Льюис Кэрролл и его мир чудес

Инвалидность, религиозность, сословность: Льюис Кэрролл и его мир чудес

08.02.2017

Почему великому английскому писателю Льюису Кэрроллу так мастерски удалось создать вымышленный мир «Алисы и её страны чудес»? Он, как и другие английские создатели вымышленных миров — Клайв Льюис и Джон Толкин — был глубоко религиозным человеком. Погружению в мир фантазий способствовала и глухота и заикание Кэррола, а также сословные перегородки — академический мир надёжно защищал его от реального мира.
В 1982 году в СССР вышла книга английского культуролога Джона Падни » Льюис Кэрролл и его мир» (в Англии книга увидела свет в 1976 году). Падни пытается разобраться в жизни Кэролла, в причинах появления его литературного таланта. Одна из глав книги рассказывает о юности Чарлза Лютвиджа Доджсона, до той поры, как он стал Льюисом Кэрроллом.
(Чарлз Лютвидж Доджсон родился в 1832 году в семье сельского священника. Своё детство он называл счастливым, а папу и маму — любящими родителями (что было редкостью для викторианской эпохи)
«По случаю окончания школы папе был направлен очередной восторженный отчет — на этот раз от преемника Арнольда на посту директора школы доктора Тейта, впоследствии архиепископа Кентерберийского. «Я не могу выпустить Вашего сына из школы, не высказав Вам, сколь высокое мнение я составил о нём. Его познания в математике поразительны для его лет, его ответы на экзамене по богословию произвели на меня неизгладимое впечатление».

В Крофте Чарлз прожил год — готовился в Оксфорд, занимался «Ректорским зонтом». Как кончалось его детство, каким был этот последний год накануне переезда в Оксфорд, где он останется на всю жизнь и где в положенный срок заявит о себе как писатель Льюис Кэрролл, — об этом сохранилось мало сведений. Может статься, этот период, проведенный дома, в кругу семьи, сыграл решающую роль в его становлении. Он намучился в Регби и теперь «отходил», словно школа была тесным костюмом, от которого приятно избавиться, хотя она и сослужила полезную службу. Благодаря домашнему образованию и наставлениям Папы она чрезвычайно развила в нем тягу к знаниям, преклонение перед науками. И, помянув её добрым словом, теперь о ней можно было забыть и пореже вспоминать в будущем.
Общество сестёр и младших братьев, близость ласковой мамы и высокообразованного, справедливого и глубоко уважаемого Папы, чистота и защищенность этого мира — вот с каким багажом отправится Чарлз во взрослую жизнь, сменив малую скорлупу на скорлупу побольше. Менее чем через три года в «Одиночестве» прозвучит сентиментальное прости:
Я готов отдать свои победы,
Не беречь последний уголёк,
Только чтобы мальчиком побегать
В солнечный единственный денёк.
Всё было при нем: представительный вид, почти шесть футов росту, сухощавое сложение, правильные черты красивого полного лица (лицом он был в Папу). Он был всегда опрятно одет, в цилиндре и с полным комплектом зимних и летних перчаток. Он никогда не надевал пальто. Заикание не мешало ему в общении, но затрудняло публичные выступления, например чтение проповедей. В детстве он перенёс лихорадку и плохо слышал на одно ухо. В любом собрании он садился крайним справа, и одна его маленькая приятельница вспоминала, что на прогулках он всегда вел её слева от себя.

