О пристрастной истории физики (к 100-летию Евгения Михайловича Лифшица)
Светлой памяти
Зинаиды Ивановны Горобец
Расхожая фраза «факты говорят сами за себя» к истории совершенно не применима. Веские, казалось бы, документальные свидетельства, при неполном знании реального контекста, могут подтолкнуть к ложным выводам. Особенно если речь идет об эпохе 37-го года. Поделюсь собственным опытом заблуждения.
Пристрастный историк
Берясь за исследование биографии столь необычного человека, как Лев Ландау, мне хотелось считать себя беспристрастным историком. Но таковым я не был.
Ещё до того, как я поступил на физфак МГУ, имя Ландау маняще светилось со страниц научно-популярных книжек и статей. И в ранге первокурсного физика я сразу стал искать его книги. Как по заказу, в первый мой университетский год — 1965/66 — вышли две.
«Механика», первый том знаменитого «Курса теоретической физики» Л. Ландау и Е. Лифшица, поразила тем, что была в несколько раз тоньше рекомендованного нам учебника по механике. Но, увы, на первой же странице стало ясно, что это мне пока не по зубам.
Зато вторая книга «Курс общей физики. Механика и молекулярная физика» была прямо по адресу — для первокурсников. Предисловие удивило тем, что книга «написана в 1937 году, но с тех пор ее издание по различным причинам задерживалась». И огорчило словами: «из-за болезни после трагической автомобильной катастрофы наш учитель и друг Л.Д. Ландау не смог сам принять участие в подготовке этого издания». Предисловие подписали соавторы А.И. Ахиезер и Е.М. Лифшиц, имена которых стояли на обложке рядом с именем Ландау.
Тогда я почти ничего не знал о Ландау и о том, сколь необычный он автор-соавтор, но это было неважно по сравнению с самой ФИЗИКОЙ, к серьёзному изучению которой я приступил и... обнаружил загвоздку. Отлично решая задачки, я не мог до конца уяснить исходные понятия механики. «Глупые» вопросы цеплялись друг за друга, образуя замкнутые круги, из которых я не мог выбраться. И не мог плюнуть на эти проклятые вопросы. Пытался пробиться к пониманию с помощью разных учебников, но те проскакивали трудные для меня места, оставляя наборы неубедительных слов. И вот у меня в руках новенькая книга, освященная именем Ландау. Вряд ли, думал я, она мне поможет: слишком мало страниц она уделяла исходным понятиям, а Ландау, вероятно, так занят проблемами элементарных частиц и всего такого-эдакого возвышенного, что вряд ли снизойдёт до непонятных мне «элементарных» вопросов.
Тем ярче и незабываемее стал эффект. Совершенно непохоже на другие учебники и удивительно лаконично первые же страницы книги разомкнули замкнутые круги и расставили всё по местам: что есть экспериментальный факт и что — логическое следствие из него, что — определение и что — закон природы. Наступившую лёгкую и весёлую ясность я бы сравнил с тем, как иногда в горах солнце и вольный ветер разгоняют туман и дают миру возможность засиять всеми красками. Хотя книга и не была учебником теоретической физики, именно она дала мне впервые ощутить, как может настоящая теоретическая физика прояснить устройство мироздания. Не сложными формулами, а глубоким пониманием архитектуры этого здания. После чего и формулы уже не столь сложны. Через пару лет я дорос до «Курса» и не раз ещё пережил ощущение наступившей ясности. Такой личный опыт помог мне позднее понять признания выдающихся физиков о необычайной ясности мышления Ландау.
Со временем я обнаружил, что Курс, или — в студенческом лексиконе — Ландафшиц, отвечает не на все возможные вопросы, а некоторые ответы перестали казаться полными. Ну и прекрасно! В развивающейся науке должны появляться и новые вопросы, и новые ответы на старые вопросы. А иначе что делать новым физикам? В качестве одного из таковых я заинтересовался вопросом, о котором в Ландафшице ничего не было. Вопрос поставил впервые ещё в 30-е годы один из близких друзей Ландау — Матвей Бронштейн: как соединить две главные физические теории — теорию гравитации и квантовую теорию, что необходимо для теории последних стадий жизни звёзд и самой первой стадии жизни Вселенной?
Вопрос этот не попал в Курс, потому что на него не было ответа. Не было ответа ни четверть века спустя после работы Бронштейна, когда Ландау мог ещё сам включить его в Курс. Ни ещё четверть века спустя, когда этим вопросом заинтересовался я. Нет ответа и поныне, когда прошло уже три четверти века с тех пор, как Бронштейн поставил проблему.
Пытаясь в начале 80-х годов в этом разобраться, я первым делом узнал, что сам Матвей Бронштейн просто не успел ответить на свой вопрос. Тридцатилетний теоретик попал под красное колесо сталинского террора — в августе 37-го его арестовали, а в феврале 38-го казнили. По мере чтения пожелтевших от времени страниц его статей и книг, физика всё более переплеталась с историей и с биографией этого человека. И я из физика стал превращаться в историка науки и биографа.
Судьба дала М.П. Бронштейну всего тридцать лет, но зато, помимо научного таланта, вручила ещё и дар литературный, просветительский. Помимо высоконаучных работ он написал и несколько замечательных книг о науке, в том числе подлинный шедевр — «Солнечное вещество».
Я стал разыскивать всё, что он написал, и все упоминания о нём. Стал искать людей, которые знали его и могли что-то рассказать. Имя Матвея Петровича оказалось волшебным паролем. Именитые люди откладывали дела и подробно отвечали на мои расспросы — в письмах и в беседах. Для студентов 30-х годов он был эМ-Пэ, для друзей-физиков — «Аббат», для родных и близких — «Митя».
Ближе всех ему была жена — Лидия Корнеевна Чуковская, с которой я познакомился в 1980 году. Я узнал, что на семейное счастье им было дано всего несколько лет. Она не видела его мёртвым, и, быть может, поэтому он оставался для неё живым. В её рассказах физик-теоретик, автор статей и книг становился для меня всё более живым человеком. Как и его друзья. Она, в частности, рассказывала, как к ним домой приходил Ландау (она называла его «по-человечески» — Лёва, и никогда «Дау»), и как Митя с Лёвой сцеплялись на несколько часов в непостижимом диалоге, в котором понять она могла лишь вспомогательные части речи — союзы и предлоги.
