Антисемит

0

Медицинская история с юдофобскими осложнениями
Рами ЮДОВИН
Рузская больница, 1988 год, хирургическое отделение.
— Пописай сюда, померь температуру, — симпатичная молодая медсестра с ярко накрашенными губами, протянула мне контейнер для сбора мочи и градусник. – Скоро приду!
«Очень кстати, давно хочется пописать хоть 
Опорожнился, поставил на подоконник теплую баночку с тёмно-жёлтой жидкостью. Температура 37.5. Странно, чувствую себя вроде неплохо.
— Жди здесь! – медсестра брезгливо взяла баночку, посмотрела на градусник, записала.
«Зачем пожаловался, что болит живот? Уже месяц делаю суровые упражнения для спины и пресса в графской усадьбе Шереметьева, переделанной под реабилитационный центр. Конечно мышцы будут болеть. А с другой стороны, деревенские переломать кости обещали. Не понравилось им, что я закатываю по локоть рукава рубашки. Пришлось показать им пару приёмчиков. Они «Одинокого волка МакКуэйда» не смотрели, а я у своего дяди по видику видел и всему научился».
Ход рассуждений подростка прервала санитарка, правда уже другая, не менее красивая, но более скромная.
— У тебя аппендицит, через полчаса операция, я тебя побрею, раздевайся, ложись в ванную.
— Как операция? – опешил я. – У меня ничего не болит. Вы меня отправьте домой, пожалуйста.
— Без разговоров. Можешь до дома не доехать, — сказала санитарка.
— Зачем брить?
— Чтобы микробов не было, — терпеливо объяснила она.
Похоже, ей стало меня жаль.
— Тогда я сам, — обречённо произнёс и взял лезвие.
— Хорошо. А я потом проверю.
«Этого не может быть. Не может быть», — я повторял и брил себе пах.
Вскоре вернулась сестра милосердия.
— Неплохо, — усмехнулась она, осматривая низ живота, — но надо чисто. Вот так. Теперь душ. Ты что, боишься?
— Девушки там меня ещё не трогали, — попытался пошутить.
— Какая я тебе девушка, — фыркнула медсестра. — Одежду оставляй здесь. Надевай халат. Да не так, наоборот. Пошли.
Я почувствовал, что иду на Лобное место, не случайно и лобок побрили…
В операционной было холодно, но меня знобило от страха.
— Меня зовут доктор Давид. Опэрация будэт примэрно час, полтора. Тебе уже пятнадцать, получишь «мэстный» наркоз. Будэт немножко больно, — сказал хирург с кавказским акцентом.
С трудом взобрался на высокий стол, сверху свисали зеркала, в которых можно было рассмотреть свою нижнюю половину, задвинули ширму.
Сделали укол, и вскоре я услышал лёгкий свист, полоснули несколько раз.
«Совсем не больно. Ничего, ничего» — успокаивал себя, ведь я не знал, что в это самое время в окно нашего дома неистово билась птица…
Боль усиливалась, неотвратимо сжимая своими кольцами моё нутро. Я терпел. Доктор стал рассказывать какие-то истории, но я его не слушал. Мне хотелось только одного: встать и убежать, но как убежать с разрезанным животом. Терпеть, терпеть.
Хирург уже не говорил со мной, он сосредоточенно работал, тихо переговариваясь с помощницей.
— Почему так больно, доктор? – отрывисто произнёс я.
— Опэрация затянулась, всё оказалось сложнее, начался перитонит. Тэпэрь тэрпи! Хочешь ругаться матом? Разрэшаю.
Я не хотел матом, я хотел жить, очень хотел жить, и боролся со жгучей, палящей, выедающей душу болью, полностью завладевшей мной.
А потом сдался.
— Доктор, больше не могу, хочу умереть. Убейте меня …
— Ты это брось! – заорал доктор. – Тэрпи, казак, атаманом будэшь! Скоро уже! Дэржись!
«Бабушки этого не перенесут, мама не выдержит, папа будет рыдать, брат расстроится. Надо жить, надо, но не могу, нет сил. Простите меня…
Я уйду в иной мир, в котором будет хорошо, потому что в нём нет боли. Я готов и не боюсь».
— Ну вот и всё! – крикнул эмоциональный хирург. – Эй, Рома! Смотры!
Я посмотрел, доктор держал в руке какой-то отросток с кровавыми трубочками.
— Сэйчас зашьём тебя и будешь отдыхать!
— Спасибо, — прошептал я.
Меня перекатили на кровать с колёсиками и покатили…
В коридоре моё тело сбросили на диван, яркий свет слепил даже закрытые глаза, мельтешили люди. Но самое страшное – всепоглощающая боль снова возвращалась. Я не выдержал и заплакал, похоже заревел навзрыд. Врут, что слёзы облегчают страдания. Облегчения я не почувствовал. Мимо проходили врачи, медсестры, но так никто и не подошёл. Впрочем, нет, одна сердобольная женщина подскочила:
— Ты уже взрослый мальчик! Прекрати реветь!
И действительно, на мгновение, я прекратил реветь, сосредоточился:
— Сука ты! – отчётливо произнёс, так как имел разрешение на мат от самого доктора.
Сердобольная женщина остолбенела.
— Да что ты сдох, мразь! – крикнула она.
— Тебя, бл*дина, переживу!
Ненависть — лучший анальгетик. Мне стало чуть легче.
Пришёл доктор Давид, наверно оскорблённая ему нажаловалась. Он внимательно посмотрел на меня, подозвал медсестру.
— Когда ты давала ему обезболивающее? Ты не видишь, что ему плохо.
— Я не давала…
— Я же сказал тэбе! – зарычал доктор. – Ах ты тварь…
Далее пошёл поток отчаянных ругательств.
