ПАМЯТИ ИЛЬИ СУСЛОВА

Семен Резник: Памяти Ильи Суслова

Апр 03, 2017 ~ 6 комментариев
Умер Илья Суслов, писатель и создатель «Клуба 12 стульев» в Литгазете… Как он сказал об одном из своих персонажей, «многие завидовали его успеху, а надо было завидовать его таланту».

Памяти Ильи Суслова

Семен Резник

Илья Суслов, 1999 г.

Илья Суслов любил джаз.

Он любил джаз с детства, когда на просторах родины чудесной музыка толстых мистеров-твистеров и прочих поджигателей войны была под запретом.

Еще школьником Илья написал письмо в газету «Советское искусство». Просил объяснить, что плохого в джазовой музыке, она ведь улучшает настроение. Почему нигде нельзя послушать не только Гленна Миллера или Луи Армстронга, но даже своих доморощенных джазменов как Леонид Утесов и Эдди Рознер.

И представьте себе — газета ответила! Газета разразилась большой редакционной статьей о «путанице в терминологии» у некоторых недопонимателей вроде товарища И. Суслова. Подумать только: он вообразил, будто в стране победившего социализма, под руководством партии Ленина-Сталина, могла завестись такая плесень, как советская джазовая музыка. Этого не может быть, потому что не может быть никогда! У нас есть легкая музыка советских композиторов, она нас воспитывает, а не растлевает, как проклятый буржуазный джаз.

«Я был молод тогда, и никак не мог понять, как музыка может растлевать? Хотя, конечно, очень хотелось бы немножко порастлиться, а то все говорят разложение, растление, а что это такое, никто объяснить не может».

Это из рассказа Ильи Суслова «Гроб с музыкой».

Автор «завещал», чтобы его хоронили под музыку джаз-оркестра — веселую, бравурную, поднимающую настроение и тонус.

«Ах, как они играют! Я смотрю на тех, кто пришел на мои похороны, и вижу радость на их лицах, я вижу, как они тихонько стучат в ладоши и отбивают ногами ритм. Я вижу, что они получают удовольствие».

Так шутливо, легкомысленно мог написать о своих собственных похоронах только человек молодой и веселый, полный сил и энергии, брызжущий оптимизмом и вовсе не собирающийся умирать… Он и был молод — всего-то за пятьдесят. У него было много планов и дел, помирать было рановато…

… Время, увы, неумолимо. Ильи Петровича Суслова не стало. Похоронили его на еврейском кладбище в штате Мериленд. Конечно, без джаз-оркестра…

Илья прожил большую, сложную жизнь, до краев заполненную творчеством. Он был организатором и душой первого молодежного кафе в Москве, в котором почти ничего не ели и не пили, а слушали выступления писателей, которых нигде не печатали, смотрели картины художников, которых не выставляли, слушали джаз-музыку, все это горячо обсуждали. Кафе называлось «Аэлита». То была одна из ранних ласточек хлипкой послесталинской оттепели.

Потом он работал в журнале «Юность». Потом в «Литературной газете», когда она стала еженедельником. Вся страна читала ее по-еврейски, справа налево, начиная с последней полосы — клуба «12 стульев».

Клуб «12 стульев» -— до сих пор наиболее читаемая страница газеты. Первое сообщение о кончине Ильи Суслова появилось в клубе ДС. Короткое, но выразительное. Вот оно:

«В далёкой Америке не стало Ильи Петровича Суслова. Он был в числе отцов-основателей «Клуба 12 стульев». И всё будто медлил с уходом, дожидаясь полувекового юбилея «16-й полосы»… Это Илья Суслов в те легендарные времена был одним из тех, кто создавал новый юмор «ЛГ», да и всей страны. Был тогда в ЦК его однофамилец — Михаил Андреевич. Хороший человек, но чудак: думал, что это он владеет умами масс. Заблуждался, наверное… А ведь ему, если вдуматься, повезло: он жил в эпоху Ильи Суслова. Администрация «Клуба ДС».

Правильно, ребята, хорошо сказали. Хорошо, что не забываете родства.

У вас ведь и теперь рубрики, которые полвека назад придумал и вел Илья Суслов. А каких авторов он открывал, пестовал, публиковал! Веселых, остроумных, непокорных. Пробивал рискованные материалы через редакционное начальство и сквозь рогатки цензуры. Ими зачитывалась вся страна, включая, наверное, и кремлевского однофамильца Ильи Суслова.

О том, как ему это удавалось, Илья потом, уже в Америке, написал много веселых рассказов — смешных, строго документальных, часто с совсем не веселым подтекстом. Думаю, что никто из историков литературы, кому придется изучать ту эпоху, не пройдет мимо свидетельских показаний Ильи Суслова.

