СВЕТЛОЙ ПАМЯТИ ЗАМЕЧАТЕЛЬНОЙ ЖЕНЩИНЫ

СВЕТЛОЙ ПАМЯТИ ЗАМЕЧАТЕЛЬНОЙ ЖЕНЩИНЫ
Почти тридцать дней назад пермские евреи и не только, простились с Антониной Михайловной Сердюковой - женщиной с удивительной почти неправдоподобной судьбой. 
Она родилась в Одессе, пережила бомбардировки Сталинграда, прошла гитлеровский концлагерь, откуда сбежала с французом, ставшим ее мужем, депортацию с сыном из Франции в СССР, ночной побег с ребенком из пересылки, нелегальное проживание на Урале и т.д. и т.д. 
 При этом Антонина Михайловна не производила впечатления человека с очень тяжелой непростой судьбой. Обаятельная, остроумная, Антонина Михайловна и внешне, и внутренне своей ироничностью, чувством собственного достоинства, умением вставить сильное словцо, напоминала мне замечательную актрису Фаину Раневскую. 
Вначале я хотел своими словами пересказать удивительную и замечательную жизнь Антонины Михайловны, но неожиданно нашел ее воспоминания и решил, предложить их, чтобы я не упустил что-то интересное и важное, чтобы сохранить ее особенную интонацию, полную иронии и юмора. Недаром она родилась в Одессе. 
«Я родилась 25 января 25-го года. Родилась я в Одессе, а точнее — в Первомайске. Это рядом с Одессой малюсенький городок. А моя Одесская предыстория такая: мой отец жил в Петербурге до революции. Он был образованным человеком и работал на заводах Нобеля. В Финляндии у него дача была, была выездка лошадей, тройка. Началась революция — он бежал от революции. Куда? В Одессу! Там такая помесь всегда была, ничего не разберёшь.
Ну, конечно, вышел погулять на Приморский бульвар и увидел красотку. Моя мама была уже замужем, а мой отец был на десять лет её старше. Увидел такую красотку под руку с каким-то замухрышкой, взял её за руку, увёл — и она ушла с ним! И больше вам скажу — потом был уже 50-ый год — они всё ещё не были зарегистрированы! Он её увёл, и они спокойно жили в молодой Советской республике. Тогда формальностей не было. И только, когда в 50-м папу разбил инсульт (в 52-ом году его не стало) и выяснилось, что мама пенсию же не получит, она не замужем за ним, я приводила домой того, который регистрирует, и они при мне совершали замужество, документы, подписи. Такие у нас случались чудеса!
В общем, он увёл её в Одессе, они быстренько уехали в Первомайск, это малюсенький городок под Одессой. Я там родилась. И тогда отец захотел уехать за границу. Тогда можно было, ещё выпускали за границу, в 25-ом году — выпускали свободно. Они оформили документы. Куда ехать? Во Францию, конечно! Туда половина русских во время революции убежала. Подъехали они к границе — указ Сталина: специалистов-инженеров не выпускать. Надо укреплять советскую власть, надо восстанавливать все заводы.
И в наказание моих родителей послали в Царицын. Города Сталинград тогда ещё не было. Деревушка на Волге, в степи. Послали их строить тракторный завод, и они его строили. Подселили в дом, а там же жили татары! Когда мне было два-три года, я уже понимала, я знала, что я живу на квартире в большом частном татарском доме — две комнаты нам сдавали татары. Они ко мне хорошо относились. Меня за стол всегда к себе приглашали в соседней комнате, кормили всякими татарскими блюдами. Вы пили когда-нибудь калмыцкий чай? С салом, солью и с бубликами? Бублики были толстые, мягкие с особым вкусом.
И я с удовольствием таким пила этот чай и ела бублики! Мои родители не возражали. Они относились хорошо ко всем национальностям. Отец — украинец, если так уж разобраться, мать — еврейка, а я кто? Смесь французского с нижегородским. 
Сталинград строили быстро, дома строили великолепные. Город очень красиво строили — не центр, а заводскую сторону. Улицы такие прямые, только с водой трудно было. Степь — там степи вокруг, там деревьев нету — если и есть деревья, то это посажено руками! И вот в степи — ковыль. Колышется. И суслик стоит! 
Город построили великолепный, особенно заводы, которые достраивали до Царицына: самый крайний, дальний — это был тракторный, производил тракторы, а потом стал делать танки, Т-34. Отец был начальником цеха на этом заводе. Следующий — Красный Октябрь — это моторы. Потом завод Баррикады — металлургический, что ли, не очень помню. И так до центра — а по другую сторону это был старинный город. 
