили писать левой рукой в первом классе, потому что я писать уже умел все и читать довольно рано научился. А писать меня отец карандашом по косым линейкам учил. А тут перешли на чернильницу, я все свез, свез, значит «посредственно» по письму за первую четверть. Но обнаружили, в чем дело. Я пишу правой рукой, а левой пишу в обратную сторону зеркальное отображение. Вот недавно я опять повеселился: меня пригласил канал «Культура» прочитать две лекции по моей специальности, специальность у меня — аэродинамика. Ну, я эти трюки делал всегда, когда читал первую лекцию очередному потоку, да. Я это дело не делал, я делал по-другому — я писал в нормальном направлении этой рукой, перекладывал мел в другую, чтобы не загораживаться, ну это первая лекция, когда рассказываешь, что это за дисциплина, какие учебники по ней, так что неважно. А они только и шепчутся всегда — что это, какой-то прикольщик. Тогда слова такого не было прикалываться. Потом привыкали. Потом я им демонстрировал, когда я это зеркальное отображение пишу, которое можно прочитать либо на светлой бумаге, либо в зеркало. Я и сам не могу прочитать просто так сперва. Так что левша есть левша. А когда был замечательный музей Леонардо да Винчи, есть во Франции, замечательный музей, где некоторые его изобретенные и нарисованные им конструкции сделаны модели в металле все, там рукописи есть его. Они написаны справа налево, на латыни, прекрасным почерком, на латыни труды Леонардо да Винчи. Видимо? Он тоже был левша, не стал бы он правой рукой… вот. И механик он блестящий. А я тоже механик-инженер. По специальности аэромеханик и несостоявшийся живописец-левша.
Ну, во-первых, значит, когда я вернулся, так, в это время как раз разделили образование — мужские и женские школы стали в 43-м году. И я вернулся уже в другую школу, в 59-ю школу, которая напротив канадского посольства на Староконюшенном переулке, школа почему-то имени Гоголя она стала. Это медведниковская гимназия известная очень, построенная в начале 20 века Медведниковыми, блестяще оборудованные химический и физический кабинеты, с сименсовским оборудованием, с химическим оборудованием, аудитории как в ВУЗе эти аудитории химические, такие амфитеатры. Учился я, не, я хорошо учился, только когда я приехал из Свердловска, мне как-то трудно было адаптироваться первое-то шестой класс, ну а потом все было хорошо, окончил я школу с серебряной медалью, потому что у меня было по физике четверка, по одной из математик четверка. Ну я разозлился, сказал, что тут новенького есть еще. А вот только что организовался новый факультет в Московском университете — это физико-технический факультет. Это, говорят, что-то невообразимое, в прошлом году уже был набор, сейчас … И с июля месяца я начал сдавать экзамены на Моховой туда. Практически три тура. Но медалиста освободили, по-моему, от иностранного языка, от химии и еще от чего-то. Но зато — физика письменная, физика устная, алгебра письменная, алгебра устная, геометрия письменная, геометрия устная. Потом общая оценка, считают, допускают до второго тура. Я с трудом преодолел первый тур. А второй там только письменная физика и письменная математика, и я как-то легко преодолел и попал на собеседование. А проректором МГУ тогда, это специально по Физтеху, был назначен замечательный совершенно ученый аэродинамик академик ХРИСТИАНОВИЧ СЕРГЕЙ АЛЕКСЕЕВИЧ. Это вот из той плеяды, которая была сначала ЖУКОВСКИЙ, дальше ЧАПЛЫГИН помоложе, а потом вот уже Христианович, Келдыш и остальные. Или вот мой, один из моих учителей, академик ПЕТРОВ ГЕОРГИЙ ИВАНОВИЧ, это уже поколение другое. Ну, я конечно, поскольку я подал заявление на аэродинамику на специальность, я спохватился в тот день, когда идти на собеседование. Но все-таки что-то я знал, книжки читал, но мало ли, нужно посерьезнее. А отец подписался еще в 20-х годах на Большую советскую энциклопедию, первые тома выходили в 24-м, 25-м году, а последние - после войны в 56-м вышли. Она вся сейчас цела у