В ЛЕСУ ПРИФРОНТОВОМ

Шуламит Шалит

В лесу прифронтовом

«Засвистят в феврале соловьи тот старый мотив, тот давнишний, забытый, запетый…» Не только к февралю и к соловьям, но и к маю, и к нам самим подходят эти строки Александра Галича. К 9 мая, празднику Победы, отовсюду вдруг слетаются давнишние, а все-таки не забытые нами песни, которые мы привычно называем фронтовыми, хотя среди них были написанные и до и после Второй мировой войны…

Была у меня лет пятнадцать назад радиопередача на эту тему. Я собиралась рассказать об одной женщине-скульпторе, бывшей фронтовичке из 43-й Латышской гвардейской стрелковой дивизии, звали ее Лея Новоженец. Она собирала для меня документы, фотографии, сама привезла их из Афулы, а когда приехала, сказала вдруг: «Обо мне потом, сначала расскажите о моей землячке Эстер Файн». Звоню. И так получилось, что одна за другой подруги отправляли меня по новым адресам и новым именам. И в каждую новую «подругу» я, конечно же, влюблялась! Оказывается, человек я влюбчивый! А когда одна попросила исполнить для нее любимую фронтовую песню, а вторая – другую, я поняла, что вот так надо построить композицию на тему фронтовых песен, рассказать об истории некоторых из любимых песен и понемногу об этих женщинах – тех, что воевали, пели эти песни как свои, родные, и всегда готовы услышать их снова и снова.

Улетают пятнадцать лет, пробегают десять, уходят иногда всего пять, а мы как будто живем в новую эпоху! Поняв, что не смогу рассказать обо всех женщинах-фронтовичках, с которыми познакомилась, чтобы никого не обидеть, я решила просто посвятить им, а получается, что в большинстве случаев – их памяти, в общем, всем ветеранам войны и членам их семей, свой рассказ о фронтовых песнях.

Среди еврейских девушек, бывших фронтовичек Латышской гвардейской дивизии, из тех, кто остался в живых после войны, почти все приехали в Израиль. Но одна из них осталась в Риге. Ираида Ицик-Улас родилась в музыкальной семье, любила петь, как родители и сестры. Во время Второй мировой войны она стала радисткой, таскала на себе рацию в 30 кг. На фронте начались осложнения со здоровьем. Появился диабет. Затем она лишилась обеих ног. Какой силой духа надо было обладать, стойкостью и мужеством, чтобы многие годы писать в Израиль изумительно светлые, сердечные письма. Поэтому первый наш общий привет полетел в Ригу, Ираиде, но одновременно и тем, кому судьба не позволила соединиться с нами на нашей земле. И шире – всем настоящим друзьям – и русским, и украинцам, всем, с кем плечом к плечу воевали, делили труд, бессонные ночи, горе и радости, и сумели – через всю жизнь -  пронести добрые чувства друг к другу…

О рождении некоторых фронтовых песен я узнала от Леонида Гофмана, израильтянина, приехавшего из Днепропетровска. А он их часто получал «из первых рук», поскольку, будучи инженером-металлургом, многие годы работая на заводе, занимался  и своей второй профессией – историка русской песни и  успел расспросить самих авторов и их родных и близких. Мы помним авторов песни «В землянке»: поэт Алексей Сурков и композитор Константин Листов. Песня хорошая, мы ее любим. Сурков, как и многие молодые поэты в начале войны, став военным корреспондентом, оказался в штабе полка, стоявшем под Москвой. Отступление было кровопролитным. Полк с огромными потерями чудом вышел из окружения. Ночью, смертельно усталый, конец осени 1941 года, поэт писал письмо жене и незаметно перешел на стихи – всего шестнадцать очень личных строчек, не предназначавшихся печати. Но кому-то он их прочел, и кто-то их переписал. О рождении мелодии рассказывают по-разному. Вот одна из версий. Морозной ночью, это был январь 1942 года, до редакции фронтовой газеты добрался композитор, автор знаменитой песни «Тачанка» Константин Листов. Просил стихов. Но военным корреспондентам было не до стихов, разве что патриотические скороспелки, едва успевали дать в номер очередную военную корреспонденцию. А Листов настаивает. Чтобы отделаться от него, Сурков сел и по памяти, письмо-то ушло в тыл, накропал свои строчки «Бьется в тесной печурке огонь / На поленьях смола как слеза. / И поет мне в землянке гармонь. / Про улыбку твою и глаза, / Про тебя мне шептали кусты / В белоснежных полях под Москвой...» (Вы уже подпеваете? – вот и хорошо, для того и вспоминаю и пишу! – Ш.Ш.)

