Трагическая ирония великого шутника

Трагическая ирония великого шутника

Александр Гордон, Хайфа

В год 220-летия со дня рождения Генриха Гейне 
(композиция по книге «Безродные патриоты») 

«Он был такой же, как его поэзия –
смесь самой возвышенной чувствительности
и самых смешных шуток». 
Жорж Санд 

20 лет назад, в год 200-летия со дня рождения Генриха Гейне, в его доме-музее на Болькерштрассе, 53, в Дюссельдорфе, я описал в книге посетителей трагическую связь моей семьи с немецким поэтом. Отец и дядя читают друг другу стихи немецкого поэта Генриха Гейне на родном языке автора. Делают они это тихо, чтобы посторонние не услышали язык, который несколько лет тому назад ассоциировался с языком Врага. Всё реже они говорят на родном языке поэта, предпочитая язык, на котором тот говорил в последние 25 лет жизни в Париже. Они временами хотят укрыться, отгородиться и защититься от чужого мира, который часто и ошибочно принимают за свой. Не идиш, который понимают многие, а французский, на котором они с детства говорят с матерью – язык их тайного общения. Только не язык гетто и местечка, а певучий, красивый язык, который предпочитали русские аристократы. Только бы почувствовать себя человеком, когда вокруг одна кампания преследования евреев идёт за другой: дело космополитов, которое ударяет по отцу и тёте, дело Еврейского антифашистского комитета, которое потрясает отца, близко знавшего расстрелянного поэта Давида Гофштейна, дело врачей, сразившее дядю, жена которого была врачом. Исследование творчества Генриха Гейне повредило отцу – увольнение с работы за «космополитизм», проработка на собраниях, обвинения в газетах, две ссылки, распавшаяся семья. Я держу в руках книгу отца о Гейне на немецком языке, изданную в ФРГ в 1982 году, в родном городе поэта Дюссельдорфе. На обложке молодой поэт. Черты лица тонкие, цвет лица белый с легким румянцем, ироническое выражение на губах, уголки которых, наверное, особенно сильно вытягивались, когда ему приходилось острить. За пять лет до смерти Гейне вступает в мысленный диалог со средневековым еврейским поэтом Иегудой Галеви (1075-1141 гг.) в поэме «Иегуда бен Галеви» из цикла «Еврейские мелодии» в сборнике «Романсеро» (1851), и вдруг на страницах поэмы среди строчек на немецком языке появляется отрывок из молитвы, которую поэт произносил в детстве, встречая субботу: «леха доди, ликрат кала!» (в ашкеназийском произношении, что в вольном переводе с иврита означает: «иди, встречай субботу»!). 

Много лет спустя, разобравшись в роли еврейского поэта в творчестве Гейне и в моей собственной судьбе, я пишу песню на мотивы стихов Галеви на родном языке моих детей, на земле, на которой еврейский поэт не успел пожить, но успел лишь умереть. Пишу и читаю строчки Гейне о Галеви: 

Да, он дивным был поэтом,
Был звездой своей эпохи,
Солнцем своего народа, -
И огромным, чудотворным,
Огненным столпом искусства...
Да, поэт он был великий -
Самодержец в мире грёзы,
Властелин над царством духов
Божьей милостью поэт... 

Эти слова Гейне о Галеви можно отнести и к самому Гейне, который был самым значительным после Гёте немецким поэтом. Врач, философ, раввин и поэт, Галеви говорил на старо-испанском и арабском языках, а стихи писал на иврите. Гейне в ссылке говорил по-французски, а писал по-немецки. Знаменитый трактат о хазарах в защиту преследуемой иудейской религии Галеви написал по-арабски. Он жил в Испании под властью мусульман и грезил о Земле Обетованной, оккупированной крестоносцами: «Я на Западе крайнем живу, - а сердце моё на Востоке». Гейне склоняет голову перед собратом-поэтом: 