Я была в Сталинграде после войны. Его достраивали — не то. Далеко уже не то. Не такого фасона дома, не такое расположение, и сады не так ухожены, уже совсем не то. 
И даже минога перестала там водиться. Миногу ели? Нет? Да за неё всё можно отдать! Вот её прямо режешь, как куски сала. На сковороду её — и лучшего обеда не надо! Ой какая вкусная штука!
Когда объявили войну, я на сцене была. Я ведь пианистка. Кончала музыкалку. Был в июне заключительный концерт, как всегда, днём, в театре. Сидит руководство всё наше, концерт заключительный, оценки заключительные, мы должны получить удостоверения. Я выхожу на сцену. Тут сидит всё начальство. Только дошла до середины — какой-то мужчина меня отодвинул. Я вытаращилась на него — нахал! «Товарищи!» — эту фразу я никогда не забуду, — «Фашисты бомбят Киев. Война!»
Двери распахнулись, народ начал выскакивать, вопли, крики, шум! Прихожу домой ничего не понимаю, мне ж 16 лет только-только исполнилось, какая политика у меня... Кто может — те быстренько начали эвакуироваться. А отец — не может. Его не отпускают с завода, он — начальник цеха и должен до последнего момента работать. В последний момент, если не удастся сохранить цех, он должен его взорвать.
До 1942 года война обходила Сталинград стороной. А в Киеве в дом, где жила сестра отца, ворвались немцы. Расстреляли всех. Прямо за обе­ денным столом.
А над Сталинградом лишь изредка летали самолёты — разведчики. Их никто их особенно не боялся. Настоящая бомбёжка началась только 25 ав густа 1942-го. Туча бомбардировщиков налетела внезапно и немецкой методичностью начала забрасывать бомбами каждый квартал, не пропуская ни одного дома, и... так на протяжении полутора месяцев. 
Спрятаться почти невозможно. Немцы «прикрепляли» к самолётам мощные лампы. Вся территория просматривалась. Каждый дом, пока бомба в него не попадёт, — обстреливался. Самолёты кружили над ними. Немцам надо было разбить этот город! И таки разбили
У нас дом был трёхэтажный, с роскошными балконами, всё это обса-жено акацией — акация там, в общем-то, жила неплохо, прививалась — и сиренью.... боже мой!. 
В наш дом попала бомба — правда, в другой подъезд. Дом достаточно длинный. У нас только обвалились двери, мы выкарабкиваться должны были. Но хоть живы остались. Куда идти? Отец говорит — на завод, там хотя бы перекрытия более крепкие. И все, у кого дома разбомбили, все пошли на завод прятаться в такие же подвалы, в цеха.
В какой-то момент наступило затишье. В мы слышим — бомбы пре-кратились, лязг... Вышли посмотреть — немцы идут.
И всё работоспособное население они тут же — не дали даже повер-нуться, даже ручкой помахать — в вагоны. Ещё когда начали выходить на улицу слушать, что и как, мина разорвалась в воздухе, и малюсенький осколок этой мины попал моей маме в горло, насквозь пронзил и застрял в шее. И она оглохла. Кровь хлещет, а она ничего не слышит. С этого момента она жила всё время глухая. 
А немцы сразу — гнать, всех, всех! Никому не дают эвакуироваться, кто хотел. Там понтонные мосты были через Волгу, кто-то сумел быстренько перебежать. Но мы были более неподвижные, никуда перебежать не сумели, да и не пустили бы нас.... шла под конвоем. К счастью, еврейку во мне никто не заподозрил. Погнали пешком до степи, в степи уже эшелоны стояли, телячьи вагоны — и в Польшу! А в Польше громадный лагерь был, как потом выяснилось — больше тысячи человек туда согнали. Всякие были. И уже из Германии приезжали с разных заводов и набирали, кому сколько надо сотрудников для заводов. Отец — инженер, его сразу взяли, нашли работу. Вот я и попала в Дрезден. Там был концлагерь
Примерно через месяц прибыли в лагерь в 60-ти километрах от Дрез-дена. Лагерь расположился прямиком на алюминиево — ванадиевом заводе.
Барак — 30 человек в бараке. Двухэтажные нары под номерами, и у нас номер. И мужчины, и женщины — все вместе. Спать приходилось на матрасах, набитых древесной струж­ кой. Туалет на улице. Забор. Зимой стены барака покрывались инеем, летом не давало жить неимоверное количество клопов.