В «Дом Христа» (Крайст-Черч) Чарлз вступил девятнадцатилетним юношей, а оставил его 66-летним старцем, уехав в Гилфорд, где и умер. Единственная поездка за границу, каникулы, домашние хлопоты, дела и развлечения в Лондоне — вот, собственно, и все его отлучки (всегда непродолжительные) из Оксфорда, когда он на время забывал про колледж и любимую математику.
Джон Рескин, почти приятель и советчик в пору работы над иллюстрациями к «Снарку», окончил Оксфорд несколькими годами раньше его — и вот что он писал:
«Говоря в целом, в ту эпоху английской истории клирос Крайст-Черч был в буквальном смысле слова средоточием жизни, как никакое другое святилище. На этом клиросе, где гулко отдавалась поступь самой истории, по утрам сходилось собрание, представлявшее цвет Британии, — в строгом порядке, словно воины, заполняли они величественный ковчег храма. Каждый на своём месте, согласно возрасту, чину, познаниям; и всякий умом и сердцем сознавал, что он исполняет — или призван исполнить — тяжелейшие обязанности, возложенные на англичанина».
Ни словом не упоминается о том, что студенты Крайст-Черч были обязаны принять духовный сан и дать обет безбрачия. Мистеру Доджсону льстили успехи сына, а о последствиях он не особенно тревожился. Что касается доктора Пьюзи, то тому это было только в радость. Современник отмечал, что Пьюзи «сотворил идола из безбрачия. Этот обскурант так боялся мирских соблазнов, что свято верил: девушку спасёт только монастырь, а юношу — духовный сан». Характерна его мысль: «Если юноша богобоязнен, честен, послушен, то первейшая задача — удержать его, обезопасить, завладеть им».
Так взрослая жизнь завладела маленьким Чарли, и он без оговорок принял мир, где правила англиканская церковь, где духовные владыки то и дело ожесточенно сражались друг с другом. Ареной этих баталий был Оксфорд. Его поручитель Пьюзи, как один из застрельщиков Оксфордского духовного движения, в 1893 году был отстранён на три года от должности университетского проповедника. Джон Генри Ньюмен, друг и в прошлом единомышленник Пьюзи, отказался от места в Оксфорде и в 1845 году принял римско-католическое вероисповедание; впоследствии, уже в кардинальском звании, он напишет похвальное письмо об «Охоте на Снарка». Генри Эдвард Мэннинг, в прошлом проповедник в Оксфорде, отказался от архидиаконства и также перешёл в католичество (он ещё станет кардиналом) как раз в год поступления Чарлза в университет. Ближе всех ему был оксфордский епископ Сэмюэл Уилберфорс, за свои реакционные взгляды снискавший репутацию наказания господнего, впрочем, в глазах других он был просто «угодник Сэм». В напряженно застывшей позе сидит он на фотографии Льюиса Кэрролла. Но самое непосредственное и самое сильное духовное влияние на жизнь и творчество Чарлза Доджсона связано с именем Генри Джорджа Лидделла, декана Крайст-Черч в 1855-1891 годах.

Но пока над головой молодого человека громыхали громы, сотрясавшие господствующую церковь, этот достойный сын сельского священника прибился к среднему, умеренному направлению в англиканстве. Тут было спокойно, ультиматумы не предъявлялись, тут знали цену джентльмену и потихоньку отдалялись от простолюдинов. Чарлз застал то время, когда это церковное крыло, упрочив своё положение, стало залогом национального благоприличия и конформизма, и он ему верно послужит, не отклоняясь ни вправо, ни влево.
Он ещё не ведет подробных дневников, и из нескольких сохранившихся писем мы мало что знаем о его студенческих годах. «Не укладывается в голове. Это какая-то волшебная страна» — таково его первое впечатление от Великой Выставки 1851 года в «Хрустальном дворце», специально выстроенном в Гайд-парке. Любовь к хитроумным устройствам и прикладным наукам в нём сильно подогревал дядюшка, Скеффингтон Лютвидж. Барристер и Уполномоченный по опеке над душевнобольными, этот обожаемый всеми холостяк предстаёт как живой в письме Чарлза к сестре (июнь 1852 года):
«Как всегда, у него множество новых занятных вещиц, в том числе токарный станок, подзорная труба на штативе, гербовая печатка, прелестный карманный инструмент для измерения расстояний по карте, холодильная камера и прочее. Прошлой ночью мы наблюдали Луну и Юпитер, а потом в сильный микроскоп рассматривали всякую живность — это чрезвычайно интересное зрелище, поскольку существа почти совершенно прозрачны и видно, как их органы пульсируют, словно части сложного механизма, видна даже циркуляция крови. Жизнь суетится со скоростью паровоза, и я подумал, что это, верно, те букашки, которым назначено жить день-другой, и они торопятся все успеть».
Дядюшке Скеффингтону принадлежит важная роль в приобщении Чарлза к фотографии, одному из сильнейших увлечений в его жизни. Влияние дядюшки сказалось и на любви Чарлза к техническим новинкам и усовершенствованиям, к тому, что облегчает существование. Для своей обширной переписки он частично использовал пишущую машинку — это ещё одно свидетельство одобрения им технического прогресса, умения использовать его в жизни. Посетив в 1890 году выставку эдисоновского фонографа (поездка заняла два дня), он записал в дневнике: «Жаль, нам не дано забежать на пятьдесят лет вперед и узнать это удивительное изобретение в его совершенной форме. Сейчас оно ещё в пеленках, это новоявленное чудо, как фотография, какой я её помню в 1850 году».