Да, узнал по древней скорби
Многомудрого чела,
По глазам проникновенным
И страдальчески-пытливым.
Но и без того узнал бы
По загадочной улыбке
Губ, срифмованных так дивно,
Как доступно лишь поэтам…
И Иегуда бен Галеви
Стал не только мудрый книжник,
Но и мастер песнопенья,
Но и первый из поэтов…
Называем мы такого
Божьей милостью поэта
Гением; он в царстве духа
Абсолютный самодержец… 

Портрет Генриха Гейне, автор неизвестен. Копия: commons.wikimedia.org/Archiv Göttinger

Гейне жил во Франции, а его сердце было «на Востоке» (как и сердце еврейского поэта) – в деспотически управляемой, полуфеодальной Германии. Гейне был любим и ненавидим двумя народами, к которым принадлежал. Немцы любили его лирику и не любили его политическую поэзию. Евреи любили причислять к себе его гений и не любили его переход в протестантизм, над которым он часто подшучивал: «Что вы хотите? Я нашёл, что мне не по силам принадлежать к той же религии, что и Ротшильд, не будучи столь же богатым, как он». Галеви был доктором медицины. Гейне был доктором права. Немецкий поэт крестился, чтобы стать адвокатом, но Германия не дала доктору права Генриху Гейне права заниматься её законами, и он стал описывать её беззакония. Университет Людвига-Максимилиана в Мюнхене счёл Гейне недостойным быть профессором немецкой литературы, и тот стал её творцом. Гейне бежал от преследований германских властей в Париж. Галеви бежал от преследований христиан, отвоевавших у мусульман в 1085-м году его родной город Толедо, в Кордову, тогдашний Париж, огромный по тем временам, полумиллионный культурный центр Европы. В одном письме Гейне утверждал, что в его переезде во Францию главную роль играли «не столько страсть к блужданию по свету, сколько мучительные личные обстоятельства, например, ничем не смываемое еврейство...». Он считал, что нанёс себе вред переходом в лютеранство: «Едва я выкрестился - меня ругают как еврея... Я ненавидим теперь одинаково евреями и христианами. Очень раскаиваюсь, что выкрестился: мне от этого не только не стало лучше жить, но напротив того - с тех пор нет у меня ничего, кроме неприятностей и несчастья». Горько посмеиваясь над своим крещением, Гейне как-то сказал Бальзаку: «Я окропился, но не крестился». 

В поэтике Галеви видны два основных мотива: любовная лирика и стремление к дорогой его сердцу Стране Израиля. В сионидах (песнях о Сионе) Галеви воспевал утерянную родину еврейского народа. В «Еврейских мелодиях» из «Романсеро» Гейне, крестившийся в возрасте 27 лет, стремился к утраченному им еврейскому народу. Он приблизился к евреям, избрав объектом размышлений средневекового еврейского поэта. Гейне открывает поэзию Галеви для миллионов читателей разных времён и народов, но прежде всего для самого себя. Для немецкого поэта, прикованного к постели, это было возвращение в детство. В поэме о еврейском поэте Гейне вспоминает юные годы, когда он жил и чувствовал как еврей. Ослабленный неизлечимой болезнью, немецкий поэт погружается в мир еврейских образов и обычаев, в котором он рос и пребывал в течение первых 27 лет своей жизни. В год написания «Романсеро», находясь в «матрацной могиле», он хотел обрести силы, прикоснувшись к народу, от которого отошёл во вторые 27 лет своей жизни. 

Поэма Гейне о кордовском поэте – квинтэссенция двойственного отношения к евреям. Немецкий поэт разрывался между желанием и невозможностью поверить в ценности еврейства. Поэма - выражение тяги к еврейству и отстранение от него, глубокого знания его печальной истории, сочувствия его бедам и подшучивания над несбыточными мечтами. Галеви притягивал Гейне несвойственным средним векам романтизмом стихов-сионид, описывающих трагическую историю еврейского народа и передающих его мечтания и надежды. 