меня, вся, с красными корешками. Я вытаскиваю том «А» 24-й год. Там мелким шрифтом в два столбца восемь страниц — когда читать? Я читаю первые два столбца, узнаю, что Ньютон заложил основы аэродинамики корпускулярной, и с этим багажом направляюсь на собеседование к Сергею Алексеевичу. Собеседование ведет сам Сергей Алексеевич, а ему помогает молодой человек, видимо, преподаватель Физтеха. В результате меня зачислили и наконец-то первого сентября мы появляемся в Долгопрудный — станция «Долгопрудный» Савеловской железной дороги — и так начинается физтеховская жизнь. Что интересно, что преподавателем, не лектором, а преподавателем, который ведет практические занятия по высшей математике, оказался Лев Дмитриевич Кудрявцев, вот тот, который проводил вместе с Христиановичем собеседование. Причем выяснилось: тогда ходил паровой поезд от Долгопрудного по Савеловской дороге до Савеловского вокзала. Он ходил медленно, поэтому не нужно было на станцию ходить, можно было прямо напротив на ходу сесть туда. Ну, иногда это приходилось делать, потому что занятия у нас были так — с десяти и до десяти. Так, щадили нас десять часов утра, потому что пока мы доберемся — два часа добирался я до института и столько же обратно. Вот, и оказалось, что в вагоне встречаемся с Львом Дмитриевичем—- оказывается, что он кончил 59-ю школу. И только что закончил аспирантуру, защитил докторскую диссертацию на мехмате МГУ, и его направили молодым доцентом или там старшим преподавателем математику преподавать на Физтехе. Мы до сих пор связаны. Интересно, что он недавно еще какую-то брошюру издал, где вспоминает об этой 59-й школе. Он ее окончил где-нибудь году в 40-м, а я в 48-м… Вот… и он написал, говорит, школа обыкновенная, не математическая там, ничего. Вот вышел из нее, из тех, кого я знаю выпускников: член-корреспондент Академии наук математик Лев Дмитриевич Кудрявцев, тот самый молодой на собеседовании, недавно умерший великий математик Володя Арнольд, так, Владимир Игоревич, он помоложе меня немножко, мой ровесник сейчас известнейший математик Виктор Павлович Маслов, мы с ним на одной парте сидели, просто в том классе, в каком я учился после войны, когда вернулся после эвакуации, Венька Мясников тоже академик, математик и механик, он тоже рано умер, в нашем отделении состоял, потом перешел и ваш покорный слуга. Вот такой Бермудский треугольник на Староконюшенном переулке был.
Юрий Рыжов о собственных спортивных достижениях
Из института тоже у меня, значит, на приемных экзаменах я познакомился с Сашей Красильщиковым, сыном известного ЦАГовского аэродинамика Петра Петровича Красильщикова. Он всю жизни проработал в ЦАГИ и сейчас работает, он доктор, профессор, лауреат Государственных премий и всего прочего, автор книг по гиперзвуковой аэродинамике, замечательный экспериментатор. Ну, он пропустил во время войны год, поэтому он 29-го года рождения, а заканчивали мы одновременно. Но Саша тогда был великим спортсменом, легкоатлетом. Он был еще в школьные годы чемпионом СССР в своих возрастных категориях в нескольких видах легкой атлетики. В том числе с барьерами, ядро, прыжки какие-то, все. А мне мама купила велосипед, когда я школу кончил с медалью. В комиссионке на Арбате американский красивый велосипед «Колумбия». И я катался все лето, и когда экзамены сдавал, и потом в Долгопрудный начал ездить на велосипеде. А летом уже следующего года, когда мы год отучились, значит, мы пошли на практику в ЦАГИ в Жуковском, производство, там, в мастерских, где модели делают, попилить что-то. Ну конечно, нас до этого водили по всем трубам еще весь год. Я знал и московское ЦАГИ, и это, я видел аэродинамические трубы, модели, все. Это было жутко интересно, мне жутко нравилось. А тут пилили на станках. И потом, во время этой практики мы жили в Жуковском в квартире профессора Красильщикова-старшего, они уехали отдыхать на «Победе» куда-то с семейством с младшим. А иногда мы жили у меня на Староконюшенном. Потом я как-то у