Композитор листочек взял и исчез. И о нем забыли. Но через неделю он снова появился в редакции, взял в руки гитару, заметил ее в углу землянки еще в прошлый приезд, и осторожно тронул струны... Никто ему не хлопал, несколько минут в редакции стояла тишина. И по этому молчанию Листов понял, что мелодия получилась. С хорошими песнями так бывает. Хозяин гитары, Евгений Воробьев – журналист, впоследствии писатель, попросил написать ноты. Листов взял обыкновенный лист бумаги, начертил пять линеек, записал мелодию и уехал. В тот же вечер Евгений проиграл и пропел песню от начала до конца. А потом отправил стихи и разлинованный листок с нотными строчками в редакцию «Комсомолки», где работал до войны. К удивлению авторов, и текст и ноты напечатали. И запели песню – и на фронте и в тылу, каким-то чудом долетела она и до партизанских лесов Литвы и Белоруссии.

В 1986 году в США сделали документальный фильм о вильнюсских партизанах. Все стихи и песни в нем исполнялись на еврейском языке, в том числе и знакомые русские песни. И только одну из них оставили без перевода. «Землянку». Состав музыкального ансамбля был необычным. Это были «дети Катастрофы». Все они родились в Америке. Но их родители происходили из Польши, Литвы, России, многие родственники там и погибли, поэтому тема эта была им особенно близка. Михаил-Майкл Альперт разучил слова «Землянки» по-русски…

А другой участник ансамбля, Генри Сапожник, сказал: «Если мы вслушаемся в мелодику многих русских песен, то обнаружим немало еврейских элементов. И неудивительно: музыку к "Землянке" написал Константин Листов, потомок очень известной еврейской музыкальной семьи Листовых. Еще до революции они основали первый в России оркестр балалаек. Отец автора песни, Яков Листов, игравший на бас-балалайке, писал также романтические баллады, именовавшиеся "цыганскими"».

Впрочем, подобных историй много. И во время войны и после нее и солдаты, и партизаны, и даже узники фашистских концлагерей рассказали много волнующих историй, связанных с любимыми фронтовыми песнями. А я подумала вот о чем: надо было жить в России, оказаться в Израиле, чтобы о судьбе еврейской семьи Листовых узнать из Америки?!

Но что удивительного? В «Краткой еврейской энциклопедии», в обширной главе «Музыка», есть такое утверждение: «В советском музыковедении вплоть до 90-х годов заметно нарочитое замалчивание еврейского происхождения многих деятелей музыки». Так что пример К. Листова один из многих. Наверное, кто-то знал, но их единицы.

«Землянка» оказалась любимой песней Эстер Файн. Эстер ушла от нас в августе 2012 года, ей было 94 года. Значит, когда я ей позвонила впервые, ей было 79, и она меня удивила своей бодростью и… бойкостью речи. Не знаю, почему Эстер решила, что меня послал к ней ее сын. На вопрос, а кто ее сын, она ответила, что раз я не знаю, то это не важно. Да, она бывшая рижанка, 1918 года рождения, на фронте была старшиной медслужбы, собралась ехать в Эрец-Исраэль сразу после окончания войны, но так как добиралась в страну два года, приехала уже в государство Израиль. Сказала, что живет в кибуце у озера Кинерет. Из военных песен особенно любит «Землянку», но если мне это интересно, то она и сама была хорошая певунья. И добавила: так говорят друзья! А о том, кто ее сын, сказала мне, если я не ошибаюсь, Соня Кремер, родная сестра скульптора Леи Новоженец.