Рассказывали мне о Бронштейне и его друзья по физике — академик В.А. Амбарцумян из Бюракана, леди Пайерлс — урожденная Женя Каннегисер — из Оксфорда, и многие другие, менее именитые и более близкие к Москве. Почти во всех этих рассказах появлялся Ландау, как один из самых близких его товарищей.
И тогда у меня возникла личная претензия к Ландау — почему он не оставил никакого свидетельства о Бронштейне?! Лишь один короткий текст — предисловие 1957 года к переизданию «Солнечного вещества», где сказано: «книга написана настолько просто и увлекательно, что чтение её, пожалуй, равно интересно любому читателю от школьника до физика-профессионала». Но мне хотелось знать, что Ландау думал о Бронштейне-физике, и было обидно, что никогда не узнаю. Лишь двадцать лет спустя всплыло свидетельство очевидца, что Ландау говорил о Бронштейне, как о единственном человеке, «который повлиял на него при выработке стиля» [1].
В 80-е годы были ещё люди, готовые рассказать, что они помнили и что думали о Бронштейне, и готовые помочь разобраться в разных документальных фактах, хранившихся в старых журналах и архивах. У меня появился соавтор — Виктор Яковлевич Френкель, который не только Бронштейна видел своими глазами (пусть и глазами семилетнего ребенка), но и был видным историком науки, летописцем «колыбели советской физики» — Ленинградского физико-технического института. Там, в Физтехе начинали свой путь в науке и Бронштейн, и Ландау, и большинство выдающихся физиков того поколения.
Через несколько лет появилась наша книга о Бронштейне, в которой Ландау занимал важное, хотя и нецентральное место. И уж совсем нецентральное место в той книге занимает заноза, оставшаяся у меня от размышлений об их взаимоотношениях. Я же об этой занозе помнил всё время.
Хорошо документированная гипотеза и её крах
Всё началось с того, что известный физик Яков Смородинский, узнав о моём интересе, горячо его одобрил. Оказалось, что студентом Ленинградского университета он слушал лекции Бронштейна и запомнил их на всю жизнь. А кроме того сохранил — с 1937 года — свой конспект машинописной рукописи, полученной от самого лектора.
Обложка одной из тетрадей Я.А. Смородинского с конспектом
рукописи «М.П. Бронштейн и Л. Ландау. Статистическая физика»
И вот передо мной четыре школьные тетрадки с надписью на обложке «М.П.Бронштейн и Л.Ландау. Статистическая физика (конспект по рукописи)». И на обложке примета времени — репродукция картины «Дуэль Пушкина» и стихотворение Лермонтова «Смерть поэта». 1937 год был в России дважды траурным. Открытым торжественным трауром отмечалось столетие со дня смерти Пушкина, а второй траур был скрытным, тайным даже для тех, кто уже потеряли близких, но ещё не знали об этом.
6 августа 1937 года был арестован и «исчез» Матвей Петрович Бронштейн. В тетрадках дошла весть из последних месяцев его жизни. Загадочная весть. Хронологически первым томом «Курса» Ландау-Лифшица вышел — в 1938 году — том «Статистическая физика». Я отыскал это первое издание и увидел выходные данные: «Сдано в производство 19 октября 1937 года».
Хотя буквального сходства в конспекте и книге не обнаружилось, общий подход был тот же. Однако Лифшиц писал, что именно в Харькове «появилась идея и началось осуществление программы составления полного Курса теоретической физики» [2, с.432]. В Харькове? А что же означает рукопись в Ленинграде?
Вскоре представился случай спросить об этом самого Лифшица — на его лекции о Ландау в 1983 году. «Да, — ответил Лифшиц, — была такая рукопись, но мы всё писали заново». Ответил уверенно и лаконично, не оставив места для дальнейших расспросов. И общий облик докладчика не располагал к вопросам, — деловой, чёткий, и какой-то официальный — «застегнутый на все пуговицы».
Так что же? В двух городах — независимо и одновременно — пишутся две книги с одним и тем же названием и одним и тем же соавтором? Поверить в это было трудно. Себя я считал уже достаточно искушенным историком и предположил, что до августа 1937 года существовала лишь одна рукопись — в Ленинграде, что после ареста Бронштейна Ландау поручил Лифшицу заменить исчезнувшего соавтора и что в октябре рукопись ушла в типографию с новым именем соавтора.
В 1937 году такого рода события случались. Кошмар длился около двух лет и вошёл в историю тремя именами «Ежовщина», «Великий Террор» и просто «Тридцать седьмой год».
Мне уже было известно, что в 1937 году в знаменитой у физиков книге «Теория колебаний» А. Андронова, А. Витта и С. Хайкина имя Александра Витта, арестованного за несколько недель до выходя книги, исчезло с обложки (вернулось лишь много лет спустя в переизданиях). Я знал фразу из письма Бронштейна 1937 года: «Теперь настолько тяжёлое время, что мне не удалось выиграть борьбу с издательской сволочью. Имя Димуса снято с титульного листа. Для симметрии я снял и своё имя как переводчика и значусь только как редактор, на что имею право, так как поправил весь безграмотный димусов текст» (Димус — Д.Д. Иваненко, «как социально опасный элемент» в марте 1935 года был отправлен в исправительно-трудовой лагерь).
И наконец, мне повезло обнаружить странную статью из «Физического словаря», вышедшего в 1937 году: у статьи одно начало, два разных конца и, соответственно, два разных автора, один из них — Бронштейн. Соседние страницы имеют одинаковые номера. Вглядевшись «в корень» страниц, я понял, что в далеком 1937 году типографский рабочий допустил брак — недовыдрал один лист, быть может в одном лишь экземпляре из многих тысяч. На моё счастье историка. Горькое счастье. Я мысленно увидел молодого физика, которому поручено написать статью точно заданного объёма, чтобы заменить статью «выбывшего» коллеги. Поручено дописать статью, начиная с полуслова (в издательстве, видно, решили сэкономить один лист выдирки-вклейки), — подхватить, как говорится, факел знания, выпавший из рук...
Зная всё это о 37-м годе, я готов был с пониманием отнестись и к гипотетическому повороту в судьбе тома «Статистической физики». Лифшиц своим ответом эту мою гипотезу отверг, но не опроверг. Выяснение пришлось отложить на неопределённое будущее.