Из России Больше тысячи человек было. Такой же лагерь был поль-ский, такой же — французский, еврейский был, но при нас евреев там уже не было. Нам на ушко говорили, что их расстреляли. Такая была версия. Это проверить я не могла. И я почти четыре года была в этом лагере. Этот лагерь забором примыкал к заводу в Дрездене, это был там крупнейший алюминиево-ванадиевый завод. 
На этот завод нас и пригнали работать. Теперь мне кажется, что нас в Сталинграде готовили к войне. В школах учили так, как потом нигде не учили. Я таблицу Менделеева до сих пор помню наизусть. Немецкий — мы все стихи Гёте, Гейне знали наизусть. А там целые фразы запоминались: я могла и обругать, и похвалить по-немецки из этого же стихотворения «Лесной царь».
Подъём приходился на 4 часа утра. Потом — построение. Немцы пересчи­
тывали людей по несколько раз долго до невозможности. В Дрезден на завод нас привозили под конвоем — и выпускали нас под конвоем. 
А меня — швабру в руки и в литейный цех, возле горячей печки, под-метать! Я, конечно, обругала этого полицая по-немецки. А они ведь пунктуальные, немцы!.. Он услышал, что я по-немецки говорю, тут же побежал, доложил начальнику. Со мной он не разговаривал. Меня тут же привели к начальнику. Никогда не забуду: фамилия его была Мэних. По-немецки это значит — человечный, Mann — человек, manig — человечный.
Интеллигентное лицо. Прежде всего он мне сказал, когда меня привели к нему в кабинет — садитесь. Уже что-то значит! Села. — Вы немецкий знаете? — Ну, учили в школе, знаете ли (отвечаю ему по-немецки). Он так лукаво посмотрел и говорит: а я русский знаю. — Да ну! — говорю я. А он напевает — «пупсик, мой милый пупсик» — мы рассмеялись, то да сё. Далее более. — Где вы немецкий учили? — В школе, да не только немецкий. Оказывается, про Менделеева они даже слыхом не слыхивали! Таблицу Менделеева они никогда не знали. И когда я начала ему наизусть эту таблицу — он весь в ужасе был. И вместо литейного цеха отправил меня в химическую лабораторию.
Это уже и чисто, и не такой напряг, и публика другая. Там было два бельгийца, два француза, в общем, полный интернационал, совсем другое отношение друг к другу, и немцы там повежливей и так далее. И вот там я три года работала. Мы все общались по-немецки. Через пару недель я лучше немцев говорила, потому что я соблюдала грамматику, а они — нет. А потом и французы там учили, и болгары — всем надо было разговаривать по-немецки. Когда я уезжала из Германии, я по-немецки разговаривала лучше немцев. 
Только я приду, халат надела, уже из подсобки кричат — Тóска! Тóска! Меня всё спрашивали — как тебя зовут покороче? Антонина — это очень длинно. Как тебя мама звала? Я — Тося. — Нет такого имя — Тося (с чего бы, думаю я). Тоска есть имя. Я говорю — ладно, пусть будет Тоска. Так что я там была Тоска. Тоска — штих проба! Каждый час. Только я успею оттитровать, записать, уже кричит — Тоска, штих проба! — и так до двух часов.
В лаборатории я делала химические анализы алюминия, ванадия, сплавов. Мастерская готовит, дробит металлы в порошок. Я беру один грамм этого металла — меня научили взвешивать на аналитических ве-сах — взвешиваю, потом надо добавить такой-то кислоты, потом такой-то, потом щёлочи, записать в тетрадочку. Эту тетрадочку я оставляю на столе, приходит мастер из цеха, смотрит. Дальше я уже ничего не знала. 
В два часа опять мы выходим на улицу, все русские, опять становимся по три, нас пересчитают, ведут до подъезда — у нас общая стена между заводом и лагерем — показываем свой аусвайс, своё удостоверение, номер, проверяют, сверяют — выдаёт мне железный жетончик на проходной, с этим жетончиком я бегом бегу в кухню.
Там миска. Глиняная миска. И мне наливают в неё суп так называемый. Картошки там нет. Там есть брюква, в основном. Густая такая масса. И выдаётся маленький кусочек хлеба, причём хлеб непонятного цвета, он и не чёрный, и не белый, и чёрте-какой. Но называется хлеб. И всё. И больше ничего. Я беру, пока я иду до своего барака, я этот хлеб уже скушала весь — и все вокруг стола ставят свои миски, и начинаем хлебать за обе щёки. Вылизываем свою миску, моем — и до завтра. 