— И в палату его!!!
После таблетки боль ослабла, стало хорошо. Да что там хорошо, я чувствовал счастье, самое большое, пребольшое.
После коридорного дивана короткая, глубокая, продавленная кровать в тусклой палате показалась самой удобной на свете. Хотелось спать, но сосед, молодой мужчина, постоянно орал, стонал, требовал врача.
— Стыдно больной, людЯм спать мешаете, — строго сказала медсестра. — У этого мальчика ещё тяжелее была операция, а он молчит. Вы же взрослый мужчина, терпите!
— Не могу я терпеть, — взмолился мужик. – Вам трудно дать таблетку? Пожалуйста, прошу вас!
Получив анальгин, больной немного успокоился.
На следующий день я попытался приподняться опираясь на стенки кровати, не получилось. Откинул одеяло, посмотрел: из паха торчала залепленная пластырем трубочка, прикреплённая к мешку, который был наполовину заполнен мочой вперемешку с кровью.
Кушать совсем не хотелось, но постоянно мучила жажда. Пару раз в день заходила медсестра, давала таблетку, которую я жадно запивал водой.
В палате кроме вечно стонущего соседа, было еще пять человек, один из которых развлекал больных байками про алчных евреев, «воевавших» в Ташкенте.
«Спас вчера Ваня тонущего ребёнка. А сегодня приходит к нему отец мальчика – еврей и спрашивает.
— Пгошу пгощения, это ви на речке спасли моего Абгашика?
Ваня с гордостью:
– Ну да, я.
— Скажите пожалуйста, а где кепочка?»
Народ держится за изрезанные животики, хохочет.
Дальше шли философские рассуждения о коварных евреях, эксплуататорах трудового народа.
— Среди жидов нет ни рабочих, ни крестьян, одни начальники-мошенники да воры, потому что нация паразитов, сосущих кровь из народов мира. Русские спасали их пока они в Ташкенте отсиживались».
Ничего подобного я никогда не слышал, в моей Белоруссии, в школе, дети, насмотревшись фильмов про войну, ещё могли еврейского мальчика дразнить «юде», но, чтобы взрослые, пожилые люди, — немыслимо.
«Ничего, сука, мне бы только подняться, только бы подняться».
Услышав молитву о мщении, пришёл мой спаситель, доктор Давид.
— Пачэму ты лежишь? Пачэму нэ встаешь и нэ ходишь? Хочешь спайки заработать?
— Не знал, что надо вставать, да и не могу встать, — ответил я из кроватной бездны.
Доктор протянул руку, приподнял меня, снова наорал на медсестру, приказал поменять кровать.
Я подошёл к зеркалу и отшатнулся: на меня смотрело исхудалое, бело-зелёное лицо с почему-то огромным носом.
— Простите, вы такой же национальности, что и доктор , поэтому он о вас так заботится? — антисемит меня внимательно изучал.
— Их бин аид, — бросил ему вызов.
Наступила тишина.
«Неужели они никогда евреев не видели, почему они так на меня смотрят?».
— Я почему-то так и подумал, — сказал антисемит. – Вы не подумайте, в вашей нации не все плохие, я знал одного удивительного еврея, его звали Вольф Мессинг. Ничего о нём не слышали? Я расскажу.
— Когда ко мне в гости приедет дядя Шолом, брат моей бабушки из Москвы, боевой офицер советской армии, расписавшийся на Рейхстаге, председатель совета ветеранов Бауманского района, он вам расскажет как воевал в Ташкенте.
— Ты мне угрожаешь, мерзавец?! – вскричал антисемит.
— Ещё чего, просто задавит тебя как вошь поганую и палец об тебя вытрет! – я бы сам его мог задавить, но очень хотелось поскорее покинуть это смрадный гадюшник и желательно без неприятностей.
Антисемит что-то бормотал, но не громко.
— Молодец, пацан! – одобрил вечно стонущий сосед. – У меня жена еврейка. Она ему моргалы выцарапает.
Конечно, интеллигентный дядя Шолом наверно не станет бить больного человека, но видя испуганную физиономию антисемита, я был очень доволен. Обитатели скучной палаты молча улыбались, развлечение.
Часами напролёт я шагал по коридорам палаты, избавляясь от спаек, да и всё лучше чем валяться на продавленной кровати.
Антисемит не оставил еврейскую тему, но сменил тон. Он восторженно рассказывал о выступлении Мессинга, на котором тот проделывал удивительные штуки.
«Когда Мессинг был маленьким, он сбежал из польского местечка, денег на билет не было, и он протянул кондуктору простую бумажку. Вот мошенник, — покосился на меня. – Великий мошенник. А кондуктор принял бумажку за билет».
Антисемит поведал, как Мессинг спас сына Сталина, точно предсказал дату окончания войны.
Вскоре появился дядя Шолом, привёз сестричкам конфеты, доктору коньяк. Антисемит, завидев сурового на вид героя страшной войны, забеспокоился. Напрасно, жаловаться я не стал, да и простил его, ведь он познакомил меня с еврейским волшебником, о котором я тогда ещё ничего не знал.
Ещё через несколько дней приехала взволнованная мать и забрала меня из больницы.
Мы отправились в Покровско-Шереметьево за моими вещами. Ребята были в зале, на тренировке, мне не хотелось срывать занятия, да и времени на прощание не было, внизу ожидало такси с тикающим счётчиком.
Я уже сел в машину, как открылись окна на всех трёх этажах, мальчики и девочки кричали, махали руками, желали счастья, здоровья и доброй дороги. Я вышел из машины, посмотрел на ребят в последний раз, глаза увлажнились.
— Посмотри, как все тебя любят, — сказала мама. – Садись, сынок, поедем домой.