После бегства от христиан-захватчиков в исламскую Кордову Галеви ощущает себя изгнанником и мечтает о Иерусалиме: «Я у мавров в плену, а Сион – его гнёт, гнёт Эдома жестокий (Эдом – крестоносцы. – А. Г.)»(«Сердце моё на Востоке»). В поэме «Узники Сиона» еврейский поэт пишет: «Я б крылья иметь хотел, к тебе бы я полетел, израненным сердцем пал на раны земли твоей, обнял бы вершины скал, и камни твои ласкал, упал бы лицом во прах, лежал бы в пыли твоей. Недвижно стоять готов, застыв у могил отцов, в Хевроне, главу склонив у славных гробниц твоих». Он кончает жизнь паломничеством в страну Израиля в 1140-м году, где умер или был убит в 1141-м году. Узник Сиона Иегуда Галеви вернулся в Сион. Сцену убийства еврейского поэта арабским всадником Гейне описывает так: 

Вдруг на стременах качаясь,
Мимо на коне огромном,
Дикий сарацин промчался,
Белое копьё колебля, -
И, метнув оружье смерти
В грудь несчастного поэта,
Ускакал быстрее ветра,
Словно призрак окрылённый.
Кровь певца текла спокойно,
И спокойно песню скорби
Он допел, и был предсмертный
Вздох его: «Иерусалим!» 

Поэма о Галеви – не только лирическая дань жизни великого поэта, но и аллегория невозможности обретения дома. Стремление Галеви в Сион вызывает у Гейне романтические настроения. Его как романтика восхищают сильные страсти и тяга к возвышенному. Немецкий поэт называет еврейского поэта трубадуром, возлюбленная которого Иерусалим (на иврите Иерусалим женского рода). Это стремление прекрасно, но его осуществление невозможно. Мечта о священном городе Иерусалиме гармонически описана Гейне: 

И герой, воспетый нами,
Иегуда бен Галеви,
Увлечён был дамой сердца, -
Но совсем особой дамой…
Нет, возлюбленная рабби
В жалкой нищете томилась,
В лютой скорби разрушенья
И звалась: Иерусалим… 

После репатриации еврейского поэта Гейне видит Галеви по-новому - как пророка: 

Так сидел он там и пел,
Словно древний ясновидец, -
И казалось, из могилы
Встал пророк Иеремия. 

«Плач Иеремии» читается в синагогах 9-го числа месяца ав по еврейскому календарю, в день разрушения Храма в Иерусалиме, как и сиониды Галеви, его стихи-мечты о Сионе. Сиониды Галеви восхищают Гейне и вызывают горячее сочувствие: 

Мною ж собранные перлы – слёзы
Иегуды бен Галеви, -
Ими горько он оплакал
Гибель Иерусалима.
И связал он перлы-слёзы
Золотою ниткой рифмы,
В ювелирне стихотворства
Сделал песней драгоценной.
И доныне эта песня,
Этот плач великой скорби
Из рассеянных по свету
Авраамовых шатров.
Горько льётся в месяц аба,
В день девятый, - в годовщину
Гибели Иерусалима,
Уничтоженного Титом… 

