ЮДОФОБ СОЛЖЕНИЦЫН

 

Нет уже  живых, светлой памяти, Шимона Маркиша, нет и А. Солженицына, но живы, пропади они пропадом, проблемы, породившие эту статью, жива юдофобия, жив и горяч круг вопросов, связанных с историей евреев в России.

Шимон Маркиш

ЮДОФОБ СОЛЖЕНИЦЫН

Очень не хочется писать эту статью. И вообще-то расставаться с кумирами и иллюзиями молодых лет — не сахар, а тут еще давнишняя, почти тридцатилетней давности статья на ту же тему, но с несколько иными итогами лежит и в памяти и, в какой-то мере, на совести.

Она появилась в тель-авивском журнале на русском языке "Сион" в 1976 и была откликом, отзывом на собрание глав из будущего многотомья "Красное колесо", каковое собрание Солженицын напечатал под заголовком "Ленин в Цюрихе" в 1975. Хотя о враждебном отношении Солженицына к евреям начали говорить (а потом и писать) буквально с первого шага его в печати, "Одного дня Ивана Денисовича", мне эти обвинения казались не то, чтобы несправедливыми, но неверно ориентированными — все эти обвинения, включая и довольно страшный в этом отношении второй том "ГУЛага" с его обилием еврейских имен и фотографий в рассказе об основателях и строителях системы "истребительно-трудовых лагерей". Впрочем, признаюсь, дважды Солженицын озадачил и насторожил, встревожил и меня, и, по моим расчетам, любого еврея, даже самого тупого и толстокожего. Повествование о жизни и "подвигах" Нафталия Френкеля он итожит такою фразою: "Мне представляется, что он ненавидел эту страну". Ни один из палачей и обер-палачей, рассеянных по страницам трех томов "Архипелага", такого наблюдения не удостоился. Ни Абакумов, ни Ежов, ни Рюмин, ни Павлов, ни Эйхманс, ни даже Берия, ни сам Сталин. Только Френкель. Почему? Во всем сатанинском сонме, распинающем бывшую Российскую империю, самым злым ее ненавистником оказывается "Нафталий Аронович Френкель, турецкий еврей". Может быть, потому, что он турок? Но ведь он только родился в Константинополе, а всю жизнь прожил в России. Да и сам создатель карательных органов, Феликс Эдмундович Дзержинский, был польский шляхтич и родился не в Рязани и не в Вологде. Выходит, потому — что еврей.

Второе ошеломление источником имеет не идеологический посыл, а поэтику повествования в одном из эпизодов, что особенно знаменательно: ведь автор обозначил свое сочинение как "опыт художественного (подчеркнуто мною) исследования". В лагере кладовщик-еврей принуждает к сожительству русскую красавицу. На чистую деву, традиционную фольклорную царевну из русской сказки ("губы пунцовые, осанка лебяжья, волосы вороновым крылом") нападает змей-жидовин, "старый, грязный, жирный, коряга гнилая, алчный". Эпитеты, собранные Солженицыным, также входят в традицию, но уже не русскую фольклорную, а мифологическую и паневропейскую — в мифологию юдофобства. Надо только прибавить главный эпитет, пропущенный Солженицыным, но безошибочно выводящийся из ситуации: похотливый; в мифологическом сознании ему соответствует: наделенный сверхъестественной, от Диавола сексуальной силой, — и перед нами стереотип еврея, идущий от средних веков, от эпохи Крестовых походов и Черной смерти. Стереотип, канонизированный всей историей антисемитизма Нового времени. Солженицынский кладовщик без труда находит свое место в веренице чудищ и уродов с антисемитских плакатов и карикатур от ХУIII века и до гитлеровской Германии, Советского Союза и арабских государств.

Не стоит и уточнять, что художество, искусство означает обобщение, и частный случай "гнилой коряги" и белой лебеди, и без того уже обобщенный фольклорно-мифологическими аксессуарами, обобщается вдвойне и втройне силою солженицынского художественного мастерства. Еще более зловещим и прямо-таки злобным оказалось это обобщение в "Ленине в Цюрихе". Оставляя в стороне концепцию русской революции как стопроцентно чуждой русскому народу и навязанной ему бандою инородцев, в первую голову и по преимуществу евреев, вглядимся в главаря банды, еврея Парвуса, опять-таки как в художественный образ, выражающий определенную авторскую позицию. Образ этот чудовищен, и каждая его черточка, каждая деталь, буквально каждая восходит к той же юдофобской мифологеме еврея. От тошнотворного "болотного дыхания", варианта "еврейского смрада", пресловутого foetor judaicus, до предательства и злопамятной мстительности. По-моему, нет во всей русской литературе более яркого и страшного примера "сатанизации" еврея, чем солженицынский Парвус.