Официальная фотография Е.М. Лифшица, 1981 год
Два года спустя Евгений Михайлович Лифшиц умер, а неопределённое будущее наступило через пятнадцать лет. Начав работу над биографией Ландау, я расспрашивал Виталия Лазаревича Гинзбурга, и он посоветовал обратиться к вдове Лифшица — Зинаиде Ивановне, у которой могли быть интересные документальные и собственные свидетельства.
В апреле 2000-го я написал ей письмо, хотя ничего особенно интересного не ожидал. Лет за пять до того я слушал её выступление на собрании, посвящённом юбилею её покойного мужа. О нём и его научном таланте она говорила возвышенно, но… неубедительно. «Типичная академическая вдова», подумал я, соединив это впечатление с малоприятной историей авторства двух рукописей «Статистической физики». Зинаида Ивановна, однако, откликнулась на мое письмо и любезно предложила познакомиться с архивом Е.М. Лифшица.
Спустя всего пару месяцев у меня появилось очень веское основание познакомиться и с ней самой. Многолетний референт П.Л. Капицы и его биограф Павел Евгеньевич Рубинин сообщил мне, что по свидетельству Зинаиды Ивановны, в 1970-е годы М.А. Корец рассказал ей о написанной им с Ландау антисталинской листовке, из-за которой их арестовали в 1938 году. В реальность этой листовки не верили многие, близко знавшие Ландау, и свидетельство это стало первым (и пока единственным) «живым» подтверждением подлинности листовки.
В ноябре 2000 года я впервые пришёл к Зинаиде Ивановне, и спустя час-другой, её человечность, достоинство, внутренняя свобода и простодушие «обезвредили» мои впечатления от её юбилейной речи. Я решил, что публичные выступления — просто не её жанр, и что глубокая любовь к покойному мужу — не лучший соавтор.
Зинаида Ивановна предложила мне расположиться в кабинете Евгения Михайловича и свободно изучать содержимое книжных полок и архивных папок. После первой же нашей беседы я многое увидел заново и «в цвете». И многое стал заново обдумывать. В частности, совсем не научный вопрос: Если эта женщина так любит его, пятнадцать лет спустя после его смерти, то как быть с моим представлением о его морально сомнительной позиции? От этого вопроса я уклонился, сказав себе, что любовь бывает подслеповата, а у меня в руках несомненные факты.
Год спустя, однако, я обнаружил факт, который аннулировал мою казавшуюся несомненной гипотезу. Я делал доклад в Украинском физико-техническом институте (УФТИ) в Харькове, где в 1930-е годы Ландау создавал свою школу. После доклада один из ветеранов института показал мне чудом сохранившуюся раннюю версию Курса, размноженную «на правах рукописи». Одного взгляда на титульный лист этого прото-Курса было достаточно, чтобы понять: Евгений Михайлович Лифшиц говорил чистую правду. На титульной странице указан 1935 год, в прото-Курсе три части — три будущих тома, и авторами части «Статистика» указаны Л. Ландау и Е. Лифшиц. Значит, действительно существовали две разные рукописи учебника статистической физики, и к харьковской версии 1935 года М.П. Бронштейн отношения не имел. Как хорошо, что свою «теоретико-историческую» гипотезу я держал при себе. И как хорошо, что уцелел этот простой «экспериментально-исторический» факт!
Обложка прото-Курса 1935 года
Но вместе с этой исторической радостью всплыл вопрос: как же мне удалось так сильно ошибиться? Почему моё заблуждение так легко нашло себе уютное место в моей картине прошедшего времени? И почему так легко возникло представление о нехороших мотивах скрытности Лифшица — что-то вроде трусости или ревности, а скорее и того и другого. Ведь я заподозрил, что он боялся признать историческую правду о рождении Курса и никого не хотел подпускать близко к Дау. Иначе, чего бы Лифшицу быть столь застегнутым и односложно-настороженным?!...
Антисоветская история физики
Пришлось признать, что я подвержен «общественному мнению» больше, чем хотелось бы. Конечно, я знал популярную среди физиков шутку, что в Курсе нет ни одного слова Ландау и ни одной мысли Лифшица. Физики, как известно, шутят, а выяснять долю правды в шутке скучнее и труднее, чем просто оценить остроумие и «расслабиться». Легче было принять, что правды там больше половины. Ничего другого определённого — ни хорошего, ни плохого — общественное мнение о Лифшице не сообщало. Впрочем, на ярком фоне Ландау — если смотреть издалека — все его ученики блекли.
В моём распоряжении, помимо общедоступного, было ещё два особых личных мнения о Лифшице: оба отрицательные и... не внушавшие особого доверия.
Во-первых, я прочитал необработанную рукопись воспоминаний Коры. И прежде всего спросил себя: «Как мог Дау хотя бы час провести в одной квартире с этой женщиной?!» Из мемуаров торчали две темы: неземная-инопланетная любовь Дау к ней и земная-испепеляющая её ненависть к «Женьке Лифшицу», который, будучи полным научным ничтожеством и всего лишь клерком-стенографистом, загребал несправедливо большую долю (половину) всех гонораров за продиктованные ему книги. Свои претензии, правда, Кора сама нечаянно и обезвредила, продемонстрировав свою патологическую сфокусированность на денежной стороне жизни. Она же привела ответ Дау на её вопрос: «Почему ты все свои книги пишешь только с Женькой, почему не с Алёшей [Абрикосовым]?». Ландау пояснил: «Пробовал. Не только с Алёшей, пробовал и с другими. Но ничего не вышло».
Дойдя до суровых слов Коры: «у меня было твёрдое убеждение: вне партии, вне комсомола должны оставаться только мелкие людишки вроде Женьки Лифшица, чуждые нашей советской идеологии», я хохотнул, но не придал этим словам политического значения.