Однако Гейне – не типичный романтик. Он обогащает и углубляет линейный, классический романтизм иронией. Впервые ирония появляется в сборнике поэта «Лирическое интермеццо» (1822-1823), вдохновившем Р. Шумана на создание вокального цикла «Любовь поэта» (1840). Шуман, встречавшийся с Гейне в 1828 в Мюнхене, описал иронический облик поэта: «Он любезно встретил меня, напомнив своей человечностью греческого поэта Анакреонта, дружески пожал мне руку и несколько часов водил меня по Мюнхену — я не ожидал ничего подобного от человека, написавшего «Путевые картины», лишь вокруг его рта застыла горькая ироническая улыбка, но это была улыбка человека, стоящего выше мелочей жизни, и насмешка над мелочными людьми; и, однако, даже та горькая сатира, с которой сталкиваешься на каждом шагу в его «Путевых картинах», та глубокая, внутренняя неприязнь к жизни, пробирающая до мозга костей, делали разговоры с ним очень привлекательными». Товарищ Гейне по Боннскому университету Жан Батист Руссо ярко описал внешность поэта и его ироническое остроумие (1840): «Небольшого роста, довольно мускулист; белокурые волосы с более светлыми прядями, высокий лоб; вокруг рта постоянно ироническая добродушная усмешка… Он хорошо говорит и любит слушать себя; сострив, каждый раз разражается громким смехом, благодаря чему его физиономия, в которой обычно восточные черты не бросаются в глаза, становится совершенно еврейской, а глаза, и без того маленькие, почти исчезают». Теофиль Готье, познакомившийся с поэтом вскоре после его переезда в Париж, дал через четверть века мастерское описание молодого Гейне (1856): «Это был красивый мужчина лет 35—36, на вид здоровый и крепкий; германский Аполлон — так хотелось его назвать тому, кто глядел на его высокий белый лоб, чистый, словно мрамор, и осененный пышными белокурыми волосами. Голубые глаза блистали светом и вдохновением; круглые полные щёки были изящно обрисованы и не отличались модной в ту пору мертвенной романтической бледностью. Напротив, на них цвел классический румянец; небольшая еврейская горбинка слегка мешала линии его носа стать вполне греческой, но не искажала чистоты этой линии: его безупречно вылепленные губы «подобрались одна к одной, как две удачно найденные рифмы», если воспользоваться одной из его фраз, и в минуты покоя выражение их было очаровательно; но, когда он говорил, с этой алой тетивы со свистом слетали острые, зазубренные стрелы, колючие сарказмы, неизменно попадавшие в цель; ибо никто и никогда не был более беспощаден к глупости; божественную улыбку Мусагета (одно из имён Аполлона. – А. Г.) сменяла насмешка Сатира)». 

Сознающий сложную комбинацию романтизма и иронии в своём творчестве, Гейне посмеивается над своим методом письма в «Путешествии по Гарцу» (1824): «Ещё только начало дня, солнце едва прошло половину своего пути. А моё сердце уже благоухает так сильно, что у меня голова начинается кружиться, и, я уже не различаю, где кончается ирония и начинается небо». Иронические концовки стихотворений, написанных в духе романтизма, - находка художественного стиля поэта. Это не только приём поэтики, а раскол души: «Так как сердце поэта – центр мира, то в наше время оно тоже должно самым целостным образом надорваться. В моём сердце прошла великая мировая трещина». В отличие от Шиллера, он не смог бы написать «Оду к радости». Его духовная палитра не содержала цвета радости. К лирике стиха Гейне неожиданно примешивается насмешка, сарказм. К реализации мечты о приобретении родины немецкий поэт относится скептически. Многочисленные путешествия Гейне, включая посещение Германии в 1843-м году, приводят его к горькому выводу о том, что у него нет отечества. В предисловии к поэме «Германия. Зимняя сказка» (1844) он пишет о своей «странной любви к отчизне» (в терминах М. Ю. Лермонтова: «Люблю отчизну я, но странною любовью»): «Я люблю отечество не меньше, чем вы. Из-за этой любви я провёл тринадцать лет в изгнании, но именно из-за этой любви возвращаюсь в изгнание, может быть, навсегда, без хныканья и кривых страдальческих гримас». 

В поэме о Галеви Гейне сопереживает еврейскому поэту в страданиях и мечтах о Иерусалиме и полон иронии при описании убийства Галеви и его вознесении на небо: 