На этом фоне, рассуждал я больше четверти века назад, надо рассматривать альтернативу, которую предлагал Солженицын российским евреям в "Августе Четырнадцатого": пусть каждый решит для себя и твердо держится своего решения — либо сказать России "я — твой, а ты — моя" и "включиться в терпеливый процесс истории", либо, если нет, можно разрушать ее, можно бросить на произвол судьбы. Позволю себе процитировать себя же: "Сказать "моя" — куда как просто, но услышать в ответ "да, твоя" оказалось невозможным. Никому и ни от кого. Ни созидателям, ни разрушителям. Ни от монархистов, ни от либералов; ни от большевиков, ни от эмигрантов. И в будущем взаимности не предвидится. Все равно ведь мы чужие, чужой крови, и чужую эту кровь нам помянут из любого лагеря". (Забегу вперед: вот и теперь, во втором томе своего последнего, хотелось бы надеяться, узла — еврейского, Солженицын называет Эммануила Казакевича "еврейским писателем". А уж кто громче Казакевича крикнул России "я — твой"? И воевал, и не в штабе, и не в дивизионной газете, и даже не на передовой, а перед передовой — всю войну в разведке. И в литературе, в русской литературе ему принадлежат две повести, равных которым нет среди военной прозы, — "Звезда" и "Двое в степи". А вот поди ж ты — "еврейский писатель"!)

За всем тем назвать Солженицына антисемитом я не решился. Он нам не враг, но мы ему чужие, "и наша еврейская судьба занимает его не в пример меньше, чем горе и унижение русского народа. А пожалуй, и вовсе не занимает. Но, сами националисты, мы не вправе требовать национального альтруизма от других". Что же касается юдофобской мифологии, сатанизации еврея, я относил ее за счет не столько личных симпатий и антипатий, сколько не очень симпатичных традиций великой русской литературы, с предельною прямотою выставленных напоказ в знаменитой статье Жаботинского "Русская ласка".

Больше тысячи страниц "еврейского узла", "Двухсот лет вместе" (первый том вышел летом 2001, второй полтора года спустя), — что изменили они в старых наблюдениях и оценках? Увы, очень многое.

Прежде всего — предположение, что наша судьба Солженицына не занимает. Еще как занимает! Сам объем сочинения об этом свидетельствует, да и выбор темы, который автор пытается оправдать в предисловии, помеченном 2000-ым годом: "За последние годы состояние России столь крушительно изменилось, что исследуемая проблема сильно отодвинулась и померкла сравнительно с другими нынешними российскими".

Далее, недоброжелательство автора к предмету его исследования так и бьет в глаза, как ни зажмуривайся. "Не зажмуриваясь" — так называлась та давнишняя статья, с которой я начал свой не слишком оперативный отклик на "Двести лет вместе". Откликов — поток, лавина, перевалило уже за две сотни; не стану ни пересказывать их, ни даже классифицировать, тем более что неприязнь Солженицына к евреям перекрывает рамки любой классификации: ее с удовлетворением констатирует единомышленник-юдофоб и печально отмечает читатель, когда-то именовавшийся прогрессивным, а теперь уже и не знаю, как его называть. Вот все же для примера, чтобы дать хоть какое-то представление о спорах, их материи и накале.

Журналист сообщает: юдофобы приняли благосклонно новое сочинение Солженицына, и цитирует одного из идеологов российской юдофобии: "В нашем патриотическом обществе отношение к книге А. Солженицына в основном благоприятное". (У "патриотов" были и есть свои претензии к Солженицыну, среди них важнейшая — недостаточная консервативность.) Особенно дорога патриотам перспектива покаяния евреев перед русским народом, который они, евреи, споили. Журналист ссылается на брошюру знаменитого писателя ХIХ века Николая Лескова "Еврей в России", которая систематически опровергала многие юдофобские мифы, в частности и миф о спаивании; Солженицыну эта брошюра известна, он даже упоминает ее несколько раз, но положительного суждения Лескова о евреях юдофобским откровениям тогдашних "патриотов" не противопоставляет.

Но мой пример — не к изобличению Солженицына во лжи умолчанием, он прибегает к этому нехитрому приему на каждом шагу, и отклики так и пестрят разоблачениями, даже целая книга на сей сюжет уже написана. Нет, мой пример приведен ради вывода, сделанного журналистом: "Книга Лескова сострадательна к евреям. Он им сочувствует, но не потому, что они евреи, а потому, что они люди. Лесков понимает евреев сердцем, в отличие, скажем, от Льва Толстого, который любил их умом (впрочем, он всех любил умом), высказав это свое отношение в том духе, что "любить евреев трудно, но надо". Не для них — для себя. В этом христианство Толстого в корне отличается от христианства Лескова: для первого Христова заповедь "возлюби ближнего своего, как самого себя" — норма скорее юридическая, тогда как для второго — нравственная. Что же касается Солженицына, то евреев он не любит ни умом, ни сердцем, что сразу и так хорошо почувствовало "патриотическое общество".