Ко времени этой записи Королевские инженеры уже основали секцию воздухоплавания, и через какие-то четырнадцать лет состоится первый полет аэроплана, но, похоже, он не задумывался о полётах с помощью двигателей, хотя мысли о времени и пространстве занимали его и на досуге, и в творчестве.
В семнадцать лет он сформулировал «Проблему полусферы»: «Допустим, сегодня вторник, в Лондоне утро; через час утро вторника будет к западу от Англии; теперь вообразим, что мир — это земля и мы по суше идем вслед за «утром вторника», и утро вторника не кончится, когда через двадцать четыре часа мы опять будем в Лондоне. Но мы-то знаем, что после утра вторника через двадцать четыре часа в Лондоне уже утро среды. Где же в таком случае в нашем путешествии вокруг света день изменил свое название?» Эта мысль получила воплощение в беге Алисы и Чёрной Королевы, дающей такое объяснение: «Приходится бежать со всех ног, чтобы только остаться на том же месте! Если же хочешь попасть в другое место, тогда нужно бежать по меньшей мере вдвое быстрее!»
Коллективная подготовка к экзаменам в Уитби с веселым девизом «двадцать пять часов напряженной работы в сутки» дала свои плоды: Чарлз получил первую степень на выпускных экзаменах по математике, в конце следующего года стал бакалавром — на том и кончилось его студенчество. В Уитби же его имя впервые появилось в печати. «Вестник Уитби» опубликовал его стихотворение «Повелительница Черпака»:
Важная шишка, судачили люди,
Сколько достоинства, какая стать!
Конечно, он аристократ.
Видна порода без помарки.
А пуп земли любил кухарку.
В «Вестнике Уитби» он напечатал также рассказ «Вильгельм фон Шмитц», где наряду с многословием и местными аллюзиями есть вполне удачные строки: «ветерок занёс с моря запах, отдающий селёдкой, в гавани горбятся волны, над крышами капризно вьётся лёгкий дымок — вот поэзия».

После смерти Чарлза в 1898 году его спутник по Уитби доктор Томас Фаулер произведет литературную сенсацию, заявив, что там-то и зародились книги об Алисе: «Доджсон, бывало, усаживался на какой-нибудь валун у моря и рассказывал историю жадно внимавшим девочкам и мальчикам». Это свидетельство не согласуется с речной идиллией, из которой сам Льюис Кэрролл выводил происхождение своей сказки. Но важно другое: похоже, он уже осознал себя рассказчиком, поэтом, разносчиком чудес. Замечательно, что и здесь начало всему — дети.
В июне 1855 года произошли два события, всколыхнувшие его жизнь: встреча с театром и с маленькой девочкой по имени Алиса. В театре он смотрел Шекспира, которого по тогдашнему обыкновению часто ставили в отрывках. В тот раз он переварил настолько основательный вздор, что приходится сомневаться, доводилось ли ему вообще видеть хорошие постановки. О посещении «Принсес Тиэтр» на Оксфорд-стрит он восторженно отчитывается в дневнике 22 июня 1855 года. Истоки этой восторженности следует искать в увлечении кукольными и домашними спектаклями в Крофте, что, кстати сказать, удержало Чарлза от принятия духовного сана в полном объёме его обязанностей.
В первой половине июня умер старый декан Крайст-Черч, и его место занял Генри Джордж Лидделл, совместно с Робертом Скоттом оставивший грядущим поколениям греко-английский словарь. Лидделл был домашним капелланом принца-консорта и директором Вестминстерской школы; в Крайст-Черч он воцарится на тридцать шесть лет. Грозный и поразительно красивый церковник привёз с собой столь же грозную и красивую супругу и четверых детей — Гарри, самого старшего, восьми лет, и трёх девочек, из которых средней, Алисе, было три года, когда на ней остановил внимание 23-летний Чарлз Доджсон. Этой девочке было суждено стать пробным камнем его гения.
В ознаменование приезда нового декана Чарлз Доджсон получил звание «мастера Колледжа Христовой церкви» — в Крайст-Черч это звание давало ему все привилегии магистра искусств. Подобно многим викторианцам, Чарлз любил в конце года подвести в дневнике итоги: «Последний вечер уходящего года я коротаю в одиночестве, близится полночь. Это был чрезвычайно богатый событиями год: я начал его бедным бакалавром без определённых планов и надежд, а кончаю «мастером» и преподавателем в Крайст-Черч, имея годовой доход свыше 300 фунтов и, благодарение Господу, ещё на несколько лет обеспеченный преподаванием математики. Великие милости, большие поражения, потерянное время, талант без приложения — таков был уходящий год».