Другое особо-личное мнение я узнал в 80-е годы, придя с историческими расспросами к Леониду Пятигорскому — одному из первых (наряду с Лифшицем) аспирантов Ландау. Пятигорский первым делом заявил мне: «Самое главное, что надо сказать о Ландау, — это то, что он был настоящим коммунистом без партбилета» [3]. Я с трудом удержался от улыбки, но он говорил совершенно серьёзно. И, казалось, совершенно искренне. В дальнейшем разговоре Пятигорский горько поведал, как Ландау изгнал его из своей группы: «Я пережил два тяжелых удара судьбы. Первый в 10 лет, когда в результате налёта банды Григорьева я потерял родителей и руку, и второй, когда Ландау изгнал меня». Незажившей раной его было и то, что в переизданиях первого тома Курса — «Механики» — его место рядом с Ландау занял Лифшиц. Однако к самому Ландау Пятигорский по-прежнему относился с восхищением и обожанием. Всю вину за удары судьбы, отделившие его от Ландау, он возложил на других: за своё изгнание из харьковской группы Ландау — на Кореца, за изгнание из «Механики» — на Лифшица. Свою собственную безграничную преданность советской власти Пятигорский объяснил просто, — ему, однорукому сироте, эта власть дала всё, и, главное, образование — от детдома до университета. Поэтому для него советская власть была родной. Не то, что для Лифшица...
Но и эту политхарактеристику я не принял всерьёз, — слишком обижался Пятигорский на судьбу и на Лифшица.
Понадобилось третье мнение, чтобы вернуться к первым двум. В 1998 году, в американском Бостоне я познакомился с Ласло Тиссой — одним из первых аспирантов Ландау и единственным иностранцем среди них. В Харьков он прибыл из Венгрии, где отсидел больше года в тюрьме за связь с коммунистами. Выучил русский язык, сдал экзамены по теорминимуму Ландау, защитил диссертацию... и стал очевидцем разгрома УФТИ. Ему выпало присутствовать при обыске у Кореца и его аресте в ноябре 1935-го. Из Харькова — и СССР — ему удалось выбраться летом 1937 года, оставив там и свои розовые иллюзии. О таких очевидцах историк мечтает, — конкретная точная память, без наложения более поздних (российских) событий.
Тисса помнил, что Ландау ехидно именовал Сталина «хозяином», не поверил в реальность антисталинской листовки Ландау-Кореца, но помог разглядеть реалии разгрома УФТИ и «антисоветской забастовки» учеников Ландау в Харьковском университете. Нет, Ландау и его ребята-теоретики вовсе не были антисоветчиками. Хотя формально партийным был лишь Пятигорский, все они, начиная с Ландау, верили в социализм и в советскую власть. Все, кроме Жени Лифшица. Но это нисколько не мешало им собираться чаще всего именно в доме Жени. Для них физика была гораздо важнее политики, а дом Жени был самым просторным.
Просторность дома и несоветскость Жени, как я узнал, связаны с тем, что в 1920-е годы его отец был известным частнопрактикующим врачом, соответственно хорошо обеспеченным в условиях НЭПа. В 1920-е годы он ездил за границу и брал с собой сына-подростка. Увидев своими глазами реальную повседневную жизнь на Западе и сравнив её с советской, трезвомыслящий сын навсегда получил прививку от социалистических иллюзий.
Поскольку Тисса с явной симпатией относился к Лифшицу, я, наконец, признал странный факт: Евгений Лифшиц еще до 1937 года имел своё особое — глубоко отрицательное — мнение о советском строе. Факт очень редкий для того поколения советских физиков и факт очень странный на фоне просоветского пыла Ландау вплоть до 1936 года.
И тут от политики вернёмся к науке и к уникально успешному соавторству Ландау и Лифшица. Ведь если на Лифшица не действовал просоветский пыл обожаемого учителя, значит, он был самостоятелен в своём мышлении? Такая самостоятельность вместе с общностью научного стиля учителя и ученика и сделали их сотрудничество столь успешным.
В своей версии событий Пятигорский ничего не сказал мне о рецензии одного из виднейших советских теоретиков Владимира Фока на первое издание первого тома Курса — «Механики» Ландау и Пятигорского. Обстоятельный критический разбор кончался сурово: «Приходится удивляться тому, как мог такой крупный учёный, каким, несомненно, является один из соавторов — проф. Ландау, написать книгу с таким большим количеством грубых ошибок. … Мы надеемся увидеть книгу во втором издании исправленной и основательно переработанной» [4, с.383]. Это и сделал Евгений Лифшиц, что наглядно иллюстрирует важность его роли в создании Курса. Общая концепция Ландау требовала самостоятельного и критического воплощения. Остались свидетельства о горячих спорах соавторов, а чтобы спорить с Ландау, требовалась незаурядная сила духа и самостоятельность мышления. По свидетельству А. Абрикосова, Ландау говорил о Лифшице: «Женька — великий писатель: он не может написать то, чего не понимает» [5, с.35].
Теперь от теоретической физики перейдем к практической её истории.
Можно понять, насколько легче стало на душе у Лифшица после того, как Ландау, с помощью советской власти, сделал своё антисоветское открытие в 1937 году. Однако об их новом политическом единомыслии знали (кроме компетентных органов) лишь самые близкие люди. А люди неблизкие видели холодную настороженность Лифшица и не догадывались, что «застёгнутость на все пуговицы» предохраняла его от непрошеного вторжения в свои антисоветские мысли и чувства. То, что с самой ранней юности Женя Лифшиц ощущал себя чуждым советской мифологии, «овладевшей массами», сказалось на его манере общения с первыми-встречными. А те, кто, подобно мне когда-то, не догадывался о глубинных причинах такой его закрытости, могли строить совсем иные — «злокачественные» — гипотезы.
Похоронив свою гипотезу о причастности М.Бронштейна к Курсу, я вчитался в уцелевший конспект рукописи Бронштейна-Ландау 1937 года. И понял то, что мог бы понять раньше, если бы не слишком доверял своей гипотезе. В рукописи обнаружились места, несовместимые со стилем Ландафшица. А ведь я обдумывал различие научных стилей Ландау и Бронштейна.
Вполне ощутимое это различие нисколько не мешало их взаимному интересу друг к другу и плодотворности их дружбы. Пока я не знаю точно, почему Бронштейн поместил имя Ландау рядом со своим на титульном листе рукописи. Могу предположить, что так Бронштейн отметил влияние Ландау на концепцию построения книги.
Говорят, что стиль — это личность, но даже Пушкин, «наше всё» в русской литературе, оставил место для Гоголя, для Достоевского и даже для некоторых членов Союза советских писателей. В физике тоже хватает места для различных стилей, и само это разнообразие важно для здоровой жизни науки. Великий учитель физики Ландау не был универсально наилучшим учителем, — таких просто не бывает. Для некоторых выдающихся физиков он вряд ли был бы подходящим учителем. К примеру, для Андрея Сахарова. И Виталий Гинзбург, считая Ландау своим учителем, радовался, что тот не был его первым учителем, — иначе он мог вообще не состояться как теоретик. Книги Ландау-Лифшица — гораздо более универсальные «учителя», но и они не делают лишними все другие книги по физике. А для успешного развития науки необходимо живое многообразие стилей и разномыслие людей науки.
