Русский марксизм: от науки к апокалиптике
Для большинства людей из народа русская революция была не политическим и социальным событием, но восстанием против времени и его ограничений: отсталость, угнетение, страдание и смерть Понимание революции как апокалипсиса казалось нарушением вечного круга циклического времени и наступлением нового космоса. Такие взгляды, очевидно, характерны для обществ со слабо развитым линеарным эволюционизмом и принимающим катастрофические формы прогрессом. В то время как на Западе, по словам Энгельса, марксизм проходил путь от утопии к науке, русский марксизм шёл обратным путем — от науки к апокалиптике.
В то время как на Западе марксизм обычно рассматривается на фоне социально-утопического мышления, многие русские авторы начала ХХ века были склонны видеть в нём хилиастическое направление. Это объясняется тем, что в русской культуре того времени религиозные представления, в частности эсхатологическое учение о конце истории, играли намного большую роль, чем в Европе. Из-за исторической запоздалости России адаптация марксизма происходила в условиях, коренным образом отличавшихся от социальной и культурной ситуации в Европе.
В предисловии к русскому изданию книги «Предшественники новейшего социализма» (1907) немецкий социал-демократ Карл Каутский пишет, что «нигде оппозиционные секты, порожденные христианством, до самой реформации включительно, не могут встретить столько понимания и интереса, как в России, в которой и доныне ещё существуют религиозные секты, носящие такой же характер. То, что для нас в Западной Европе представляет собою только исторический интерес, — то в России является средством для уразумения известной доли настоящего». По мнению Каутского, социалистическое движение завершит то, «что сделать тщетно пытался своими детскими, неумелыми руками религиозный коммунизм».
О том, чем отличался русский марксизм и утопизм от их западных аналогов рассказывает немецкий профессор славистики университета города Билефельд Хенс Гюнтер в журнале «Международный журнал исследований культуры» (статья » Революция-Утопия-Апоклипсис», №4, 2012).
На Западе хилиастические движения, окрыленные эсхатологическими мечтами, принадлежат глубокому прошлому. Начиная с ХVI века религиозный тип мышления уступает секулярному. Исторические процессы и кризисы осмысляются уже не в плане религиозной символики, а в категориях рационального языка. Путь в будущее представляется в свете не Апокалипсиса, а утопических проектов.
В то время как в апокалиптике Бог фигурирует как субъект истории, утопическое мышление отличается «переключением» внимания с Бога на человека. Не от высшей силы ожидается избавление, а от самого человека. Вслед за Томасом Мором утописты набрасывают картины идеального общества как контр-образы существующему, причем утопический хронотоп отличается описанием ограниченного пространства (например, острова или города).
Начиная с XVIII века можно наблюдать «овременение» утопии, т. е. включение картины будущего в рамки определённой периодизации истории. Вследствие этого достижение идеала предстает в виде необходимого результата исторического процесса. С ХIХ века эта «закономерность» обосновывается с помощью термина «прогресс». Вместе с тем, проекты будущего принимают научный характер, в особенности в учении Маркса, отмежевываясь от фантастики утопических социалистов. Эволюция утопической мысли была ограничена Западной Европой, которая обладала экономическими и цивилизационными предпосылками для такого развития.
Утопия как рациональная конструкция идеального будущего в России оказалась импортом с Запада и по этой причине отвергалась большинством русских мыслителей. Западные идеи перенимались лишь левым крылом интеллигенции, о чём свидетельствует, например, адаптация фурьеризма в романе Чернышевского «Что делать?» Поскольку в западной форме утопии видели явление, чуждое духу русской культуры, в России довольно рано начала развиваться критика утопического мышления. В интерпретации кризисного состояния общества и исторического процесса русские авторы ориентировались не на утопическую, а на апокалиптику, которая глубоко укоренена в русской традиции.
В предисловии к своей книге «Смысл истории» Бердяев утверждает, что «самобытная русская мысль обращена к эсатологической проблеме конца, она окрашена апокалиптически. В этом — отличие её от мысли Запада».
Например, историк, христианский демократ Фриц Герлих противопоставляет материалистическую линию Каутского (и вообще западной социал-демократи) хилиастической линии Ленина и называет русский пролетариат «отсталым спасителем». Связывая русскую революцию с «народным хилиазмом», швейцарский историк Ганс Мюлештейн считает, что под видимостью марксисткой фразеологии скрываются более глубокие элементы русской революции. Ему кажется, что «недаром коммунизм победил в экономически самом отсталом и самом религиозном народе Европы».