одного из одноклассников из этой плеяды, о которой я говорил, попросил велосипед для Сашки. Я говорю — поехали в Жуковский. Он говорит — далеко. Я говорю — ну чего там 45-50 километров, поехали. Поехали. Устал у меня чемпион. Что он сделал? Поскольку его уже знал легкоатлетический мир, одним из его выступающих тренеров был некто Гавриил Коробков, личность особого класса, десятиборец, кстати, Гаврила Коробков был. То есть весь такой десятиборец — десять видов легкой атлетики, пять в первый день, пять во второй. Он меня отвел к Гавриле Коробкову, и тот меня продал в конюшню велосипедную динамовскую. Вот так я стал — мне этого хотелось — так я стал велосипедистом, остальное вы знаете, вплоть до вице-президентства в Федерации велосипедного спорта. Ах, не было… Ну в общем, короче говоря, я откатался все студенческие годы на велосипеде в составе московского «Динамо», ну а потом через много лет, в 80-х годах, значит, мои коллеги призвали меня, чтобы использовать меня в административном ресурсе в Федерацию велосипедного спорта СССР, где я с 80-х гг. — с 81-го по 91-й — и просуществовал. А Красильщиков успешно выступал в десятиборье, у нас хорошие спортсмены были в десятиборье. Так подходили Хельсинские Олимпийские игры, в которых впервые мы участвовали Советский Союз, в 52-м году. Гаврилу не пустили, он мог бы быть призером. И уж мог бы полностью выиграть десятиборье Хейно Лип, эстонец, его тоже не пустили. Он долго боролся, он говорил, привяжите, говорит, мне руку одну, я выиграю ядро и десятиборье с привязанной рукой. Не пустили. А Гаврилу не пустили по другому поводу: Гаврила Витальевич лет до 15-16 жил в Америке с отцом, который работал в каком-то торговом представительстве нашем, советском. И когда он вернулся, значит, либо его или совсем репрессировали или не очень. Но, во всяком случае, под подозрением находилась личность Гаврилы Витальевича. А Гаврила Витальевич при мне, как-то мы к нему пришли с Сашкой, он на Ленинградском шоссе жил недалеко от Белорусской, он в этот день получил медаль чемпиона СССР в эстафете четыре по сто, золотую. И в этот же день получил диплом мехмата МГУ. Вот такие интеллектуалы были. Там еще был такой Иван Степанчонок замечательный, барьерист. Тоже высокообразованные все люди. Вот в легкой атлетике, вы спросили, какой я спорт люблю, я больше всего люблю легкую атлетику. Смотреть. Я не пропускал ничего, я с Сашкой Красильщиковым таскался на все его соревнования. Потом пошли эти матчи СССР — США при Хрущеве в Лужниках. Это было, ну как говорится, праздник души для меня. Потому что я знал цену результату каждому. Когда мне говорят, я знаю, что это за уровень там этого результата. А научился я всему, потому что я таскался на всякие Сашкины соревнования, всех уровней, да вот. При мне Щербаков Леня, такой замечательный солдат, которого нашел профессор Азорин — профессор Азорин профессор физкультуры был Николай Азорин, заслуженный мастер спорта, профессор-рекордсмен СССР по прыжкам с шестом что-то в 40-х годах — и вот он нашел солдата динамовского, ну из МВД, Щербакова, почувствовал в нем прыгучесть. И за полтора года сделал из него мирового рекордсмена в тройном прыжке, и от бразильца да Сильва рекорд по тройным прыжкам перешел в Советский Союз к Лене Щербакову. Я их всех тоже знал уже тогда, потому что я больше околачивался с ними, чем со своими ребятами из реутовской дивизии, солдатами. Это тоже одна из форм профессионализма была — значит, его забирают в войска МВД, реутовской дивизии МВД, они там числятся, появляются раз, там, в неделю не больше, живут дома или на сборах и соревнуются. Хорошие ребята были, Сашка Назаров, Юра Годлевский, вот с ними я служил точильщиком, нас так обидно называли с «Динамо» спортсмены других видов спорта. Потому что мы крутим ногами на месте этих — станки велосипедные, они гремят, но и потом, самое противное, что на шоссе тебя обдувает, а здесь ты истекаешь потом, и под тобой лужа, которая вызывает подозрение у окружающих.