Мини-скульптурные портреты Л.Ландау и Е.Лифшица на фоне Курса (фото К.Томилина)
Уникальный успех Курса, однако, связан с уникальным соответствием его соавторов друг другу. На этом же основывалось их необыкновенно близкое долгое сотрудничество и содружество, чему совершенно не мешали различия за пределами науки (например, в отношении к музыке, которая для Лифшица была одной из главных радостей жизни, а для Ландау — лишь звуками более или менее громкими). И в науке и за её пределами их объединяла интеллектуальная честность перед своими убеждениями, даже когда взгляды радикально менялись под влиянием жизненного опыта, как это случилось с Ландау в 37-м году.
Их близость наглядно проявилась в том, что Лифшиц был единственным среди учеников Ландау, его друзей и близких, кто знал о листовке 1938 года и о глубине неприятия им советской системы. И Ландау и Лифшиц, при всём различии характеров, вовсе не были склонны к демонстративному геройству. Интроверта Лифшица, впрочем, вряд ли кто и заподозрил бы в этом. Своё отношение к советским реалиям он держал прочно при себе, что со стороны могло выглядеть сверхосторожностью, если не трусостью.
Экстраверта Ландау, напротив, совсем нетрудно записать в безрассудные герои: в 1935-м написал письмо наркому внутренних страшных дел УССР в защиту арестованного Кореца, вместе с которым в 1938 году сочинил антисталинскую листовку, в начале 1950-х в письме «наверх» потребовал снять с него личную охрану, в 1957-м произнёс вслух: «наша система, как я её знаю с 1937 года, совершенно определённо есть фашистская система», не заботясь о том, что компетентный микрофон зафиксирует его высказывание. Однако во всех этих случаях у Ландау были вполне рациональные причины не считать свои действия формой самоубийства. Листовку, например, предполагалось послать по почте анонимно по адресам, случайно выбранным из адресной книги, веря в то, что «из искры возгорится пламя» и что два года Большого террора довели соотечественников до температуры кипения (подробнее см. [6]). А в послетюремные годы Ландау уже прекрасно понимал, что арестовать могут безо всяких улик и вещдоков.
Евгений Михайлович Лифшиц, не имея социалистических предрассудков, не имел и склонности к общественной деятельности. Ему хватало физики и музыки, а круг его личного общения был довольно узким. Впрочем, он занимался общественно-важным делом — важным для сообщества советских физиков. По приглашению П.Л. Капицы, назначенного в 1955 г. главным редактором «Журнала экспериментальной и теоретической физики» (ЖЭТФ), Лифшиц стал его первым заместителем, ведущим все текущие дела журнала. Эта работа требовала и научной квалификации и моральной принципиальности при рецензировании поступающих статей и принятии решений о публикации. Приходилось отвергать некоторые статьи, за которые ходатайствовали видные учёные и даже друзья П.Л. Капицы, однако тот всегда поддерживал взыскательность своего заместителя. Капица с особой теплотой относился к Лифшицу, помня, что в годы опалы тот вместе с Ландау не боялись навещать его [7].
Рассказавший об этом П.Е. Рубинин очень помогал мне в работе над биографией Ландау, но вначале удивил, сказав, что с гениальным Ландау в общем-то все просто, а вот представить благородную природу неразлучного с ним Е.М. Лифшица и его огромную подлинную роль и труднее, и важнее, потому что он совершенно не заботился о собственном «имидже», а бытующие черные мифы-сплетни трудно растворимы. Ближайший помощник Капицы по административно-гуманитарным делам имел редкую возможность узнать главного помощника Капицы по главному физическому журналу страны.
Когда я уговорил Зинаиду Ивановну записать свой устный рассказ о «Загадке П.Л.» (см. Приложение 1), у меня было достаточно оснований верить ей, но история уж больно невероятна, и я спросил Павла Евгеньевича. Он всё подтвердил. И то, как Капица огорчился, подумав, что ошибся в выборе своего заместителя по ЖЭТФу, и как, выяснив все скрытые обстоятельства, был рад, что его моральное чутьё не обмануло его. Сказал и о том, что как-то раз при Капице кто-то завёл разговор о «незаконном» характере отношений Евгения Михайловича и Зинаиды Ивановны. Пётр Леонидович оборвал говорящего, просто и внушительно сказав: «Это — настоящая, большая любовь».
Лифшиц без Ландау
Много лет спустя после смерти Ландау, нравственная природа Лифшица проявилась в его отношении к Андрею Сахарову, в дневнике которого есть такая лаконичная запись (16.01.1979): «Началась сессия ОЯФ[Отделения ядерной физики АН СССР], происходит в МГУ. Поехал к 10 часам, держал машину до 3-х, потом в редакцию [ЖЭТФ] (где Евг. Мих. [Лифшиц] сказал мне много тёплых слов)...» [8]. Напомню, что к 1979 году академик Сахаров был уже «антисоветчиком» мирового масштаба. Газетный гнев советского народа начался в 1973 году письмом сорока академиков. А в 1975-м уже 72 академика подписали ещё одно осуждение.
После того, как в 1980 г. Сахарова выслали в Горький, Лифшиц поддерживал его уже не только тёплыми словами. Пользуясь знакомством с тогдашним президентом Академии наук А.П. Александровым (в годы опалы Капицы занимавшим его пост директора ИФП), Лифшиц узнавал о ситуации вокруг «дела Сахарова», в частности, о судьбе писем Сахарова президенту АН, и передавал добытую «развединформацию» Сахарову через физика и правозащитника Б.Л. Альтшулера [9]. Поэтому, в частности, Е.Г. Боннэр, более чем скептически смотревшая на трусливо-послушное большинство академиков, единственное исключение делала для Е.М. Лифшица.
