КАК СТРАШНО БЫТЬ ЕВРЕЕМ

culture

Как страшно быть евреем

28.03.2008

Каждый из нас невольно или обдуманно создает вокруг себя мир, в котором можно выжить. Мир этот, как правило, не имеет ничего общего с действительностью. И, тем не менее, он способен спасти в человеке главное: здоровье его психики.

В мире Бориса Леонидовича Пастернака не было голода и крови, Второй мировой войны, безумия нацизма и сталинского террора, не было и тревожной ноты своего собственного еврейства. Была природа, семья, женщины, Шекспир, Лев Толстой, Скрябин, Шопен, свои стихи и написанный уже в преклонном возрасте роман. Именно роману этому он завещал защиту своего мира и после своего ухода из мира живых.

Действительность, как это обычно бывает, сама выбрала то, что было существенным в наследии поэта. Но она же, эта действительность, мало отличная от былых времен, и делает интересным особенности той духовной крепости, которую выстроил вокруг себя Борис Пастернак.

"Мой отец, никогда не отрекавшийся от народа, к которому принадлежал, всю жизнь преодолевал племенную узость. Преодолевал настолько, что с полным правом считал себя русским писателем".

(Из интервью Евгения Пастернака Владимиру Нузову).

Не думаю, что дело в мифической "племенной узости". Здесь все сложнее. Мужественному человеку - Борису Леонидовичу Пастернаку - просто было страшно, панически страшно, до ужаса страшно быть евреем. Всем тем, что стояло за этим словом: "чертой оседлости", "процентной нормой", погромами, призраком Холокоста, "безродным космополитом", "убийцей в белых халатах", сионистом. Ему было страшно быть внутри кошмара своего времени, быть объектом ненависти мирового зла. Сознание своего еврейства лишало Пастернака покоя, возможности жить и работать.

Я бы не стал возвращаться к этой больной теме, если бы не убежденность, что нынешние проблемы еврейства и Израиля тоже связаны с галутным, вошедшим в плоть и кровь, страхом. Проще говоря, страх быть евреем перешел на очевидную робость владения своей землей, государством. Отсюда и вечные, жалкие попытки отдавать, ничего не получая взамен, вымаливать мир, а не брать его силой и по праву.

Но вернемся к Пастернаку. Удивительно, в письмах Бориса Леонидовича не встретишь таких слов, как "фашизм", "нацизм" или "Гитлер". Это было понятным в годы братания Сталина с фюрером, но и после 22 июня 1941 года ничего не изменилось в эпистолярном наследии поэта. Все та же спокойная, равнодушная отстраненность. Мирные пейзажи, жалобы на трудности военного быта, на воровство в Москве, рассказы о бомбежках, о работе над переводами пьес Шекспира.

Получив одно из таких писем, двоюродная сестра Бориса Пастернака отметила в своем дневнике:

"...тайная надежда на спасенье и помощь невольно соединялось во мне с именем брата и друга... Но когда я прочла его письмо из Чистополя с описанием пейзажа, я поняла свое заблуждение... Письмо говорило объективно о душевной вялости и утомлении, о душевной растерянности. Как и в начале революции, в письме фигурировали ведра и стертый, подобно старой монете, дух".

Увы, дело было не только в упадке душевных сил замечательного поэта. И совсем не случайно в письмах Бориса Пастернака полностью отсутствуют перечисленные слова с точным обозначением страшной и очередной беды, которая постигла СССР.

Нацисты атакуют с воздуха Лондон, где живут его родные, морят голодной смертью Питер, штурмуют Москву, уже дымят печи Аушвица, а Борис Пастернак и не думает, по крайней мере, в письмах, подняться выше описания неудобств военного времени и мирных пейзажей.

Я намеренно не касаюсь в этих заметках попыток Пастернака писать о войне. Это отдельная тема, хотя и связанная с его эпистолярным наследием. Он и здесь не смог вписаться в запросы фронтовой пропаганды.

Разгадку странного поведения Бориса Леонидовича нашел в одном из писем Пастернака В.В. и Т.В.Ивановым 8 апреля 1942, Чистополь:

"И так ампир всех царствований терпел человечность в разработке истории, и должна была прийти революция со своим стилем вампир и своим Толстым и своим возвеличением бесчеловечности... Но это у вас все рядом. Вы, наверное, другого мнения, и Всеволод мне напишет, что я ошибаюсь. Я же нахожу это поразительным, как поразительны Эренбург и Маршак, и не перестаю поражаться".

Письмо подцензурое, расшифровывает его в примечаниях к собранию сочинений поэта и в своих мемуарах жена Всеволода Иванова:

"Пастернак считал изуверством утверждение, что гуманизм отменяется во время войны, и не мог принять оправдание ненависти и жестокости, которое проповедовал Эренбург в своих статьях: "Убей немца" и С.Я.Маршак в стихотворных подписях к карикатурам и плакатам. Он никак не мог совместить патриотизм с безоговорочной беспощадностью ко всей, ведущей войну нации, как всегда в целом, неповинной и воюющей против своей воли, вынужденной к тому власть имущими".