Один раз в день ели. Иногда французы подкидывали кусочек хлеба, иногда даже с колбаской. У них был другой лагерь, великолепное пита-ние — раз, во-вторых, они получают посылки из дома — два, в-третьих — они вообще душевнее! 
Недаром я там за француза замуж и вышла и уехала во Францию! Это Сталин меня привёз в Россию. Я ещё была в России двадцать лет врагом народа, меня же выкрали в Париже вместе с сыном Мишкой... 
Познакомились мы с моим мужем Клодом так. Работа в нашей лаборатории была опасная с вредными веществами. Немцы за вредность получали молоко остальные нет. В апреле 1944 года один из работавших со мной французов, Жано, надышался ядовитыми испарениями, попал на больничную койку. Я отправилась его проведать в лагерный лазарет и тут-то и познакомилась с будущим мужем, Клодом, - он тоже пришёл навестить Жано
В лагере, в нашей комнате — тридцать девушек. А вокруг забор. А эти молодые французы — они же ходят свободно! Это только мы сидели. Они гвоздик вынут в заборе, доску отодвинут — просовывают лицо. Вот тебе и знакомство! Так и знакомились. Нет-нет, кусочек хлеба просунут. У нас девушки были ещё польские, они как-то чаще к забору бегали. Я сижу — они кричат: Тоща, Тоща! — по-польски — Тоща, твой француз прщищед! 
А потом, когда наш лагерь разбомбили англичане, забор разрушили, не помню, когда точно, мы с Клодом из лагеря ушли. У нас с Клодом любовь уже давно шла, потому что лагерь-то его рядом был .... 
Я помню, что англичане начали бомбить Дрезден. Англичане и американцы шли у нас со спины, а русские шли с лица. Дрезден посередине. Река Эльба ведь в Дрездене, встреча на Эльбе была. 
Мы то на стороне англичан освободились.. И зарегистрировались мы с Клодом как муж и жена в Германии у англичан, чтобы официально можно было через границу. Разрешения советского командования на выезд спрашивать не стали - знала, чем это может закончиться. В Париж ехали в «телячьих» вагонах. Через Германию, Голландию, Бельгию.
Потом узнала, что родители все эти годы были там же под Дрезденом. Отец — инженер, и его использовали как инженера и даже дали велосипед, чтобы он на нем ездил на свою работу. Мама с раненым горлом, её никуда не брали. О том, что она еврейка, ляпнули наши - сталинградцы. Но, так как отец был русский, и в паспортах писали — русский — мама сказала, что она свои документы потеряла, а по лицу... что тут решишь. И фамилия у неё — русская. Так что обошлось. Зато глухая была.
А когда мы с Клодом уехали, мои родители еще оставались там. Отца назначили начальником демонтажа этого самого алюминиево-ванадиевого завода. И он целый год там ещё жил, и демонтировал этот завод сюда к нам в Россию. У меня лежит алюминиевый чемодан: когда мой отец демонтировал весь завод, ему рабочие-немцы на память сварили этот чемодан, как сувенир.
Во Франции нас хорошо приняли. Сын Мишка родился уже во Франции. А потом Мишке уж три года было, по Парижу ездили какие-то люди, кричали — Янки гоу хоум! 
А советских они боялись. Меня схватили не на улице. Муж Клод был музыкант, скрипач. Он уезжал периодически с оркестром, по стране, и в Испанию, и в Италию.... Наши советские гебисты в Парижской поли-ции брали адреса, где живут русские жёны. В тот день Клод был на гастролях, тут-то они и приехали ко мне. Сказали: «Здравствуйте! Час на сборы!», а рядом французские полицейские. Ну что тут скажешь, с полицией французской не будешь драться... Довезли нас до границы, целый эшелон собрали. В купе сидели одни женщины русские с младенцами. У меня один, а у большинства — двое. Причём привезли до границы, в Бресте нас пересадили в советский эшелон. Там мы ехали в купейных, мягких вагонах, а в Россию приехали — с деревянными двухэтажными нарами.
Ехали мимо городов. Только ночью остановка на час, мужчины налево, женщины направо. И вот тут я вспомнила свердловский адрес, где жила моя бабушка ещё со времён моего детства. В какой-то момент — мы останавливались в степи всегда, тёмная ночь, ни огонька — вдруг остановились, и я вижу громадный город, в огнях. Я, не долго думая — Мишку в охапку и — бегом в этот город! Думаю — какой бы город ни был, это всё равно лучше, чем Сибирь. А там разглядим.