Сестры Соня Кремер (справа) и Лея Новоженец (на фоне работ Леи). Фото Шая Алони, 2011

О Лее речь впереди. А сыном Эстер оказался Эфи Файн-Эйтам, которого мы в конце XX и в начале XXIвека видели чуть не каждый день на телеэкранах. Он был такой нестандартный – крепкого, почти атлетического, телосложения молодой еврей в кипе – бригадный генерал, министр! А еще года через два я узнала, что сама Эстер – писательница, кажется, детская. Вот такая жила рядом с нами участница Второй мировой войны, чуть ли не пешком два года добиравшаяся в Израиль, обаятельная и скромная и в то же время «певунья» Эстер Файн.

Эстер Файн

А примером того, что на самом деле не все «фронтовые» песни были написаны во время войны, является история «Синего платочка». Часто вдовоенной песне немножко изменяли текст или добавляли новые куплеты.

После войны в Польше гастролировал ансамбль песни и пляски Советской Армии. Так молодая польская эстрадная певица Сильвия впервые услыхала «Синий платочек». По ее просьбе поэт Артур Тур перевел ее на польский. С тех пор Сильвия включала песню в свой репертуар. Шли годы. В 1968 году, во время гастролей по городам Польши, когда ведущий объявил «Небеска хустечка» (Niebieska chusteczka), под этим названием знают в Польше «Синий платочек», она не могла и подумать, что сегодняшний вечер изменит ее судьбу. В зале сидел только что приехавший из Аргентины автор «Синего платочка» Ежи Петерсбургский (позднее стали писать без буквы «с» – Петербургский). Выпускник Варшавской и Венской консерваторий, пианист и композитор, руководитель варшавского эстрадного оркестра, он по праву считался родоначальником нового тогда музыкального жанра – лирического танго. Кто не знал до войны его знаменитых «Танго Милонга» (нам она известна как «Донна Клара»), «Ты, моя гитара» или «Утомленное солнце», которое «нежно с морем прощалось» (по-польски танго называлось «Та остатня недзеля»)? Весь мир их пел и танцевал, но кто знал имя автора? А вот в Москве знали, правда, в основном, его коллеги-музыканты. В 1939 году, когда гитлеровцы напали на Польшу, Ежи, сержант запаса, был призван в армию. Военная судьба забросила его в Белосток, откуда он и попал в Советский Союз. В 1940 году композитор временно проживал в столичной гостинице «Москва», и его изредка навещали Дунаевский, Цфасман, Утесов, Блантер. Но широкой публике и тут его имя было незнакомо. После войны, узнав, что его жена погибла в Варшаве, он не хотел оставаться в Польше. И уехал, впрочем, как и другие евреи из корпуса Андерса, в Аргентину. А там он стал кумиром аргентинской публики. Его вторая жена умерла во время землетрясения, в 1967 году. И в том же году он впервые за много лет приехал в Польшу. И вот эта встреча со своим, как ему казалось, забытым «Синим платочком» и с милой пани Сильвией. Эта встреча изменила судьбу обоих. Они поженились. В 1969 году у них родился сын, Ежи-Юрек Петербургский. Даты жизни композитора: 1895-1979.

Но когда и как родилась песня? Вариант, который был записан мной, таков.

Той самой весной 1940 года, когда он жил в Москве, к нему пришел незнакомый человек, который назвался Яковом Галицким. Он принес стихи. Петербургский за полчаса (!) написал музыку, и в тот же вечер «Синий платочек» впервые исполнил Станислав Ландау, впоследствии – Стэнли Лауден. Забавно думать, что у истоков этой знаменитейшей русской песни стояли три еврея. «Помню, в сиреневый вечер / Я приносила к реке / Вам на свиданье горсть незабудок / В шелковом синем платке». Не правда ли, этих слов в песне не осталось?