Из третьей волны эмиграции российских писателей Илья Суслов уехал одним из первых — в 1974 году.

Начинал он в Америке с нуля: с продажи чего-то — то ли в мебельном, то ли в обувном магазине в городе Кливленде. Потом был принят в русскую редакцию «Голоса Америки» и переехал в Вашингтон. Перешел в редакцию журнала «Америка», тот самый, что в России был дефицитнее кремлевских пайков и потому доставался лишь самым проворным, и то по большому блату. Через много лет, в 1985-м, Илья и мне помог перейти с «Голоса Америка» в редакцию журнала «Америка». Мы с ним работали рядом, можно сказать, в одной комнате девять следующих лет, пока Алл Гор не решил, что журнал «Америка» опасен, как глобальное потепление, а Билл Клинтон с Моникой Левински не сочли его слишком обременительным для государственного бюджета.

Полагаю, что накал ненависти к Америке в нынешней России был бы на несколько градусов ниже, если бы журнал «Америка» продолжал выходить.

Работа в редакции не поглощала Илью целиком. Он писал рассказы, искрящиеся юмором, весельем, сарказмом. Многие из них посвящены авторам, которым он дал путевку в жизнь в «Клубе ДС», а они потом выпускали книги и приносили их ему с дарственными надписями. Эти рассказы вошли в его книгу «Мои автографы».

Портрет Ильи Суслова, масло 1987, кисти Нэнси Суслов

Илья Суслов автор шести книг, небольших по объему, но из тех, что томов премногих тяжелей. Они будут жить очень-очень долго.

Илья был жаден до жизни, открыт ко всему новому, быстро и легко сходился с людьми. На его домашних вечеринках всегда было интересно, весело, многолюдно. Было много смеха, пения, музыки, чему очень способствовала домашняя атмосфера, создаваемая его любимой и любящей женой Нэнси Суслов. Одного только боялся Илья: дожить до полной победы коммунизма. Теперь это ему не грозит.

Как он сказал об одном из своих персонажей, «многие завидовали его успеху, а надо было завидовать его таланту».

Вот несколько его коротких рассказов.

Илья Суслов

Буська

Васю Гвоздева я знал давно. Он крутился в наших ди-пишных ла­герях в Германии, веселый такой подросток, не дурак выпить, погужеваться, побегать за девчонками, русскими и немецкими. В Россию ему возвращаться было незачем: отец его во время оккупации был бурго­мистром и ушел с немцами в Германию в конце войны.

Потом я встретил его уже в Америке, в начале пятидесятых. Вася рвался к образованию. Но, как назло, он к тому времени женился на избалованной, богатой и истеричной американке, которая устраивала ему скандалы и заставляла вести пустую светскую жизнь: шляться на скучные «парти», заводить ничего не значащие разговоры со знамени­тостями на этих вечеринках и играть в гольф, который Вася ненавидел. Было у них много стычек и побитой посуды, потому что Вася хотел учиться и добиться чего-то в американской жизни.

И добился. Стал человеком, ушел от своей американской жены, встретил русскую женщину, женился на ней, купил дом и собаку.

Вот про собаку эту и пойдет разговор.

Она была из породы сенбернаров, здоровенное лохматое чудовище весом в двести килограммов, ленивое и глупое. Она любила неподвиж­но лежать в гостиной, и все должны были через нее перешагивать, пото­му что она занимала три четверти комнаты. Да и перешагнуть через нее было нельзя. Слон, а не собака. Ее звали Буська.

У Васи был странный двор. Он крутой горкой взмывал вверх, а там, вверху, на склоне был другой участок, принадлежавший другому хозя­ину этого чикагского пригорода. И там жила другая собачка, малень­кая нежная болонка, которую Буська не любил. Когда болонка просо­вывала свою мордочку сквозь дыры в сетке, разгораживающей участ­ки, Буська срывался с места и, кряхтя и роняя сопли и слюну, взбирал­ся на горку, где рявкал и рявкал на болонку, пока хозяин не уносил ее в дом. Но каждый альпинист знает, что взбираться наверх гораздо легче, чем спускаться вниз. Буська, здоровенная разжиревшая ленивая скотина, совершенно забывал об этом правиле. Наверх к болонке он еще кое-как добирался, а вот вниз — никак не мог. Поэтому он садился на свою широкую жирную задницу и съезжал вниз, губя траву, ломая кус­тики и, набирая скорость под действием своего чудовищного веса, въез­жал прямо в гостиную Васи, где уже доламывал стулья, лампы и сто­лики со всякой всячиной. Я бы этого Буську давно убил или подарил врагу.

