АВТОРСКАЯ ПЕРЕДАЧА
Д. Быков― Добрый вечер, дорогие друзья. По многочисленным вашим просьбам мы попытались сделать эфир несколько более свободным от помех, несколько менее квакающий голос устроить, ну, в общем, обустроить сколько-нибудь профессиональную запись. Что из этого получилось — судить вам. Но мне кажется, что сегодняшний наш разговор пройдёт в обстановке более профессиональной, по крайней мере в звуковом отношении.
Сразу хочу вам сказать, что лекции я планирую устроить две, уж совсем мини-мини, потому что равное количество голосов набрали Ромен Гари и Вильгельм Гауф. Обе фигуры для меня совершенно неожиданные. Про Гари я в своё время писал. Про Гауфа не писал никогда, но просто люблю его очень. И вообще, мне кажется, это абсолютно звёздный автор, сравним по своему значению уж если не с Гофманом, так с Новалисом точно. Андрей Немзер писал о том, что он, конечно, далеко не Новалис, но мне-то кажется, что он даже и получше будет — фантазия Новалиса слишком, что ли, рациональна, слишком басенна. Поэтому поговорим про Гауфа и Ромена Гари, уделив каждому по десять с небольшим минут.
А пока я начинаю отвечать на форумные вопросы, довольно непредсказуемые на этот раз и приятно меня удивляющие.
«Большинство культурных людей даже если не может объяснить, но нутром понимает, что Евтушенко — выдающийся, гениальный поэт». Ну, не будем, наверное, бросаться всё-таки такими словами, как «гениальный» в данном случае, но да, выдающийся, конечно. «Но всякие гнилые, недоразвитые экземпляры заявляют, что как поэт Евтушенко — классический пример интеллигента-коллаборациониста. Как профессионал дайте отпор клеветникам, назовите произведения или период творчества, подтверждающий гениальность поэта, и объясните, почему это так».
Видите ли, объяснять, почему поэт хорош — ну, это задача довольно-таки странная. Совершенно очевидно, что если человек этого не понимает, то, по всей видимости, он с этим и останется. Это нормально, это как музыкальный слух. Но объяснить, в чём причина такой славы Евтушенко, наверное, можно попробовать.
Видите ли, у меня был здесь недавно в Штатах разговор с одним безмерно мною любимым профессором, который утверждает, что вот такого места на Олимпе, которое было бы зарезервировано за Евтушенко, его нет. Это поэт, не попадающий в те ниши, в которых обычно остаются гении. Нет, рискну сказать, что всё-таки такая ниша есть. Может быть, здесь дело не в социальной как раз обстановке и не в том, что Евтушенко, как многие сейчас говорят, разрешил многим признаваться в каких-то вещах, в которых признаваться было не принято, или стал первым поэтом оттепели, или первым стал ездить за границу. Совершенно не в этих внешних вещах проблема. Проблема, на мой взгляд, в том, что он нашёл довольно такую точную самоидентификацию.
Когда-то Ахматова, которая вообще своей такой кокетливой всё-таки самоотверженностью и кокетливой самоненавистью на Евтушенко немного похожа… Вот у Ахматовой было сказано: «Какая есть. Желаю вам другую». Мне кажется, что эта строчка — это квинтэссенция если не поэтики, то по крайней мере стратегии Евтушенко. Он очень хорошо понимал всегда, что он поэт недостаточный (недостаточный — в смысле физической смелости). Он написал же всё-таки в часто мною цитируемом «Монологе голубого песца», что он в клетку вернётся, что отчасти эта клетка и обуславливает его представление о свободе, потому что без неё он не понимает, что такое свобода. Да, он такой прикормленный песец («Я голубой на звероферме серой»). Он ненавидит себя за эту прикормленность, но он делает из неё тему своего творчества, делает из неё трагедию. Это очень достойная позиция. Он понимает, что он очень избыточен — и по таланту, и по плодовитости, и по активности — и совершенно недостаточен в метафизическом смысле.
Я понимаю, что сейчас многие заорут, что я говорю о себе, что я экстраполирую это на него. Нет, видите ли, это уже, к сожалению, беда всякого, кто говорит о поэзии. Всегда будут говорить: «Это вы про себя». Но на самом деле трагедия Евтушенко, его эксклюзивная трагедия, на которую, конечно, никто не может посягать (и я — в последнюю очередь), трагедия его в том и заключается, что он отлично понимает недостаточность своей метафизической глубины, своей смелости, своего отказа от штампа, потому что очень часто он не может от него отказаться до конца.