По-своему, по-разному пели песню Лидия Русланова и Изабелла Юрьева, но все-таки она осталась песней Клавдии Шульженко. И слова в ней менялись. Вот такие строчки вы, наверно, помните: «22 июня ровно в четыре часа / Киев бомбили, нам объявили, / Что началася война». И этих слов давно в песне нет. Окончательный вариант принес Шульженко лейтенант, поэт-любитель Михаил Максимов, бывший до войны начальником треста столовых. Когда запела Шульженко, остальные исполнители ее петь перестали. Но после войны и она ее перестала петь.

«Песни, как и люди, устают, – говорила Клавдия Ивановна. – Казалось, что война осталась далеко позади и нужно ли напоминать о ней в мирные дни, стоит ли бередить еще не совсем зажившие раны?» Она вернулась к песням военных лет только через двадцать лет. Когда на юбилейном концерте в честь ее семидесятилетия Клавдия Шульженко плавно вышла на сцену, держа в поднятой руке синий платочек, и этот царственный выход сопровождал оркестр Юрия Силантьева, никто ничего не объявлял. Зал встал и семь минут аплодировал.

Песня «Синий платочек» стала легендарной. А исполнили мы ее тогда для Лены Шур (Ициксон), которая еще до войны работала медсестрой в знаменитой рижской еврейской больнице «Бикур холим». В Латышскую дивизию они попали вместе с мужем. Абрам Шур, архитектор по образованию, стал сапером.

Лена и Абрам Шур – фронтовики

Был ранен под Москвой. Лена вернется к своей профессии и после войны. В 1945 году она родила двойню. Но уже через полгода, находясь в командировке в Москве, скончался Абрам, будто бы от инфаркта, но позднее врач скажет Лене, возможно, тому причиной стал осколок от ранения, лежавший возле сердца… Лена одна растила своих девочек, Лиду и Иру. Лида тоже стала архитектором, работала по своей профессии и в Риге и в Израиле. Ира преподает английский язык. Однажды к Лене Шур, она жила в Иерусалиме, пришел гость, Нафтали Гильдин. Дважды его спасала медсестра Лена Шур. Первый раз при контузии в начале войны. Вторично в январе 1944. После боя под Нарвой, он, раненый, пролежал 26 часов в снегу. Лена была на операции, а когда его вывозили, «поднесла» ему полстопки водки. Водка тогда была на вес золота. И Нафтали искал сестричку Лену почти 60 лет, чтобы поблагодарить ее! Лена Шур умерла в 2003 году в возрасте 91 года, похоронена на кладбище Гиват Шаул в Иерусалиме. Её жизнь, как сказала дочь Лида, продолжают четверо внуков и пять правнуков, все живут в Израиле.

Нафтали Гильдин мечтал о встрече с Леной Шур 60 лет

Я не спросила, все ли они распевают «Синий платочек», любимую песню бабушки и прабабушки Лены, но уверена, что вариант этой песни, переведенной знаменитым поэтом Авраамом Шлионским на иврит, знают все. А я нашла ее на диске с забавным названием «Ле-Маруся – бэ-ахава» («Марусе – с любовью»).

И эта и другие песни пересекли океаны. Перефразируя ту же Клавдию Шульженко, можно сказать, что не только «у актрисы, но и у песни судьба, как у птицы: редко – дома, а чаще – в пути!».