И вот однажды у Васи была большая вечеринка. Это он получил большое повышение по службе и хотел отпраздновать событие в кругу близких друзей. Мы собрались в гостиной с бокалами в руках. Но прой­ти было невозможно. Этот Буська лежал посредине и смотрел на всех, как солдат на вошь. И не шевелился. И мы не могли пошевельнуться, потому что Буська ни за что не хотел уходить. Мы уж его легонько, не­заметно пинали ногами, и уговаривали, и покрикивали на него — Бусь­ка лежал, как изваяние.

И тут вошел Вася Гвоздев, веселый, с цветком в петлице, чуть поста­ревший с тех времен, когда я его знавал в Германии, с рюмкой водки в руке. Он увидел наше замешательство и недовольство и сказал:

— Не можете, лопухи? А ведь очень просто его отсюда прогнать. Смотрите.

Он приблизил свое лицо к Буськиной лохматой морде и крикнул:

— Буська, жиды!

Ах, что случилось с Буськой! Он вскочил на лапы, шерсть у него ощетинилась, показались клыки. Он заревел, как лев, и стал похож не на ленивого жирного сенбернара, а на поджарую, мускулистую овчарку. Глаза у него налились кровью… И он выскочил из гостиной во двор, как пуля.

Все смеялись. Все просто заливались от смеха. И Вася Гвоздев гром­че всех.

А я поставил свою рюмку на стол, посмотрел на их смеющиеся рты и ушел. И больше никогда не видел Васю Гвоздева и его собаку Бусь­ку.

Мои автографы

Что увозили мы с собой в эмиграцию? Мебель. Тряпки. Мыло туалет­ное и хозяйственное. Стиральный порошок. Пасту зубную. Колготки. Хохлому. Палех. Хрустальную вазу. Скатерти льняные. Пододеяльники. Книги. Мы любили книги. Мы выстаивали за ними в очереди, мы плати­ли за них все деньги, оставшиеся до получки. Мы хвастались своими подписными изданиями и книгами по искусству, тяжелыми и краси­выми. Мы вывезли зачитанную до дыр «Библиотеку зарубежной новел­лы» и двухсоттомную «Библиотеку мировой литературы».

Почему Россия так любит книгу? За то, что она — источник знания? Как бы не так! Книга в России — это опиум для народа. Когда хочется уйти от паршивой советской действительности, берут в руки «Трех мушкетеров». Когда нет своей жизни, интересуются чужой. Мы такие интеллигентные и начитанные потому, что у нас не было своей жизни. Была серая, монотонная, спланированная от начала до конца тоска и скука. Вот мы и жили Мопассаном, потому что наши любовные при­ключения проходили в подъездах, на лавочках парков культуры и в коммуналках с фанерными стенками. И мы любили молча, молча, стис­кивая зубы, чтобы не услышала тетя Груша из соседнего подъезда. Вот мы и жили Туром Хейердалом, потому что знали, что никогда нам не пересечь Тихий океан на «Кон-Тики». Вот мы и увлекались «зарубежным детективным романом», потому что знали, что сыщик Тим Холт ни­сколько не напоминает нашего участкового, лейтенанта Колю. Мы на­нюхивались литературой, как наркотиком, потому что она уводила нас в другую, разноцветную и прекрасную жизнь. Ах, Ремарк! Хемингуэй! Конан-Дойль!..

И потащили за собой наши книги. С ними нельзя было расстаться, мы, как наркоманы, уже были не в силах избавиться от этой привыч­ки — читать! Ну как же не взять собрание сочинений Толстого? И Алек­сея тоже! Я не тронусь с этого места, пока ты не упакуешь Тургенева!

— Зачем тебе там Тургенев?

— Ах, ты ничего не понимаешь! Ты холодный, равнодушный, некультурный человек!

Плывут через океаны книги на русском языке. Уникальное явление! Сотни тысяч книг из прошлой жизни перевезено в Америку и Израиль, в Канаду и Европу. За них заплачены чудовищные деньги. Каждый то­мик — на вес золота. Посмотрите на наши квартиры. Как странно они напоминают наши старые квартиры. Полки, уставленные книгами. Со­кровищницы человеческого гения. Когда вы в последний раз вытирали пыль с некогда любимых томов? Как часто за все это время вы подхо­дили к своим книжным полкам? И что вы прочитали (или перечитали) из своих любимых авторов? Ах, Ремарк! Хемингуэй! Конан-Дойль! Сиротливо ждут они на полках, когда же к ним прикоснутся некогда лас­ковые пальцы, когда они снова зашуршат страницами, а в воображении читателя начнут мелькать шпаги Д’Артаньяяа, трубки Шерлока Холмса, бутылки скотча на столиках, за которыми расположились лаконичные герои Хемингуэя. Да ничего подобного! Наш некогда запойный чита­тель почему-то охладел. Он зажил своей жизнью! И теперь, если ему надо развлечься, он вместо Шерлока Холмса включает на всю катушку «Чарли’с энджелс», а вместо Д’Артаньяна — «Баретту».