В небе был он удостоен
Крайне лестного приёма… 

В поэме о трагическом конце еврейского поэта Гейне неожиданно для читателя создаёт один из самых комических образов своей поэзии, еврея-неудачника «г-на Шлемиля» (шломиэль на иврите - неудачник). Гейне посмеивается над берлинским юристом, евреем Ицигом, принявший при крещении фамилию Гициг (Юлиус Эдуард Гициг), звучавшую на немецкий манер. Ициг-Гициг посоветовал своему другу, известному немецкому писателю Адельберту Шамиссо использовать еврейское имя Шлемиль-Шломиэль для одного из самых больших неудачников мировой литературы, Петера Шлемиля, героя «Удивительной истории Петера Шлемиля», продавшего свою тень за несметные богатства и ставшего парией, изгоем среди людей с тенями. Продать тень означало лишиться наслаждения, даруемого сиянием солнца, может быть, лишиться родины. Родину потерял и сам Шамиссо, француз, переселившийся в Германию, чужак среди немцев-националистов, много переживший, но преодолевший отчуждение и ставший известным немецким писателем и поэтом. Но самым большим неудачником был Петер Шлемиль, уступивший своё естество, свою натуру, своё любование светом солнца ради богатства, которое не сделало его счастливым, а лишь умножило его беды. Потерял родину и еврейский народ, его поэты, описанные Гейне в поэме о Галеви. 

Но ведь родовое древо
Ценно не плодом хорошим,
А лишь возрастом, так наше
Старше трёх тысячелетий! 

Гейне пишет о старинном древе, о потерянной родине еврейского народа, без которой гибнут поражённые копьём Галеви, еврейские поэты ибн Эзра и ибн Габироль: 

И оно (копьё – А. Г.) сражает лучших – 
Как Иегуда бен Галеви,
Им сражён был Ибн Эзра,
Им сражён был Габироль. 

«Шлемили», неудачники, евреи без родины, без тени погибают. 

Идиллия реализации религиозной миссии отталкивает немецкого поэта. Он отказывается от патетического описания смерти Галеви на драматическом фоне достигнутого еврейским поэтом Иерусалима. В мечтах и тоске о Иерусалиме Гейне – романтик, разделяющий переживания еврейского поэта. Паломничество в Иерусалим вызывает неверие, насмешку и скепсис немецкого поэта. «Шлемиль» Галеви погибает от копья. Немецкий поэт не верит в то, что у еврейского поэта есть шанс обрести родину в стране Израиля. По его мнению, нет шансов найти в Германии отечество у крестившихся Ицига и Гейне. 

Иегуда Галеви. Рисунок с сайта threeda.ru

/
Поэма о Галеви написана с помощью особой техники романтической иронии. Как и в некоторых других стихотворениях, в этой поэме он глубоко развивает лирическую тему, но вдруг тон поэтического письма резко меняется. Поэма завершается ироническим финалом. Автор противопоставляет сентиментальное и ироническое, язык меняется от сухого и прозаического до приподнятого и поэтического, и вдруг в трагической сцене появляется насмешка. Английская писательница Джордж Элиот (Мэри Энн Эванс) писала, что Гейне не нашёл «идеал, к которому смог бы со всем страстным самоотречением прилепиться». Он отторгал от себя Германию и еврейство, религию и идеологию. В «Дневнике» (1910-1913 гг.) Франц Кафка писал о Гейне: «Несчастный человек. Немцы обвиняли и обвиняют его в еврействе, а ведь он немец, и притом маленький немец, находящийся в конфликте с еврейством. И как раз это и есть типично еврейское в нём». «Встреча» Гейне с еврейским поэтом Иегудой Галеви была романтической прогулкой по еврейскому миру, далёкому и близкому, чуждому и дорогому. Никогда в прошлом ни один поэт не воспевал искусство своего коллеги, сочинения которого написаны на неродном для него языке и за 700 лет до его рождения. Поэма немецкого поэта Генриха Гейне о еврейском поэте Иегуде Галеви была ностальгическим романсом с добавлением иронии. Гейне так выражал своё отношение к иронии как художественному приёму и как к мироощущению: «Ирония всегда является главным элементом трагедии. Всё самое чудовищное, самое ужасное, самое страшное можно дабы не сделать его непоэтическим, изобразить только под пёстрой одеждой смешного, как бы смягчая и примиряя смехом». Итак, для поэта ирония была не только диссонансным окончанием романтически начатой строфы, но и отношением к романтике, выражением его трагического отношения к миру, к людям, правящим и управляемым. Джордж Элиот в работе «Германское остроумие. Генрих Гейне» пыталась понять остроумие поэта, не затрагивая его связь с трагическим элементом в ощущении поэта: «Генрих Гейне к тевтонскому воображению, чувствительности и юмору добавил изрядную долю остроумия (esprit. - французский), которое делает его блестящим среди наиболее блестящих французов. В действительности это уникальное немецкое остроумие – наполовину еврейское…Гейне – один из наиболее замечательных людей своего века: не эхо, а реальный голос, и, таким образом, как все подлинные явления в этом мире, достойные изучения, это выдающийся лирический поэт, выражающий наши чувства для нас в восхитительной песне; это юморист, который трогает свинцовую глупость волшебной палочкой своей фантазии и превращает её в изящное золото искусства, которое проливает его солнечную улыбку на человеческие слёзы и делает их красивой радугой на облачном фоне жизни; остроумец, который держит в своей могучей руке наиболее обжигающие молнии сатиры; художник литературной прозы, который показал даже более полно, чем Гёте, возможности немецкой прозы». 