Ну значит так, со школой покончили, с институтом покончили… Да, я остался естественно в ЦАГИ работать, проработал я в отделе аэродинамики ракет «земля-воздух», «воздух-воздух», это для того, чтобы сбивать самолеты либо с земли, либо с самолета по самолету. Много в аэродинамических трубах проводил время. Как молодой, значит, меня на ночную смену отправляли обычно с часу до шести утра, ну а потом на станцию «Отдых» Казанской железной дороги и домой. Если не проспишь «Электрозаводскую»—- мне удобнее было с «Электрозаводской» на Арбат, тогда тебя будит на Казанском вокзале, говорят «Малой, вставай!». А Нина работала в это время в так называемом РНИИ-1, который описан ЯРОСЛАВОМ ГОЛОВАНОВЫМ который тоже там когда-то работал, до того как полностью ушел в журналистику, как ракетный институт. Он действительно был создан в 30-х годах РНИИ — Ракетный научно-исследовательский институт. Там была сделана «Катюша» советская, которая помогала нам уже в битве под Москвой. Там много чего было сделано. Там работали какое-то время до ареста и КОРОЛЕВ, и ГЛУШКО — оба этих гиганта, которые вот так вот соотносились друг с другом последние годы. И Георгий Иванович Петров, академик известный, тоже выходец из ЦАГИ, и Христианович из ЦАГИ, но не говоря уже о Чаплыгине, и Келдыш из ЦАГИ, и Петров Георгий Иванович — вся вот эта плеяда, поколения примерно рождения года 14-го прошлого века, вот, которые становились академиками как, например, Христианович где-то в 39 или 29 лет, в таком возрасте, заслуженно становились потому что. Келдыш тоже очень рано…
И Нина работали под руководством Георгия Ивановича Петрова — занимались они, их лаборатория в этом РНИИ, входными устройствами воздушно-реактивных двигателей, то есть сверхзвуковой газовой динамикой. Нинка защитила в 54-м году кандидатскую диссертацию, у нее была хорошая работа по интерферометрии потоков пространственных. А в 58-м Георгий Иванович мне предложил перейти из ЦАГИ туда. Потому что он знал, что я в трубах околачиваюсь, а они решили строить новую сверхзвуковую большую трубу по типу более близкому к установкам, которые популярны или типичны для ЦАГИ. А тут своя идеология была в газово-аэродинамической лаборатории, несколько иная, понимаете, иной стиль. И вот решили.. И я перешел туда, я недолго там проработал, сначала лопатой мы копали все — кандидаты и рядовые — ямку в каком-то кирпичном здании, куда потом поставили эту трубу после лопаты, подзапустили мы ее уже по делу. Я защитил диссертацию на материалах вот этих ракет, где-то году наверное в 59-м, вот так. Не торопясь.
Юрий Рыжов о работе в МАИ
И в это время один из сотрудников лаборатории Георгия Ивановича Петрова — ВСЕВОЛОД СЕРГЕЕВИЧ АВДУЕВСКИЙ, впоследствии академик — сказал, что вот он по совместительству преподает в МАИ, объясняет им, что такое аэродинамический нагрев при больших скоростях, теплообмен при больших скоростях… У Севы со мной в соавторстве во втором издании учебник на эту тему, нас там куча авторов писала. И летом 60-го года, значит, я встретился с профессором Кошкиным, заведующим кафедрой двигательного факультета МАИ, известного профессора, и тот предложил мне перейти в доценты сразу. Ну, я подумал, ну что я запустил трубу, ну сейчас будем опять трубить. Ну почему бы не попробовать. И первого сентября 60-го года я читал вечерникам, которые были старше меня, тогда были настоящие вечерники, на «Пятисотом» заводе в Тушине первую в жизни лекцию. А до этого никогда ни одной не читал в жизни. Вот так я начал работать в МАИ. Тут же там преимущество было в другом, а одном — если тематика в НИИ, государственных НИИ отраслевых, определяется планом работы Института, то в МАИ возможности эксперимента, там, материальные меньше, но свобода выбора тематики, вот. И тут я все поменял начисто об колено. Я забросил аэродинамику, газодинамику и увлекся тематикой, которая родилась из так называемых электрореактивных двигателей для космоса, а на самом деле это вопросы были физики плазмы, физики взаимодействия атомных частиц с поверхностью твердого тела. И за десять лет я вошел в этот круг и написал докторскую диссертацию совсем на другую тему и защитил ее где-то в конце 60-х годов. Но что интересно, как говорил Борис Николаевич, рокировочка — когда я уходил из ЦАГИ в НИИ 1, Нина перешла в ЦАГИ заведовать бюро научно-технической информации в Жуковском. Это огромный коллектив, который отработанный и очень хорошо налаженный, и она практически до конца проработала там, проработала там. Она… ее не только роялю выучили, она прекрасно знала немецкий язык еще, так, потом она выучила английский. И потом она обрабатывала колоссальный материал, который ложился на стол начальнику ЦАГИ, самый отборный, и все потом издавали сборники-сборники-сборники регулярные для информирования ученых и инженеров в промышленности. И так вот я пришел в МАИ и до 90…, до января 92-го года работал в Московском авиационном институте. Доцентом, профессором, проректором, ректором. Вот и все. Я вернулся формально в аэродинамику, когда меня попросили возглавить кафедру аэродинамики МАИ, поскольку у меня написано в дипломе «аэродинамика», и кандидатская у меня была по аэродинамике — вот… И я вот, уже вернувшись из Франции, опять вернулся по просьбе ректора нового на эту кафедру. Дело это умирает, поскольку аэродинамика нужна, когда вы разрабатываете некие новые летательные аппараты, неважно какие — планер или баллистическую ракету. Если вы ничего не разрабатываете, то вы тоже никому не нужны. Грустно, но это так. Констатация факта.
- Источник: http://www.yeltsincenter.ru/decryption/intervyu-s-yuriem-ryzhovym
Комментариев нет:
Отправить комментарий