Прощай, еще одна старая любовь!

Я был такой же. Я тоже вывез мою библиотеку. Я тоже построил книжные полки в моей «фэмили рум» и поставил на них моих старых друзей. Правда, одна полка у меня в постоянном употреблении. Нет, не подумайте, я не такой уж странный, нет, я читаю то, что при советской власти мне читать было не положено: эмигрантскую литературу.

И вот вчера я полез наверх и нашел там книги моих друзей. Это бы­ли сборники поэзии, книжечки, вышедшие в издательстве «Огонек», книги тех, кого я впервые опубликовал на 16-й странице «Литератур­ной газеты», тех, с кем дружил и просто встречался. Писатели дарили мне свои книжки и писали на них свои автографы. Смешные и не очень, вежливые и саркастические, с ошибками и без. А меня обожгло: я как бы снова погрузился в ту, старую, такую уже далекую жизнь. Я видел лица моих друзей, я вспоминал их строчки. И мне захотелось о них на­писать. Конечно, это были «наши» люди. В России, как известно, интел­лигенты разбиты на «левых» и «правых». Мне уже приходилось писать на эту тему. «Правые» не дарили своих книжек «левым». И наоборот. Но сегодня для меня никакие они не «правые» и не «левые». Они для меня — несчастные люди, обреченные на то, чтобы писать с оглядкой, с внутренним цензором, молча, стиснув зубы, чтоб не услышала тетя Груша. Некоторые уже ушли от нас. Вечная им память. Некоторые до­бились известности и даже славы. А других никто и не помнит. Но для меня они все — живые. И каждый был по-своему дорог.

Я не буду здесь выступать как критик или литературовед. Просто я вспомню что-нибудь о каждом, кого вспомню. Ведь я не видел их очень давно. Очень давно…

Боюсь только, чтобы эти воспоминания не показались слишком «яческими»: я да я, я и советская литература, я и мировой прогресс, я и Пушкин. Просто это книжки с м о е й книжной полки и вызывают воспоминания, которые так или иначе связаны со мной лично. Я хотел не выпячиваться, а показать людей, которые могут быть интересны чи­тающей публике, и то время, когда мы знали друг друга…

Полистаем мои книжки с автографами…

Шестьдесят шестой сонет

«Дорогому Илье Петровичу Суслову с искренним приветом»
С. Маршак. 19 мая 1964 года. Москва

Он умер через полтора месяца после того, как сделал эту надпись на книжке сонетов Шекспира в своем переводе. Я привез ему верстку его последней пьесы-сказки. Он жил в большом доме на улице Чкалова. Он беспрерывно кашлял тяжелым кашлем старого курильщика и курил, курил, курил, прикуривая одну сигарету от другой. Кажется, это были «Марлборо». Рабочий его кабинет был завален книгами и рукописями, к которым никто не смел прикоснуться.

— Читали последние стихи Твардовского в «Новом мире»? — спрашивал он своим быстрым, прерывистым характерным голосом. — Невероятно талантливо. Невероятно. Сейчас сяду писать ему письмо. Очень хорош, очень. И не понят до конца.

Я робел. Я вырос с его стихами. Для нас он был классиком. В жур­нале ему даже платили не так, как остальным: он получал два рубля за строчку, тогда как все остальные получали не более рубля сорока.

— Вы читали сонеты Шекспира? — спросил он.

— Конечно, Самуил Яковлевич.

— А шестьдесят шестой — лучше всех! — сказал он.

Я перечитал шестьдесят шестой сонет уже здесь, в эмиграции, шест­надцать лет спустя.

66

Зову я смерть. Мне видеть невтерпеж
Достоинство, что просит подаянья,
Над простотой глумящуюся ложь.
Ничтожество в роскошном одеянье,
И совершенству ложный приговор,
И девственность, поруганную грубо,
И неуместной почести позор,
И мощь в плену у немощи беззубой,
И прямоту, что глупостью слывет,
И глупость в маске мудреца, пророка,
И вдохновения зажатый рот,
И праведность на службе у порока.

Все мерзостно, что вижу я вокруг…
Но как тебя покинуть, милый друг

Когда мы заполучили, наконец, свободу слова, находим ли мы нуж­ные слова? Все, что мы чувствуем, сказал до нас Шекспир. Но почему, почему Маршак ткнул меня носом в шестьдесят шестой?