С «Еврейских мелодий» сборника «Романсеро» началось сближение Гейне с еврейским народом. В 1854 году поэт написал в «Признаниях»: «С тех пор я правильнее оценил их (евреев), и если бы всякая гордость своим рождением не была глупой несообразностью в поборнике революции и её демократических принципов, то пишущий эти строки мог бы гордиться тем, что его предки принадлежали к благородному дому Израиля, что он потомок тех мучеников, которые дали миру Бога и мораль, которые боролись и страдали на всех боевых полях человеческой мысли»… «Евреи сделаны из того теста, из которого делают богов». К концу жизни отношение Гейне к Библии изменилось: «Как видите, я, прежде цитировавший Гомера, теперь цитирую Библию, как дядя Том. В самом деле, я обязан ей многим. Как я уже сказал выше, она снова пробудила во мне религиозное чувство; и это возрождение религиозного чувства было достаточно для поэта, которому, может быть, гораздо легче, чем другим смертным, обходиться без положительных догматов веры. На нём высшая благодать, и его духу открывается символика неба и земли; для этого ему не нужно никакого церковного ключа. В этом отношении на мой счёт ходят самые нелепые и противоречивые слухи». Хотя поэт стремится опровергнуть слухи о его религиозности, он сам их поощряет: «Теперь, в более зрелые годы, когда во мне снова с преобладающей силой заволновалось религиозное чувство, и когда потерпевший крушение метафизик крепко ухватился за Библию — теперь я особенно ценю в протестантизме ту заслугу, что он (Лютер. – А. Г.) открыл, и распространил эту священную книгу. Я говорю «открыл» потому, что евреи, спасшие её из великого пожара Второго храма и в изгнании, носившие её всюду с собой, как переносное отечество, в продолжение всех средних веков тщательно прятали это сокровище в своём гетто». 

Гейне в романтической манере описывает не романтического Моисея: «Несмотря на враждебное отношение к искусству, Моисей всё же сам был великим художником и обладал подлинным художественным духом. Но этот дух был у него, как и у его египетских соотечественников, обращён на исполинское и несокрушимое. Только он творил свои художественные создания не из кирпича и гранита, как египтяне, он воздвигал пирамиды из людей, он высекал человеческие обелиски, он взял бедное пастушеское племя и создал из него народ,… великий, вечный, священный народ, божий народ,... он создал Израиль!» 