Выяснилось — Киев. Я быстренько в кассу, решила купить билет до Свердловска. У меня были побрякушки. Я тут же на улице — а таких, как я, там было достаточно много — все понимали, что происходит — короче, я нацарапала на билет и привалила в Свердловск, к бабушке на голову. Вышла из поезда с Мишкой, ни копейки денег. И тут мужчина с машиной. 
— Садитесь, отвезу. 
— У меня ни копейки денег нет. 
— Я вижу, садитесь. 
И таки отвёз, ни копейки не взял, отвёз по адресу к бабушке, она от-крыла дверь и упала в обморок. Всё, я осела в Свердловске. Там жила ещё моя тётка — её мемориальная доска висит на доме, лучший врач-диагност, Елизавета Моисеевна. Потом уже мои родители добрались до Свердловска. 
А мне самое главное — миновать Сибирь. Жила под страхом в любой момент быть сосланной в концлагеря. У тётки была медсестра, её муж был КГБшник. Видимо, очень хороший человек, и он, и она. Он забрал абсолютно все мои документы, чтобы я не дай бог где-нибудь не проронила их, выдал бумажку —вид на жительство — и всё. Там даже фамилии или отчества не было написано. Год я жила без единого документа. 
А когда, наконец выправила паспорт, я срочно поступила в институт. Я понимала, что, работая уборщицей, не прокормлю Мишку, что мне надо получать образование. А бабушка сказала — пока ты живёшь у меня, не думай ни о чём. Поступай.
Я поступила на физмат в университет. Там стипендия в ту пору была 220 рублей. Я вся счастливая, подходит первое сентября — вдруг указ Сталина. В Политехнических институтах недобор. Повысить стипендию до 320. И это решило моё желание. Я тут же схватила документы с физмата и помчалась туда! А там мне было всё равно, на какой факультет.... где больше стипендия. Я пошла в Политех.
Училась всё время на стипендию. И оттуда получила направление сюда. Мне дали направление с правом поступления в районе Урала: Челябинск, Свердловск, Пермь. Любой город выбирай. Поехала в Челябинск — мне не понравился город. Какой-то воздух там тяжёлый. А я там была нужна. Там нужен был теплотехник, преподаватель в техникум. Уговаривали, и комнату в трёхкомнатной квартире давали... но нет, не хочу в Челябинск! В Перми — Кама, решила поеду в Пермь и взяла направление в Пермэнерго, как энергетик. Приехала — на вокзале меня встречает машина. Дали комнату с подселением, так я и оказалась в Перми.
С Клодом мы только по телефону разговаривали, писали письма. Посылки — не брали. Он ходил, и через Красный крест пытался, больше чем флакон духов — не принимали ничего. Ну он рано умер, в 1966-ом году. Он скрипач, всё время в разъездах. Пришлёт открыточку иногда — и то не каждое письмо приходило. Мишка всё прибегал — от папы нет писем?
А когда я была в Москве — а я довольно часто в Москву ездила, раньше же туда за мясом ездили, кушать нечего было — шла мимо, не помню, по какой улице. Смотрю — вижу — Международный телефонный переговорный пункт. То я дозвониться не могу, а то прям Международный пункт. Подхожу, начинаю звонить — Клод трубку снимает. Покричали, покричали, пока меня не отключили.... Клод прислал последнее поздравление — с наступающим 66-ым годом. А потом жду, жду письма и тут мне отвечает его сестра - прислала письмо: Клода похоронили. 
В 68-м после чешских событий меня выгнали с работы - была в конц-лагере, считалась неблагонадежной. Много лет меня раз в месяц вызы-вали в КГБ. Сначала нервничала, потом привыкла. 
Потом преподавала в политехническом институте теплотехнику
Потом у нас правительство сменилось. Стали пропускать сначала ма-ленькие посылочки, а потом целые контейнеры слали. Сестра всё при-сылала и присылала. Я смеялась. Мы забирать ездили на Главный почтамт и сразу машину заказывали, потому что увезти всё нельзя было — даже пачку соли как-то эта сестра положила. А кто его знает? Может, у нас тут и соли нет? Она Мишку помнила, она его нянчила. 
Так складываются житейские коллизии. За границу тогда не пускали, наоборот, я очень долго была врагом народа. И только в девяностых стала жертвой нацизма - узницей фашистских концлагерей.»