Не пройдёт и года, как в дневнике зазвучат жалобы: «Я устал читать лекции, они надоели мне. Сегодня я принимал вступительные экзамены, и из шестерых или даже восьми человек едва ли один отвечал в соответствии с требованиями. Тяжёлый и неблагодарный это труд — навязывать знания неохочим людям в ущерб тем, у кого есть желание учиться».
Естественно, что он скоро устал от студентов. Он видел их в массе, как неизбежное зло, не выделяя личностей, не замечая даже лиц, достойных его фотообъектива. За исключением избранных, он ни к кому не питал интереса, даже к прислуге, которая обихаживала его почти полстолетия. По натуре человек мягкий и добрый, он принимал услуги как должное — от существ низшего порядка, «знающих свое место».
В свою очередь студенты от него тоже устали. Сэр Герберт Максвелл в 1932 году вспоминал «на редкость сухую и небрежную манеру, с какой он нас поучал, не выказывая ни малейшей личной заинтересованности в предметах, глубоко волновавших нас». Его свидетельство поддерживает Ф.Хоуард: «Общаясь с нами, студентами, он никогда не улыбался и никоим образом не обнаруживал своё чувство юмора».
Не лучше складывались и его отношения с подростками. Чтобы проверить себя, он взял группу в школе Сент-Олдейтс. Вот что записал он в дневнике 29 января 1856 года: «Сегодня дал первый урок, в классе восемь мальчиков; против ожидания урок мне очень понравился». Запись через десять дней: «В классе шумно, все невнимательны; чувство новизны притупляется, и я думаю, что не справлюсь с ними».
Спустя еще две недели с небольшим: «В классе шумно; все сидят с отсутствующим видом, у меня опускаются руки, и я близок к мысли отказаться от преподавания здесь». И три дня спустя: «Объявил в школе, что в настоящий момент не смогу продолжать занятия. Сомневаюсь, что возобновлю их в следующем семестре».
Со студентами занятия продолжались — это была его обязанность. Но с мальчишками он избегал деловых и просто человеческих контактов.

В разгаре досадного фиаско с подростками из Сент-Олдейтс родилось имя «Льюис Кэрролл». 24-летний Чарлз, уже не довольствуясь домашними журналами, предложил свои услуги талантливого пародиста, юмориста и стихотворца вниманию серьёзных журналов. С «Панчем» у него ничего не вышло, зато повезло с недолговечным журналом «Забавные времена» (название было ему не по душе). Когда журнал прекратил существование, редакция основала ежемесячник под названием «Поезд». Редактором остался Эдмунд Иейтс, известный журналист, подобно Троллопу сочетавший творчество со службой в Управлении почт и телеграфа.
Когда Чарлз предложил в журнал поэму «Одиночество», подписанную инициалами «ББ» (до сих пор не выяснено, что это значит), Иейтс попросил найти настоящий nom de plume. Чарлз предложил «Дэрс» — по месту своего рождения, Иейтс забраковал: «Слишком отдаёт газетой». И 11 февраля 1856 года Чарлз Доджсон представил свое знаменитое alter ego в такой сомнительной компании:
«Написал мистеру Иейтсу, предложив на выбор имена: 1) Эдгар Катвеллис (получается перестановкой букв в Чарлзе Лютвидже). 2) Эдгар У.Ч. Вестхилл (тот же принцип). 3) Луис Кэрролл (Лютвидж-Людовик-Луис, а Кэрролл — это Чарлз). 4) Льюис Кэрролл (тот же принцип)».
Иейтс сделал выбор, избавив Алису и будущие поколения от Эдгара Катвеллиса, и в краткой записи от 1 марта Доджсон санкционировал псевдоним: «Выбрали Льюиса Кэрролла».