Разумеется, в нашей слуховой памяти почти каждая песня связана с конкретным именем, с любимым голосом. «Темная ночь», «Тучи над городом встали», – и нам слышится голос Марка Бернеса. «Давай закурим, товарищ, по одной», «Синий платочек» – Шульженко, «Случайный вальс» или как его иногда называют «Офицерский вальс» – Леонид Утесов…

Известно, что музыку к фильму С.Юткевича "Человек с ружьем" написал Дмитрий Шостакович. Поэтому Марку Бернесу, игравшему в фильме роль Кости Жигулева, режиссер хотя и предложил найти какую-нибудь малоизвестную песню времен гражданской войны, но заметил, что решающим будет мнение Шостаковича. Бернес обратился за помощью к Павлу Арманду, бывшему пулеметчику, ассистенту режиссера в нескольких съемочных группах и способному, но самодеятельному композитору. Павел мучился целый день, Бернес его караулил: вдруг раздумает, потому что песня не шла, и бросит. К вечеру что-то наколдовав, Арманд почти шепотом пропел в пространство: «Тучи над городом встали...», а потом, как рассказывал Бернес, «откинулся на спинку кресла и посмотрел на меня прищуренными, веселыми и хитрыми глазами». Пошли к Шостаковичу. Исполнили под гармонь. Дмитрий Шостакович пожал им руки. Слова, как вы понимаете, написал тот же Арманд. А исполнена она была, в первую очередь, для Рашели Березиной-Шауловой. На обновление самого моего текста о фронтовых песнях меня вдохновило великолепное интервью с нею композитора Дмитрия Якиревича, которое я удосужилась прочесть … спустя пять лет, как бы специально к 70-летию со дня Победы. Рашель Шаулова – полный кавалер ордена Отечественной войны, бывшая разведчица и переводчица, а в Израиле – преподаватель вокала в Иерусалимской академии музыки имени С. Рубина, доктор музыкальных наук, студенты называют ее «доктор Рахель Шулова». Читая и о ней и ее собственные рассказы о жизни, я снова испытала счастье встречи с талантливой, неординарной личностью. Ее энергия, юмор, интонации ее речи – все молодо и артистично. И это она среди лучших фронтовых песен назвала «Тучи над городом встали».

 

Рашель Березина-Шаулова (фотографии с сайта «Мы здесь»№269 за 2010)

А с песней «Темная ночь» была другая история. Фильм «Два бойца» режиссер Леонид Луков снимал в Ташкенте (некоторыми фактами о съемках фильма, о самом режиссере поделился со мной его племянник Владимир Хазановский, за что его и благодарю). Композитор Никита Богословский вспоминал: «Луков сказал, что ему нужна для колорита песня одесского склада. Но я петербуржец и этих одесских песен не знал. И тогда мне студия пошла навстречу, дала в газете объявление, что всех граждан, которые знают одесские песни, просят явиться на студию в такой-то день. Привалила гигантская толпа одесситов, патриотов своего города, начиная от седобородых профессоров и кончая людьми, которые, я даже никак не мог понять, почему они еще на свободе. И все наперебой начали петь свои любимые песни. И в результате получились "Шаланды..."». Очень смешно пытался Луков, и сам-то еврей, то ли завуалировать, то ли, наоборот, осторожно намекнуть, что один из бойцов, а именно герой Марка Бернеса Аркадий Дзюбин, не просто одессит, но одессит-еврей, когда в начале 1960-х годов рассказывал студентам, а потом и опубликовал свой текст о съемках фильма: «Мы хотели показать крепкую дружбу всего советского народа». Ведь если бы Дзюбин как и Свинцов, герой актера Бориса Андреева, был русским, хоть и одесситом, о какой же дружбе народов могла идти речь? В тексте была еще одна примечательная и очень не стандартная фраза: «Саша грезил о сказочной Одессе, где, по словам Аркадия, под вечно голубым небом среди благоухания цветов живет великодушное и богатырское племя одесситов». (Ах, знал бы Леонид Луков, что племя это, великодушное и богатырское, обживает сегодня и другие теплые части света. Но он не узнал. Он умер в 1963 году. – Ш.Ш.) На съемках этого фильма вообще собралась теплая компания – автор повести Л. Славин, сценарист Е. Габрилович, режиссер Л. Луков, художник В. Каплуновский, актеры М. Штраух и М. Бернес, слова песни – Владимир Агатов (Велвл Гуревич). Композитор Никита Богословский остался, как это с ним нередко бывало в массивном еврейском окружении, в меньшинстве. От евреев, как удачно сострил как-то поэт Лев Озеров, его отделяет только «Никита». А было это в хрущевские времена, так что смысл тут двоякий.