Остроумие Гейне было оборотное стороной его трагического мироощущения. Еврейские мелодии особого типа звучат в шутках Гейне, поэта, плач которого звучит смехом. Об этом особом состоянии поэта писал Кьеркегор: «Что такое поэт? -- Несчастный, переживающий тяжкие душевные муки; вопли и стоны превращаются на его устах в дивную музыку». По их характеру, Фрейд относил остроты Гейне к еврейским анекдотам. В шутках Гейне всегда был горький осадок. В книге Зигмунда Фрейда «Остроумие и его связь с бессознательным» (1905) появляются шутки Генриха Гейне, не раз служившие оружием немецкого поэта против его многочисленных противников. Остроты Гейне, участвовавшего в десятке дуэлей, иногда были равнозначны ударам шпаги. Его шутка о французском писателе Альфреде де Мюссе была убийственной: «Тщеславие – одна из его четырёх ахиллесовых пят». 

Поэт посмеивался над собой и в шутки вкладывал мечту об изменении своей трудной жизни. Во Франции он вечно нуждался в деньгах и мечтал избавиться от материальной зависимости от богатого гамбургского дяди. В мечтах о заработках родилась шутка о Гирше-Гиацинте, опубликованная в главе «Луккские воды» в «Путевых картинах» (1824-1831). Шутку о мечте бедного еврея о богатстве Фрейд анализирует в книге об остроумии. Гейне от имени своего персонажа Гирша-Гиацинта, лотерейного маклера из Гамбурга, камердинера «знатного барона Христофора Гумпелино» (так Гейне называет гамбургского банкира Христиана Гумпеля, крещёного еврея, над которым потешается. Гейне писал: «Я сидел рядом с Соломоном Ротшильдом, и он обошёлся со мной, как с совсем равным, совсем «фамиллионьярно» (выдуманное слово, являющееся комбинацией слов «миллионер» и «фамильярно». - А. Г.). Фрейд так комментирует высказывание героя Гейне: «Эту фразу Гейне вложил в уста комическому лицу Гиршу-Гиацинту, …он награждает его прямо-таки практической мудростью Санчо Панса… В некоторых местах нам кажется, что в лице Гирша-Гиацинта говорит, как будто сам поэт, скрытый за прозрачной маской, и вскоре нами овладевает уверенность, что эта личность является лишь пародией поэта на самого себя. Гирш рассказывает о причинах, в силу которых он отказывался от своего прежнего имени и зовётся теперь Гиацинтом». «К тому же имею и ту выгоду, - продолжает он, что буква Г уже стоит на моей печати, и мне не нужно гравировать себе новую». Но ту же самую экономию сделал сам Гейне, когда при своём крещении переменил имя «Гарри» на «Генрих». «Теперь каждый, кому известна биография поэта, - продолжает Фрейд - должен вспомнить, что Гейне имел в Гамбурге, откуда происходит и Гирш-Гиацинт, дядю, по фамилии тоже Гейне, который, будучи богатым человеком в семье, играл величайшую роль в жизни поэта. Дядя назывался тоже Соломон, как и старый Ротшильд, который принял «фамиллионьярно» бедного Гирша. То, что в устах Гирша-Гиацинта кажется простой шуткой, оказывается имеющим фундамент серьёзной горечи в приложении к племяннику Гарри-Генриху». Дядя обращался с поэтом как с бедным родственником. Он презрительно говорил о племяннике: «Если бы он чему-нибудь научился, ему не нужно было бы писать книги». Из анализа Фрейда ясно, что в этой шутке Гейне посмеивался над самим собой – над сменой своего еврейского имени на христианское и над желанием приблизиться к богатому дяде, который его не понимал, не ценил и не уважал. 

Гейне умер в бедности, но острил до самой последней минуты жизни. Когда пастор сказал, что поэт найдёт у бога прощение всех своих грехов, Гейне ответил: «Конечно, он меня простит; ведь это его ремесло». Он был трагической фигурой, но в жизни и в творчестве запретил ставить знак равенства между собой и трагедией. Ему не шёл реквием. Он покинул этот мир и вошёл в историю искусства с шуткой на устах. Шутки были его самыми печальными мелодиями. 

*   *   *

Желающие приобрести новую книгу А. Гордона «Безродные патриоты»
могут сделать это, обратившись к автору по электронной почте - algor.goral@gmail.com