Чужая женщина в постели
От русских снежных равнин до Иудейских гор
Борис Колымагин
Заснеженные поля и реки, подмосковные дали… Фото Екатерины Богдановой
Сборник Наума Ваймана «Рассыпанная речь» – своеобразный инвентаризационный список живых впечатлений и открытий, размышлений и «сердца горестных замет», составленный рукой мастера. Название книжки отсылает нас к вышедшему двумя десятилетиями ранее посмертному томику Михаила Соковнина «Рассыпанный набор». Соковнинские «предметники» органично рифмуются с ваймановскими зарисовками и говорят нам о том, что привычные представления о человеке меняются. Не только душа и тело, но и среда обитания с ее отдельными предметами входят в наше «я». Окружающий мир не просто воздействует на нашу личность, а составляет как бы ее часть. Наш внутренний человек размазан в пространстве, дышит ландшафтом, обращает внимание на нюансы, которые люди, живущие в другом месте, вовсе не замечают.
Первая часть сборника Ваймана написана в России, до эмиграции в Израиль в 1978 году. И здесь мы находим русские пейзажи – заснеженные поля и реки, подмосковные дали, «ветерок с болот». Они не просто окаймляют картинки внутренней жизни, но идут на глубину, помогают автору взглянуть на происходящее с некоторой дистанции: «Пустая дача. Мокрый снег./ В окно стучится ветка ели./ Небес неутомимый бег./ Чужая женщина в постели».
Надо заметить, что в ваймановских текстах медитативные практики неотделимы от прямого и точного изображения предметов и жизненных ситуаций. Он движется в сторону конкретной поэзии, в сторону лианозовцев, хотя с точки зрения поэтики его стихи достаточно традиционны. Вот, к примеру, описание одной встречи в поезде: «Когда мы вышли в тамбур зыбкий,/ Чтоб покурить на сквозняке,/ Хватило ласковой улыбки,/ Прикосновения к руке.// И на одном из перегонов/ Вас просто бросило ко мне/ Под песню скачущих вагонов/ И ветра в выбитом окне».
Мир этой поэзии отчетливо и подчеркнуто маскулинный. Дело и в вулканическом темпераменте автора, и в его ориентации на сугубо мужской разговор. Автор живет реальной жизнью и конкретной поэзией. И все его размышления, вся его философия предельно конкретны. Он не любит «темных» мест, не проявленного прямой речью слова. Для поэзии это, может быть, и не очень хорошо, потому что тянет ее в риторику и публицистику. Но благодаря зову из далей в дали, благодаря блоковским темам (не скажу «мандельштамовским»; Мандельштам, несмотря на исследовательский интерес к нему Ваймана, в стихах возникает редко) горизонт не давит.
Но вот пейзаж меняется. Вайман оказывается в Земле обетованной. И с переменой постоянного места жительства меняется и геометрия его внутреннего «я». На самом деле картинки Израиля могли бы вполне работать в русле старой поэтики. Какая-нибудь зарисовка вроде: «Уже овраги – русла мертвых рек –/ смутили ночи пепельные чары./ Сгоняют псы заблудшие отары/ И первых звезд мерцает робкий снег» – играет примерно такую же роль, как и в российских стихах нашего автора. Но горизонт стал совершенно иным, мажорным. Из брежневского безвременья автор перебрался в героический миф, стал участником событий, меняющих политическую карту мира. И его конкретизм теперь завязан на ценностях сионизма.
 |
| Наум Вайман. Рассыпанная речь. – М.: Аграф, 2017. – 144 с. |
В простых реалистичных строчках («патруль отправился в объезд», «каменеют солдатские икры на последнем отрезке пути» etc.) чувствуются шаги нового государства. В разделе «Из записок новобранца» мы найдем немало рифм, опаленных огнем сражений: «…Там, перед смертью, словно черти,/ Пьяны от лезвия косы,/ Плясали вычурные смерчи/ Вдоль новой летной полосы».
Автор совсем не боится сильных жестов, пафосной речи, поскольку героика держит и укрепляет его: «Подняв хоругви сионизма,/ Врагу предъявим жерла виз –/ Возобновленная отчизна/ Избавит нас от укоризн».
В последующие десятилетия Вайман неоднократно возвращался к героической истории, переосмыслял ее и даже иногда иронизировал («щель обетованья» можем мы прочитать в поздних стихах). Но, конечно, не только война, но и мир стали темой для творчества поэта. И любовь во всех ее проявлениях зазвучала во весь голос: «Врой меня в эту синь./ Напои половодьем простора…// Ты видишь?/ Я твой/ безраздельно».
Вайман в какой-то момент отказался от регулярного стиха, примерил на себе костюм верлибра. Это видно и по приведенному выше тексту. Но полностью преодолеть ямбо-хореическую зависимость ему не удалось, и он писал то так, то так.
Читать книгу Ваймана интересно. И не только потому, что перед нами разворачивается летопись его отнюдь не заурядной жизни. Любопытно наблюдать, как культурные и природные пространства «входят» в его ментальность, как токи русской и еврейской культуры взаимодействуют между собой и живут в таком, например, отрывке: «Бренчу на гитаре да завываю:/ «Че-рный во-ооран, что ж ты вье-оошься…»/ Внизу/ раскрепощенная мразь/ животворящего зловонья обетования/ сипло орет соседу:/ «Коо-би! Коо-би! Маньяк! Це, це квар, мефагер!»,/ сбивая настрой безысходной российской удали».
Поэт назвал свой итоговый сборник «Рассыпанная речь». Но если пролистать книжку страница за страницей, то эта речь собирается: обозначает место и время. И вычерчивает путь писателя – от русских снежных равнин до Иудейских гор.
Комментариев нет:
Отправить комментарий