А песня получилась трогательная и – на все времена. «В темную ночь ты, любимая, знаю, не спишь, / И у детской кроватки тайком / Ты слезу утираешь». Очень похожее что-то пела и моя мама, только на идише.

 

Ева Ватер, санинструктор, потеряв родителей в гетто, а брата Юрия на фронте,

стала после войны врачом и историком, ей посвящен док. фильм «Сестра» (Германия, 2012)

Удивительно деятельная и в то же время скромнейшая Ева Ватер среди нескольких других издала и книгу «Еврейские женщины и девушки Латвии на фронтах борьбы с нацизмом». На первой странице – фото известного в Латышской дивизии снайпера, отважной Сары Эренштейн. Пройти такую войну и так трагически нелепо умереть после нее. Она дотронулась до электропровода... Служивший в дивизии писатель Жанис Грива, которому ни имя ее, ни фамилия не сулили публикации, назвал ее в своей книге на латышском языке «Снегбалтите» – «Снегурочкой». И, в принципе, это было оправдано: его героиня часами, днями, иногда сутками лежала в снегу, на ней был белый как снег, маскхалат, и белыми же бинтами она должна была маскировать свою винтовку…

Сара Эренштейн – и снайпер и медсестра

Он рассказывает, как она умела выбрать нужную позицию и выжидать врага, чтобы, как тогда говорили, «выкурить» его из укрытия, а однажды даже из танка… Нет, он не мог сделать свою героиню еврейкой, это понятно. Только после его смерти в сильно изувеченном варианте рассказа на русском языке фамилия Эренштейн все-таки прозвучала. Но оценим нежность Жаниса Гривы:

«Почему я не скульптор? Я тебя, Снегурочка, изваял бы в мраморе, чтобы все видели, какая красивая и героическая женщина когда-то жила на этом свете!»

А на последней странице в книге Евы Ватер – фото Леи Новоженец, бывшей на фронте автоматчицей. С нее, собственно, и началось это повествование. Это она лепила бюст художника Иосифа Кузьковского, который много лет находился в моей Рамат-ганской библиотеке, сначала стоял в фойе, а потом в специальном зале «Яд Йосеф», где были собраны почти все его работы, и куда я непременно приглашала всех посетителей. После войны Лея вернулась в Ригу, продолжила учебу в Государственной академии художеств, получила в Латвии известность как скульптор, художник-график и мастер по фарфору. В Израиль Лея приехала с большой алией 1990-х, поселилась в Афуле, потому что неподалеку, в кибуце, жила ее сестра-близнец Соня Кремер.

Соня Кремер

Семья Сони встретила Лею с любовью. Уважало ее, как ветерана войны, талантливого скульптора и незаурядную личность, и местное начальство. К 80-летию со дня рождения Лее предложили устроить персональную выставку ее скульптурных работ. Ко всеобщему удивлению, Лея отказалась. «Кто хочет посмотреть мои работы, может прийти ко мне домой. Не хочу шумихи». Но от каталога своих работ не отказалась. Сестры звонили мне по очереди, но почти каждую неделю. Когда в библиотеку приходили экскурсанты, возле бюста художника Кузьковского я всегда рассказывала и о его создателе – Лее Новоженец. Она прожила 91 год. Ушла осенью 2012 года. Стало ли ей известно об осквернении одной из своих скульптурных работ – памятника советским воинам (2009), не знаю. Прочитав об этом, я даже Соне ничего не сказала, что уж говорить про Лею… Чудесные люди, зачем портить им настроение?! Но это было потом. А когда Лея попросила исполнить одну из песен Матвея Блантера, я подумала, что сейчас назовет «Катюшу», а она – нет, нельзя ли найти песню «Моя любимая»? – Не знаю, найду ли. И тут Лея говорит, что там про них, про стрелковый батальон, слов она точно не помнит… А я, между прочим, помнила из этой песни только один куплет и даже пропела ей по телефону памятные со школьных лет слова: «В кармане маленьком моем / Есть карточка твоя. / Так, значит, мы всегда вдвоем, / Моя любимая…». Из радиорубки льется музыка, а я танцую с замиранием сердца, потому что не с одноклассником, а с учителем… И я же не поленилась, добыла старый песенник, и Лея была вознаграждена за память, там были слова: «Второй стрелковый храбрый взвод / Теперь моя семья…» Они же все из «стрелковой» дивизии… А взвод, батальон, дивизия – какая теперь разница… А еще в том сборничке кто-то оставил листок, а на нем неровные строчки карандашом, прочла их, а потом и послала Лее: «Война принесла горе, потери, лишения, но люди оставались людьми – они шутили, смеялись, любили даже в ту тяжкую пору. Это слова Блантера».