Но оторваться от почвы, оборвать вот эту цепочку, связывающую его с родиной, он тоже не может. Он считает её (и совершенно справедливо) главным источником творческой энергетики. Вот то, что он вечное «недо» — что он недопрыгнул, недооторвался, не ушёл в изгнание, — это собственно и даёт ему ту человечность, ту самоненависть и ту универсальность, которая в нём есть. Потому что это же про всех нас сказано. Мы все узнавали себя в Евтушенко, когда он говорил и о своём страхе, и о границах своего понимания. Что поделаешь? В нём не было такой метафизической свободы, какая, может быть, была в Бродском. Ну а Бродскому не хватало человечности. Потому что здесь есть свои минусы и свои плюсы в обеих этих позициях. Евтушенко с поразительной силой выразил вот эту острую советскую недостаточность — недостаточность глубины, недостаточность второго дна.
Д. Быков: Баллада служит для поэзии универсальным инструментом выживания в непоэтические времена
Кроме того, не будем забывать, что, вообще говоря, баллада — это такой жанр, который служит для поэзии универсальным инструментом выживания в непоэтические времена. Ну, давайте вспомним, что было, например, с поэзией эпохи двадцатых и какую великую роль сыграл в этом — в её выживании — Николай Тихонов, когда он предложил свой сюжетный, такой акцентный, качающийся стих. Евтушенко действительно не скоро, не сразу, но нащупал в семидесятые годы способ выживания стиха. Это такая его нарочитая прозаизация. Конечно, на этом пути более заметные свершения были, на мой взгляд, у Олега Чухонцева. Скажем, его поэма «Пробуждение» или его «Однофамилец» — это выдающиеся такие образцы прозопоэтического синтеза. Но и Евтушенко в «Северной надбавке» продемонстрировал замечательный метод.
Сюжетно эта поэма, в общем, не так значительна и даже, пожалуй, мелкотемна, но сам способ её построения великолепен. И я многие куски оттуда до сих пор помню наизусть. Когда я её прочёл впервые, а потом ещё «Голубь в Сантьяго» («Северная надбавка» — в «Юности», «Голубь в Сантьяго» — в «Новом мире»), это были сильные впечатления для моего поколения. Надо сказать, что именно свободное дыхание, которое есть в «Голубе», и замечательная, такая нарочито прозаизированная и вместе с тем довольно-таки напряжённая метафорическая манера повествования — она и сделала «Голубя в Сантьяго» высшим, на мой взгляд, свершением Евтушенко в семидесятые годы.
Поэтому я не стал бы фиксироваться на политических обстоятельствах, а я обратил бы внимание на великолепие его чисто творческих потенций. Понимаете, такие стихи, как некоторые образчики творчества его в пятидесятые годы (ну, например, «Белые ночи в Архангельске»), они выдают ещё и замечательную напевность, замечательную музыкальность и очень большую эрудицию. Может быть, кто-то обратит внимание на то, что эти самые «Белые ночи в Архангельске» ведь написаны абсолютно той же самой строкой и той же самой строфой — тем же самым четырёхстопным дактилем, достаточно редким в русской поэзии, который совершенно недвусмысленно отсылает нас к «Пироскафу» Баратынского, действительно гениальному стихотворению и одному из первых образчиков этого четырёхстопного дактиля в русской словесности. Это блестящее абсолютно… не скажу «заимствование», а именно, как говорил об этом Гаспаров, «механизм культурной памяти».
Так что Евтушенко, который в пятидесятые годы впервые, пожалуй, так богато оркестровал свою поэзию, конечно, богаче гремевшего тогда Мартынова и ярче гремевшего тогда Слуцкого. Он свою славу, безусловно, заслужил ещё и потому, что он, конечно, поэт очень музыкальный, очень мелодичный. Отсюда огромное количество хороших песен, написанных на его стихи. Ну, в общем, он останется. Понимаете, останется благодаря не тем, так другим обстоятельствам, благодаря своему ячеству, которое было ответом такому вечному коллективному мычеству. Много будет, я думаю, поводов этого поэта вспомнить. И много будет цитат из него, которыми мы будем разговаривать.
Кстати говоря, истерика, которая случилась с Кургиняном, она лишний раз доказывает, что Евтушенко — хороший поэт. Потому что если ладан не действует на бесов, то это плохой ладан. В данном случае и бесы первоклассные, и корча у них самая настоящая.
Комментариев нет:
Отправить комментарий