Он был исключением и среди учеников Ландау. Это явствует, например, из воспоминаний А.И. Ахиезера, написанных после распада СССР, когда стало уже не страшно высказывать свое отношение к общественным вопросам [10]. Воспоминания Ахиезера содержат, в частности, интересное свидетельство о судьбе книги, с которой начался этот рассказ, — «Курс общей физики. Механика и молекулярная физика»:
«Эта книга издавалась в Москве в Гостехиздате, и гранки её мы получили в 1938 году, когда Ландау был арестован. На титульном листе была вымарана фамилия Ландау как врага народа. Фигурировали только две фамилии: моя и Е.М. Лифшица. Мы вписали в гранки на первое место фамилию Ландау, но дело было не таким простым, и меня с Е.М. Лифщицем вызвали в Москву, в ЦК ВКП(б) в отдел печати.
Нас принял на вид очень интеллигентный человек, не знаю, начальник отдела или инструктор, и сказал нам следующее: “Вы написали очень важную и хорошую книгу, и мы хотим её издать. Но фамилия Ландау не может фигурировать в авторском коллективе как фамилия репрессированного. Поэтому нам необходимо получить от вас согласие на изъятие фамилии Ландау”. Мы ответили ему, что это невозможно сделать, так как вся книга построена на идеях Ландау, и, кроме того, он же может быть освобождён, в каком тогда виде мы предстанем перед ним, как негодяи и предатели? “Да, — сказал наш собеседник, — я вас понимаю, но если он выйдет на свободу, то мы поможем вам сделать второе издание”. Но говорил он как-то неуверенно, по-интеллигентски: “Пусть будет по-вашему. Дайте я отмечу ваши пропуска”.
Мы вышли, попрощавшись с ним, и вскоре после этого узнали, что он тоже был арестован. Наша книга была издана под тремя фамилиями уже после освобождения Ландау» [10, с.52].
Это свидетельство содержит неточность и неясность. Во-первых, то, что названо гранками, имело вид книги, уже прошедшей цензуру Главлита и подписанной к печати. Эта книга сохранилась в архиве Е.М. Лифшица (см. Фото 4). А во-вторых, выражения «мы вписали» и «мы ответили» звучат не вполне определённо. Кто-то один был инициатором. Судя по тому, у кого хранилась книга и по многому другому, что известно биографу Ландау, решение принимал именно Лифшиц. Дополнительный довод даёт его письмо, хранившееся в его личном архиве (см. Приложение 2).
Обложка неизданной книги
Физика была, разумеется, главным делом жизни и Ландау и Лифшица, но дружба, связывавшая их, была гораздо шире. Недаром обычно сдержанный Евгений Михайлович свою лекцию об учителе и друге, двадцать лет спустя после его смерти и за год до собственной, подытожил неожиданной фразой:
«Ландау был очень весёлым человеком. С ним никогда не было скучно» [11].
Завершая рассказ, мне остается поблагодарить всех тех, кто помог разглядеть в Евгении Михайловиче Лифшице человека, сохранившего внутреннюю свободу в условиях государственной несвободы, и прежде всего вспомнить с благодарностью Зинаиду Ивановну Горобец и Павла Евгеньевича Рубинина.
Приложение 1.
Рассказ З.И. Горобец «Загадка П.Л.» [12]
В начале 1956 года меня приняли на работу в редакцию ЖЭТФ на должность младшего редактора. К тому времени, после долгой опалы, главным редактором журнала и директором Института физических проблем АН СССР вновь стал П.Л. Капица.
Мне рассказали, что после его возвращения, на общем собрании сотрудников ИФП, Пётр Леонидович попросил всех не обижаться на него за то, что он не будет здороваться с ними при встречах, например, в коридорах, — это усложнило бы его жизнь. Так оно и было, в том числе и со мной. Однако через какое-то время произошла странная для меня перемена: по-прежнему ни с кем не здороваясь, при наших с ним — довольно редких — встречах П.Л. подходил ко мне и подавал руку. Ещё удивительнее было, когда в конференц-зале ожидалась интересная лекция и наполненный зал ждал прихода Петра Леонидовича, он, входя в боковую дверь, оглядывал ряды и, найдя глазами меня, подходил и протягивал руку для пожатия. Помню три-четыре таких случая.
Я долго размышляла над этой переменой, прежде чем, кажется, разгадала её.
Начать придётся издалека.
В Институт физпроблем я пришла работать — заведующей библиотекой — ещё в начале 1947 года. В то время Пётр Леонидович уже был в опале, жил безвыездно на даче, на Николиной горе.
Вместо него директором ИФП назначили А.П. Александрова. Бывшая заведующая библиотекой института уезжала на «Объект», и я поступила на её место — по совету Марии Николаевны Харитон, жены Ю.Б. Харитона. Мария Николаевна, преподававшая английский язык аспирантам ИФП, рекомендовала меня А.П. Александрову. С семейством Харитонов мы были дружны ещё со времени эвакуации в Казань, и Мария Николаевна знала о моём желании найти подходящую работу.
В библиотеке ИФП работала я вполне успешно, получая повышения в зарплате, благодарности, грамоты и даже звание младшего научного сотрудника, что было необычно для библиотечных работников. Так продолжалось более пяти лет, когда однажды, весной 1952 года, я получила повестку с требованием явиться в отдел кадров АН СССР.
Когда я пришла, заведующий отделом кадров (по фамилии Яковенко) попросил войти, а сам вышел, сказав, что скоро вернётся. Я осталась одна, и тут в кабинет вошли два незнакомых мне человека. Не представившись, они предложили мне стул, а сами устроились напротив.
Я насторожилась. Старший из них спросил мою фамилию. Удивлённая, я ответила, что они должны знать её, раз меня вызывали. Тут же мелькнула догадка, перешедшая в уверенность, что меня хотят завербовать — в «осведомители», «сексоты», или попросту в «стукачи». Ни в коем случае, решила я!
Таким знали Евгения Михайловича Лифшица близкие ему люди
Дома у Зинаиды Ивановны, 2004 год (фото К.Томилина)
Они стали просить меня о какой-то «помощи». Я же делала вид, что не понимаю, чем могу им помочь.
Никакого страха у меня не было. И не то, чтобы это чувство мне было незнакомо. В полной мере я его испытала в начале войны, когда эшелон, в котором мы эвакуировались из Ленинграда, остановился на станции Мга, забитой поездами. Вспыхнула осветительная ракета, и все стали ожидать бомбёжки. Тогда-то, перед лицом неминуемой, казалось, гибели, ноги стали ватными, во рту пересохло, и мысли спутались. Неожиданно наш поезд тронулся. А через полчаса от станции Мга остались одни руины.