В своей основательной работе о России и мессианизме Востока американский социолог Mануэль Саркисянц исследует влияние религиозных идеалов, народных легенд и старооб-рядчества на русскую интеллигенцию и революционное движение. Он определяет хилиазм как «исходную атмосферу» большевизма и указывает на то, что в России революция считается не ступенью исторического развития, а абсолютным концом истории. Большевизм родился в стране, где дошло до «зажигательного соприкосновения» народного ожидания тысячелетнего царства с современным рационализмом.
Саркисянц подхватывает тезис Бердяева о том, что революционный взрыв в конечном итоге означает начало обуржуазивания России. Подчеркивание аналогии между большевизмом и еретическим мышлением в России связано с тем, что за десятилетие до Октябрьской революции сектантство ещё играло значительную роль.
Кроме этого, подобным сравнениям способствовал и психологический склад большевиков. Так, экзальтация и нетерпимость большевистских депутатов в Думе напоминает о средневековых еретиках, мечтающих расчистить мечом дорогу тысячелетнему царству Христову. Подобные черты — «эсхатологическая мечта о Граде Божием», «признаки идейной одержимости» и стремление к аскетизму, «упрощению, обеднению, сужению жизни» — вообще свойственны радикальной интеллигенции. Западный наблюдатель ранней советской культуры Рене Фюлeп-Миллер открывает душевный склад русских сектантов под оболочкой своеoбразного рационализма большевиков и сравнивает их также с анабаптистами, гуситами и другими сектантскими направлениями. Подобно Каутскому, он видит в этом явлении запоздалое повторение того, что когда-то происходило в Европе три-четыре века назад.
Над русской культурой тяготеет, по словам Розанова, «странный дух оскопления, отрицания всякой плоти». Это относится не только к православной церкви, но и к сектантству, и к таким мыслителям как, например, Л.Толстой, Н.Федоров, В.Соловьев, Н Бердяев. У хлыстов и скопцов, как и в исторических еретических учениях Запада, природная семья заменяется «духовной» — её члены живут вместе не как муж и жена, а как «братья и сестры». Превращение людей в бесполые существа, в «детей» и «ангелов», происходит под знаком Апокалипсиса, запрещающего размножение людей ввиду близкого конца. За отрицанием сексуальности стоит антипрокреативная точка зрения, нацеленная на прерывание генетического континуитета человеческого рода. Коллективный экстаз или оскопление служат духовной трансформации тела, которое таким образом вписывается в трансцендентность. Поэтому негация полового влечения приравнивается к отмене первородного греха и победе над смертью.
Послереволюционное десятилетие поставило духовную семью «братьев и сестёр» выше природной семьи. Конец этой «сектантской» фазы революции пришелся на начало 1930-х, когда произошла переоценка сексуальности, семьи и зачатия потомства и когда эгалитарный миф братства уступил место сталинскому мифу Большой семьи. Показательны в этом отношении исудебные процессы против скопцов в 1929–1930 годах, поскольку юридическое преследование кастрации означало отказ от «бесполого» тела революционных лет и переориентацию на прокреативное общество.
В то время как православная церковь провозглашает загробную жизнь, в центре еретических учений находится идея бессмертия. Среди европейских хилиастов было распространено убеждение, что после апокалиптического переворота наступит новый мир без страдания, болезней и смерти. Русские сектанты разного толка считали, что практикуемые ими телесные практики помогают превращению человека в бессмертного богочеловека. Вл.Соловьев и Н.Бердяев ожидали, что в результате преодоления полового статуса человека и прерывания родового начала настанет время бессмертного человечества.
В романе «Чевенгур» Андрея Платонова как бы свертываются в сложный клубок все нити апокалипсическо-революционного мышления, включающего в себя такие классические мотивы как тысячелетнее государство, страшный суд, конец времени. В трактовке этой тематики можно различать разные слои. Прототипическим образом событий является история европейских хилиастических направлений в западной Европе ХII–ХVI веков (Мюнстер анапабтистов, гуситский Табор) — они словно предвосхищают судьбу русских апокалиптиков. На этот исторический фон накладывается слой русского сектантства, народного правдоискательства и фёдоровских идей космизма.
Третий слой предстаёт в виде большевистской революции и соответствующих ей представлений. К роману Платонова применимо наблюдение Мюлештейна, отмечавшего, что в русской революции народный хилиазм «полностью стал жертвой политического учения» и «беспомощно и бесследно погиб в катаклизме политики».
ТОЛКОВАТЕЛЬ
ТОЛКОВАТЕЛЬ
Комментариев нет:
Отправить комментарий