Еврейская нация, как считал еврей Пастернак, была во многом виновна, а потому должна была исчезнуть "гуманным" путем полной ассимиляция, а вот немецкий народ нацисты силком, против его воли, заставили решать "еврейский вопрос" далеко не гуманным способом. Он же, народ Гете и Бетховена, не виноват в кровавой и голодной смерти десятков миллионов людей по всей Европе. Его заставили, принудили творить то, что он вовсе не хотел делать. Возможность превращения целого народа в обезумевшее стадо, толпу людоедов - исключалась полностью. Слово "народ" Борис Леонидович Пастернак был склонен писать с большой буквы, что, естественно, не касалось народа еврейского.

Сам путь отказа, ухода от самого себя казался Пастернаку благотворным. И здесь он был последователем своего кумира - Льва Толстого. Он бежал не только от своего еврейства, но и от своей же поэзии - самого ценного в своем наследии.

Из письма Б.С.Кузину от 7 марта 1948 г.:

"Вы должны знать, что стихов как самоцели я не любил и не признавал никогда. Положение, которое утверждало бы их ценность, так органически чуждо мне и я так этот взгляд отрицаю, что я даже Шекспиру или Пушкину не простил бы голого стихотворчества, если бы, кроме этого, они не были гениальными людьми, прозаиками, лицами огромных биографий и пр. и пр.".

Сотворение своего мира требовало ухода, бунта, движения вперед. Беда в том, что Шекспир или Пушкин не задумывались о смысле своей работы. Пастернак искусственно, умозрительно, направлял свои усилия в то русло, которое считал необходимым. Отсюда и явная переоценка им своего романа, и неистребимый душок предательства в бегстве от еврейства.

Удивительно так же и то, что упрекает Пастернак в отсутствии гуманизма одних евреев: Маршака и Эренбурга, но убивать немцев призывали и многие другие поэты коренной национальности. К примеру, Константин Симонов. Как тут не вспомнить:

"Если ты фашисту с ружьем

Не желаешь навек отдать

Дом, где жил ты, жену и мать,

Все, что Родиной мы зовем, -

Знай: никто его не убьет,

Если ты его не убьешь.

Знай: никто его не спасет,

Если ты его не спасешь.

Сколько раз увидишь его,

Столько раз его и убей

Столько раз его и убей,

Сколько раз увидишь его".

Депортация советских немцев волновала гуманиста Пастернака. Он не раз пытался спасти знакомых представителей этого народа от высылки в Сибирь. Но вот о геноциде евреев на оккупированной территории он даже и слышать не хотел. Существует еще одно любопытнейшее свидетельство на эту тему.

1958 год. Нобелевка, "Доктор Живаго", вал публикаций за рубежом. Не все статьи о себе самом были одобрены Пастернаком, особенно в той части, когда касались они его еврейства.

"Я не помню, что был знаком с Суцкевером; напротив, у меня ощущение, что я хотел избежать этой встречи из-за страшного стыда, благоговения и ужаса перед этим мучеником... Как мне помнится, я отклонил знакомство и встречу с ним из чистого страха и стыда перед его высоким мученичеством, в глазах которого я должен был выглядеть моральным ничтожеством и предателем".

Здесь я намеренно объединил строки из двух писем поэта разным людям: П.П.Савчинскому и Э.Пельте-Замойской. Оба эти письма отправлены в июле 1958 г. и звучат неким оправданием одной истории, которая произошла за четырнадцать лет до того. В примечании к последнему письму сказано:

"В статье идет речь об организованной зимой 1944 г. в редакции "Литература и искусство" встрече Пастернака с еврейским поэтом Авраамом Суцковером, бежавшим из вильнюсского гетто. Душевно разрушительные для Пастернака впечатления этого рассказа были вытеснены из его памяти".

"Душевно разрушительные". Встреча состоялась, но будто ее и не было. "Далекие" от человеколюбия Илья Эренбург и Василий Гроссман не разрушили свои души, составляя "Черную книгу". Борис Пастернак вытеснил из своей памяти единственное и случайное свидетельство о геноциде своего собственного народа. Что-то здесь не так с гуманизмом поэта. Но, думаю, дело не только в эмоциях. Сам факт Холокоста разрушал мировоззренческие принципы Пастернака. Сама мысль о том, что преступления такого рода есть преступление не только злой власти, напрочь разрушала его добрые помыслы о народе немецком, да и не только о нем.

"Не трогайте этого небожителя", - приказал Иосиф Сталин своим палачам и вычеркнул имя Пастернака из списков "врагов народа". В тот страшный, 1937 год, поэт отказался подписывать коллективное письмо писателей с требованием расстрелять Тухачевского, Якира и прочих. Это был мужественный поступок. Гуманист по определению не имеет права звать к топору и плахе ни при каких обстоятельствах. Дело принципа. Верно заметил "вождь народов" - был поэт "небожителем". С одной только оговоркой: "небожительство" это становилось пристанищем Бориса Леонидовича только тогда, когда не разрушало его представлений о мире и о своем месте в нем.