Но теперь, много лет спустя, перед лицом двух «товарищей» из КГБ, никакого страха я не испытывала. Может быть, потому, что приняла единственное возможное для меня решение: ни в коем случае не соглашаться на их предложения.
Старший из двух начал с вопроса, возмутившего меня. Он спросил, зачем прошлым летом я ездила на машине на Рижское взморье с Е.М. Лифшицем, и знал ли мой муж об этом. Несмотря на моё внутреннее возмущение от такой бестактности, я спокойно объяснила, что ехала на дачу к А.И. Шальникову, где собиралась провести две недели с его дочерью Наташей, а Лифшиц присоединился к нам, чтобы снять дачу для своего семейства. И, конечно, мой муж знал об этом. Я никогда ничего от него не скрывала.
Всё это было правдой. К этому времени мой брак с мужем фактически распался, хотя мы и оставались друзьями. А с Е.М. Лифшицем у нас уже несколько лет было то, что называется «романом», волею судьбы перешедшим позже в законный брак (хотя я предпочла бы лучшее слово, не имеющее двойного смысла). Наше обоюдное счастье продолжалось 37 лет.
Но всё это не касалось моих не в меру компетентных собеседников. Их бесцеремонное вмешательство в мою личную жизнь лишь усилило решимость быть твёрдой в дальнейшей беседе.
Поняв, что их тайное оружие не сработало, они просто стали тупо повторять, что я им должна «помочь». А я столь же неустанно допытывалась, в чём же именно я могу им помочь. Это препирательство продолжалось около часа. Наконец, мне надоело, и я, схватившись за голову, сказала им, что догадалась. Они оба рванулись ко мне с вопросом, о чём я догадалась. Но я на это ответила с какой-то даже кокетливой улыбкой, что раз они не хотят мне объяснить, чего от меня ждут, то и я не скажу им, о чём я догадалась.
Раздосадованный старший пригрозил, что если я не соглашусь им «помочь», то (цитата) «будет плохо мне, моему мужу и моим детям».
Но я была непреклонна. Я, видимо, уже ожидала какой-то угрозы и была готова бороться. Были лишь азарт борьбы и почему-то уверенность в моей победе.
Тогда старший, хлопнув дверью, ушёл, оставив меня с младшим. После ещё нескольких угроз тот, наконец, протянул мне бланк, на котором я должна была расписаться в том, что отказываюсь от сотрудничества, а также в том, что не буду разглашать состоявшуюся беседу. Я, подержав бумагу несколько секунд и не особенно вчитываясь, что там было, расписалась, облегчённо думая, что, кажется, они от меня отстали.
Принимая от меня бумагу, младший, видимо, не уверенный, что я поняла, что написано в бумаге, внушительно произнёс: «Никому никогда не рассказывайте об этом!» Я ответила с ехидством: «Конечно, никому. Кроме мужа. Я же говорила, что от него ничего не скрываю».
Тот грозно вскинулся: «Только посмейте! Будет плохо и вам, и мужу, и детям».
На этом мы расстались. Конечно, я рассказала всё мужу и Е.М. Лифшицу.
А месяца через три меня вызвал к себе в кабинет директор ИФП А.П. Александров и сказал, что, к сожалению, я не могу больше работать в институте. Моя должность теперь должна засекречиваться, то есть требует специально оформленного допуска к секретным сведениям, а меня, как оказалось, засекретить нельзя — по неизвестным ему обстоятельствам. Я пыталась возразить, что совсем недавно, во время войны, работала в лаборатории взрывчатых веществ у Ю.Б. Харитона и, вероятно, была засекречена. Но это не помогло. А.П. Александров лишь пообещал помочь мне в поисках нового места работы.
Я не стала ждать обещанной помощи и на другой же день поехала в Сектор сети спецбиблиотек АН СССР, где комплектовались библиотеки Академии наук. Там я встретила секретаря парторганизации Орлову, которая знала меня и хорошо ко мне относилась. Она спросила, зачем я пришла, а, узнав и подумав, предложила должность заведующей библиотекой в Институте этнографии АН СССР. На моё замечание, что эта должность тоже, наверно, требует засекречивания, она только махнула рукой. И с января 1953 года я стала работать в Институте этнографии.
Каждый вечер после работы за мной заезжал на машине Е.М. Лифшиц. Однажды, в конце 1955 года, по дороге домой Е.М. рассказал мне, что вернувшийся после опалы П.Л. Капица предложил ему, как и в прежние времена, быть его заместителем по ЖЭТФу. Я, мечтавшая все эти годы вернуться в прекрасный ИФП, сразу же попросила Е.М. взять меня на работу в редакцию ЖЭТФ, нуждавшуюся в сотрудниках. Е.М. вначале отговаривал меня, объясняя, что зарплата там будет меньше, чем моя, а работы гораздо больше. Но мне очень хотелось вернуться в хорошо мне знакомый институт и, конечно же, очень хотелось быть ближе к уже родному для меня человеку. Наконец, Е.М. согласился, пояснив, что, по правилам ЖЭТФа, брать на работу младших редакторов он может без согласования с главным редактором, то есть П.Л. Капицей. Я была счастлива вернуться в родной институт.
Но вскоре, как мне сообщил Е.М., Пётр Леонидович явно недовольным тоном спросил, почему в редакцию попал сотрудник без его ведома. На это Е.М. возразил, что, согласно правилам, утверждённым самим Капицей, кандидатуры младших редакторов утверждает своей властью заместитель главного редактора и что он, Е.М., знает меня как хорошего работника. Капица формально должен был согласиться, но ситуация ему явно чем-то не нравилась. Однако недолго. Вскоре как раз и произошла перемена в его отношении ко мне, с которой я начала рассказ.
Могу предположить, что произошло за это недолгое время, и почему П.Л. «сменил гнев на милость». В то время мы с Е.М. ещё не были официально женаты, и, хотя мы вовсе не афишировали наши отношения, в общем-то, они были известны проницательным сотрудникам ИФП. Заведующая кадрами ИФП Елена Вячеславовна Смоляницкая, вероятно, сообщила Петру Леонидовичу об этом. Узнав от Е.М., что я уже работала в ИФП и проявила себя хорошим работником, П.Л., желая в этом убедиться, запросил моё личное дело. Там он, помимо моих поощрений, конечно же, обнаружил не обоснованный ничем мой перевод в другой институт АН СССР. Спросить об этом он мог, скорее всего, именно заведующую кадрами, которая, — по долгу службы — конечно, знала о моём отказе «помогать».