Надо вам признаться, что побеседовав со многими людьми на тему фронтовых песен, я была несколько озадачена: в целом, список самых любимых песен оказался не столь уж длинным. Названия песен вошли в какую-то неписаную обойму: это песни не бравурные, а песни-размышления, задумчиво-элегические.

Как горько, что не дождался музыкального привета мой сосед, который не раз ставил мне свою любимую пластинку. А любимейшей из любимых была у него песня А. Новикова и Л. Ошанина «Дороги». Я постеснялась попросить у родных его патефон, вот и мучаюсь со своими тремя, которые никто не может починить.

Мой сосед, я звала его Матвей Васильевич, приехал со своим патефоном. Смеяться над ним было некому, потому что и провожать его было некому. Вот что он мне рассказал однажды. После отъезда дочери, зятя и двух внуков, у него оставался только один приятель, старый еврей по имени Алтер, да и с тем встречались редко, хотя и жили в соседних домах. Тот читал свои старые книги, а этот жил сводками погоды, ждал писем, ловил по радио новости из Израиля и иногда ставил на патефон пластинки с песнями военных лет. На Пейсах старик приносил ему пачку мацы.

– Надо тебе ехать к детям, реб Мотл, нехорошо человеку одному, – говорил ему Алтер. Только один этот старик и называл Матвея реб Мотл, иногда еще добавлял Мотл бен Иосл, узнав, что отца звали никаким не Василием, а Иослом.

– А что ж ты не едешь? Там, говорят, на каждом шагу синагоги, а тут ты автобусом час трясешься.

Но когда Матвей Васильевич собрался, наконец, к детям, старика уже не было в живых.

– Лучше бы вы, батя, дисплей купили, чем эту бандуру таскать. Зять Саша собирался сказать еще что-то, но Розочка, дочка, прикрикнула: «Не лезь. Что хотел, то и привез. Для себя, не для тебя».

А через несколько дней, услыхав из комнаты деда русскую песню, внук Игорь, Игорек, тут его Игаль зовут, сказал: «Саба, сегодня Лаг-ба-Омер, а не твое первое мая». «Р» разучился произносить, говорил «Пегвое мая». «Не первое мая, а девятое, сегодня День Победы». Надел Матвей Васильевич свои ордена, может, медалей там было больше, чем орденов, но ни Игаль, ни я не поинтересовались, и пошел в свой ветеранский парк. Странно получается, думал он, и на 9 мая 1985 года, когда Алтер был еще жив, тоже выпал Лаг-ба-Омер. Они встретились на автобусной остановке, но один направлялся в синагогу, а другой на встречу ветеранов. У внука костры до рассвета, а он пойдет сначала в синагогу, Алтера помянуть, а потом уже и на встречу ветеранов. Мы столкнулись у его дома, после этой встречи. «Заходи вечером, песни послушаем»…

Вот и в 2015 году праздники почти совпали, Лаг-ба-Омер пришелся на 7 мая, а через два дня мы отмечали Праздник Победы…

Все, что сегодня жизнь, завтра только память…

Давайте ее беречь!