Повторю, мужественным человеком был поэт Пастернак. Единственной "точкой безумия" Бориса Леонидовича был страх перед своим еврейством. Впрочем, это качество свойственно многим потомкам Яакова и сегодня. Часто с той же ссылкой на "небожительство" или мировое гражданство.

Увы, войны ведутся на земле, а не на небе. И по сегодняшний день зло исламского террора атакует землян, а не обитателей облаков.

И сегодня легко быть гуманистом, и рассказывать сказки о народах, ни в чем не повинных, и злых дядях, соблазнивших сущих ангелов на разные зверства. И сегодня не проходит, да и не может пройти мода на "миротворцев". Нет, все сложнее и страшнее, чем хотел думать об этом Борис Пастернак и по сей день думают либералы и социалисты Запада. Не было у наших отцов и дедов иного пути, чтобы спасти свои дома, матерей, жен и детей, кроме этого страшного призыва: "Убей немца!"

Потом, после коллективного наказания и кровавой бани, устроенной "ни в чем не повинной немецкой нации", когда все уже было кончено, товарищ Сталин поправит Эренбурга. Скажет, что он "ошибается" и немецкий народ пора оставить в покое.

Надо думать, поправку эту Борис Леонидович Пастернак встретил с пониманием. Он тоже считал, что немецкая нация, в отличие от еврейской, имеет полное право на дальнейшее существование. В этом гуманист и палач были солидарны.

Даже не знаю, кого поместить в центр великой тройки российских поэтических гениев: Мандельштама, Бродского или Пастернака? Но провалы нравственного чувства Бориса Пастернака - этого рыцарски порядочного, доброго, участливого человека очевидны.

Замечательно сказал об этом Леонид Радзиховский:

"Любить ли Пастернака? Дело сугубо индивидуальное. Я сторонник старого анекдота: "Гоги, ты помидор любишь? - Кушать - да, а так - нэнавыжу!". Стихи Пастернака я люблю, а к самому ему (как и к огромному большинству писателей, музыкантов и т.д.) не испытываю никаких эмоций. Гений как гений - эгоцентричный, с манией величия и т.д. и т.п. "Гений и злодейство - две вещи несовместные"? Не знаю, как насчет прямого "злодейства" (а как же Вагнер?), но гений и мелочность, гений и подлость, гений и любая житейская (сексуальная, социальная, культурная) патология - вещи не только вполне совместные, но даже почти всегда совпадающие. Гениев - "приличных людей" - можно по пальцам перечесть. Да оно так и должно быть по справедливости, - ведь за гениальность надо же чем-то платить... Впрочем, это уже совсем другая тема".

"Мания величия" - пишет Радзиховский. Он прав, но и Пастернака, лишенного своего голоса, живущего впроголодь на одни переводы, понять можно. Жаловаться на Кремль в переписке он не смел. Оставалось одно: сожалеть о своем еврействе.

Ольга Фрейденнберг, доверенная Пастернака по "национальному вопросу". Именно с ней он любит рассуждать о своем еврейском комплексе:

"Чего я, в последнем счете, значит, стою, если препятствие крови и происхождения осталось непреодоленным (единственное, что надо было преодолеть) и может что-то значить, хотя бы в оттенке, и какое я, действительно, притязательное ничтожество, если кончаю узкой, негласной популярностью среди интеллигентов-евреев, из самых загнанных и несчастных".

Рука Пастернака дрогнула, когда он писал слова "загнанных". Это понятно: по сути дела он сам был загнанным евреем. "Заспанным" - прочла двоюродная сестра и не меньше озабоченная своим происхождением, чем Борис Леонидович, ответила ему, в утешение, так:

"...Не спрягай ты себя в одном прошедшем, это грамматическая ошибка. Вздор, что заспанные евреи одни остались (твои ценители)... Ты будешь прекрасно писать, твое сердце будет живо и тобой гордятся и будут гордиться не заспанные и не евреи, а великий круг людей в твоей стране".

Письмо это написано в самом конце сорок девятого года. К тому времени разница в СССР между "заспанными" и "загнанными" евреями уже огромна. Убит Михоэлс, в ноябре этого года ликвидирован ГОСЕТ, а следом и все еврейские театры. Начинается борьба с космополитизмом. Идет активная подготовка к большому погрому. Кто знает, не беспокоила ли Пастернака и его двоюродную сестру возможность попасть в число изгоев по национальному признаку.

И как тут не вспомнить еще один анекдот о негре, который читает в нью-йоркской подземке газету на идиш и реплику его соседа: "Мало ему того, что он негр". Борис Леонидович Пастернак не написал свой роман, не дожил до лет преклонных, если бы к мужеству НЕ БЫТЬ советским писателем прибавил мужество БЫТЬ евреем.

Но все же вспомним о главном в судьбе этого человека. Жизнелюбие, чадолюбие, сила творчества, фантастическое умение оставаться самим собой во враждебном окружении. Борис Пастернак родился евреем и жил евреем. Никем другим он и не мог быть, вопреки своей собственной воле. У него не было права выбора. Все остальное - риторика.

Аркадий Красильщиков, Ган-Явне