Узнав эти тайные обстоятельства, Пётр Леонидович, думаю, мог посмотреть на меня в свете собственного жизненного опыта. Получалось, что мою успешную работу в институте прервала та же самая, в сущности, сила, что и его, пусть и на гораздо низшем уровне. Его в 1946 году в опалу отправил самый главный гэбист страны, маршал Берия. Меня же, вероятно, распорядился уволить генерал ГБ Бабкин, курировавший ИФП.
Так что Пётр Леонидович, сам пострадавший от произвола власти, видимо, посочувствовал мне и стал после этого выражать свою расположенность рукопожатием при встрече.
Приложение 2.
Письмо Е.М. Лифшица в редакцию физики издательства «Наука»
[Машинописная копия. Домашний архив Е.М. Лифшица, не датирована. Вероятно, 1970-е годы, судя по времени издания в письме книг.]
В связи с предложением А.И. Ахиезера об издании книги «Курс общей физики. Электричество, магнетизм, оптика и физика пространства-времени», являющейся, по словам автора, «в некотором смысле продолжением “Механики и молекулярной физики” Л.Д. Ландау, А.И. Ахиезера и Е.М. Лифшица», я хотел бы сделать следующие замечания.
1) Я сам не имею в виду продолжать работу над «Общим курсом физики», и в этом смысле у меня нет возражений против данного предложения.
2) Однако, насколько можно понять из пояснений автора в его предложении и из приложенного к нему проспекта книги, характер предлагаемой книги будет существенно отличаться от характера нашей совместной «Механики и молекулярной физики». По-видимому, автор имеет в виду сделать в ней значительно больший уклон в сторону теоретической физики, с привлечением значительно большего математического аппарата, чем это соответствовало бы тому духу, в котором в своё время писалась вместе с Ландау первая часть Курса. Можно согласиться с тем, что «невозможно сказать, как излагал бы в настоящее время Л.Д. Ландау разделы общей физики, посвящённые электромагнетизму и оптике». Но отсюда, конечно, не следует, что он согласился бы с теми изменениями, которые имеет в виду А.И. Ахиезер. И, во всяком случае, с ними решительно не согласен я сам.
Поэтому, предлагаемая А.И. Ахиезером книга должна рассматриваться как часть нового Курса, принадлежащего ему лично, и она не должна нести на себе никакой формальной связи с ранее изданной книгой трёх авторов, в том числе упоминания на титульных листах их фамилий (впрочем, это условие, по-видимому, совпадает с намерениями автора).
3) В связи со сказанным, я считаю необходимым заранее довести до сведения Издательства, что я не согласился бы в дальнейшем на какую-либо переработку нашей совместной книги А.И. Ахиезером. Не только объяснительная записка А.И. Ахиезера, но и опыт прежнего сотрудничества с ним по этой книге убеждает меня в том, что такая переработка придала бы книге характер примитивного изложения теоретической физики, с чем я не мог бы согласиться. (Именно по этой причине указанная книга была в своё время фактически целиком написана мной — в духе первоначального варианта, написанного Ахиезером и мной в 1936-37 г. под руководством Ландау). Более того, по моему мнению, переработка этой книги должна была бы происходить в прямо противоположном направлении: она должна была бы быть дополнена не новым теоретическим материалом, а кратким изложением методов физических измерений (в согласии с первоначальным замыслом Ландау) и описанием некоторых новых замечательных экспериментов.
Поэтому, первый том предлагаемого А.И. Ахиезером Курса должен будет быть написан им заново, без прямого использования текста нашей совместной книги.
Литература
1. Пуриц Е.Ф. Дау, лето 1937-го. //В кн.: Советская жизнь Льва Ландау глазами очевидцев / Сост. Г.Е.Горелик и H.A.Шальникова. — Москва: Вагриус, 2009. 574 с, с.171—179.
2. Ландау Л.Д., Лифшиц Е.М. Статистическая физика / Собр. трудов. Т.2. — М.; Л.: Гл. ред. технико-теорет. лит., 1938. 230 с.
3. Пятигорский Л.М. Беседа с Г. Гореликом 22.07.1986, Менделеево. Личный архив Г.Е. Горелика
4. Фок В.А. Механика. Рецензия на книгу: Л. Ландау и Л. Пятигорский. Механика. (Теоретическая физика под общей редакцией проф. Л.Д. Ландау, т.1). — М.—Л.: Гостехиздат. 1940. // УФН. 1946. Т.28, вып.2—3, с.377—383.
5. Абрикосов А.А. О Л.Д. Ландау // Воспоминания о Л.Д. Ландау / Сб. под ред. И.М. Халатникова. — М.: Наука. 1988, с.32—39. (Учёные СССР. Очерки, воспоминания, материалы).
6. Горелик Г.Е. Советская жизнь Льва Ландау. Москва: Вагриус. 2008.
7. П.Е. Рубинин. Е.М. Лифшиц и П.Л. Капица // Природа. 1995. №11, с.99.
8. А.Д.Сахаров, Е.Г.Боннэр. Дневники, т.1. М.: Время. 2006, с.817.
9. Альтшулер Б.Л. Ноу-хау // Он между нами жил... Воспоминания о Сахарове / Ред. Б.Л. Альтшулер и др. — М.: ФИАН «Практика». 1996, с.44—112.
10. Ахиезер А.И. Очерки и воспоминания. — Харьков: Факт. 2003. 431 с.
11. Лифшиц Е.М. Ландау — учёный, учитель, человек. Из лекции Е.М. Лифшица в Японии в 1984 году // Знание-Сила 2002, №2.
12. Горобец З.И. Загадка П.Л. — Оригинал в личном архиве Г.Е.Горелика. Первая публикация // Знание-сила. 2007. №6, с.115—118.
13. Ландау Л.Д., Ахиезер А.И., Лифшиц Е.М. Курс общей физики. Механика и молекулярная физика. — М.: Наука. 1965. 384 с.; 2-е изд. испр. 1969. 399 с.
14. Ахиезер А.И. Общая физика. Электрические и магнитные явления. — Киев: Наукова думка. 1981. 471 с.
Комментариев нет:
Отправить комментарий