Если же реакции этого "общества" в расчет не принимать, то еврейский узел Солженицына был встречен в лучшем для него случае холодно, а по преимуществу открыто и резко враждебно. Помимо скверно припрятанной юдофобии, его обвиняют в беспочвенных претензиях на статус исторического исследования, в упоминавшейся уже лжи умолчанием и в прямой лжи, в манипуляции бесчисленными цитатами, позволяющей уйти от прямого изложения собственной точки зрения и, тем самым, от ответственности за таковую, в банальности, вторичности суждений, которые Солженицын, по всей очевидности, полагает собственными, и во многих иных грехах против истины. Приводить полный список нет смысла, прежде всего, потому, что рекомендовать это сочинение не стоит никому — ни верным поклонникам, которых не расхолодило ни "Красное колесо", ни то, что покатилось за ним, ни даже "патриотам", потому что намного интереснее и поучительнее обратиться к источникам, к "классике", к Меньшикову, к Розанову, к Шульгину (благо их теперь обильно издают заново в новой России), чем к солженицынским перепевам.

Нельзя упустить из вида и своего рода "новинки" для Солженицына: читать "Двести лет вместе" нестерпимо скучно. Вероятно — из-за вторичности сочинения, составленности из чужих слов и мыслей. Мне кажется, что лучше и раньше всех (в сентябре 2001) об этом сказал израильтянин Давид Маркиш: "Если б не Солженицын, ... можно было бы книжку "Двести лет вместе" смело выбросить в ближайшую мусорную урну: бездарный труд ловца вполне случайных цитат, набившие оскомину перепевы и пересвисты о том, что русские евреи де сами виноваты во всех своих несчастьях... ... Сочинений подобного рода немало было произведено на свет Божий настоящими интеллигентами-антисемитами ... и натуральными жидоморами... ... У того же Шульгина, обильно цитируемого автором, все это получалось куда ярче и талантливей..." Эти слова были напечатаны в московском русско-еврейском журнале "Лехаим", а месяц спустя я получил письмо из Петербурга: историк Виктор Кельнер повторил их, словно бы сговорившись с израильским рецензентом: "Если бы не ИМЯ, то на книгу и внимания никто бы не обратил. Она бездарна и по форме и по содержанию. ... К науке "Двести вместе" отношения не имеет по определению. Автор не владеет научным инструментарием. Это публицистика, написанная на чудовищном воляпюке".

И правда: тысяча с лишним страниц еврейского узла не заслуживают ничего, кроме равнодушного молчания. Однако же: текст, но не автор. Подержанная, из вторых рук юдофобия, но не юдофоб Солженицын.

Другой израильтянин, Аркадий Красильщиков, был, сколько я способен судить, первым, кто (в русско-израильской газете "Новости недели", еще в июле 2001) задал сакраментальный вопрос: зачем? Вот ответ, который он предлагает без всяких околичностей: "Собственно, и всю свою книгу Солженицын написал, чтобы доказать бесспорную зловредность еврейской нации на фоне вполне терпимой и даже заботливой политики царизма и доброго отношения к евреям русского народа". Присоединяется также не идеологический, а сугубо личный мотив: Солженицын теряет читателей, чувствует это, смириться не может и не хочет, и скандальною книгою рассчитывал оживить угасший интерес.

В основном он, к сожалению, верен, этот ответ. Но не помешают, мне кажется, кое-какие уточнения и дополнения.

Еще до высылки из Советского Союза Солженицын записал в своих "Очерках литературной жизни" ("Бодался теленок с дубом": Господи, я только меч на нечистую силу, стиснутый Твоею рукою, дай же мне, Господи, не переломиться, не выпусти меня из Твоей ладони! (цитирую по памяти, — Ш.М.). Эти строки тогда, тридцать лет назад, поразили не меня одного, не мне одному напомнили библейских пророков, чего, очевиднейшим образом, автор и желал. Чтобы выйти на поединок со всею советской системою, пророческие силы и безусловная уверенность в этих силах и в своей правоте необходимы, они conditio sine qua non. Но он выиграл поединок, и, по мере того как выигрывал, все чаще казалось кощунственным самовольное назначение себя в "мечи Господни". Слишком безапелляционно судил он обо всем, за что бы ни взялся. Что было необходимым и неизбежным в схватке с монстром "реального социализма", стало неуместным, а не то и претенциозным в иных "рамках", скажем, в вопросе о "слабостях" свободного мира, или об эмигрантских разногласиях, или о местном самоуправлении в России. Обычные человеческие грехи тщеславия и самонадеянности помножены на мистическое чувство непогрешимости: я — в руце Божией! Он меня ведет! Кто отказывается слушать и слушаться, — не просто невежда, но и грешник.

Замечу кстати: при таком умо— и душенастроении никакие укоры в непрофессионализме и прямом невежестве цели не достигают. Напрасно было бы указывать Солженицыну, что он не знает ни одной иностранной работы по теме своего сочинения, а таких работ — сотни! Напрасно было бы вопрошать, как он ухитрился не заметить трехтомник "Очерков времен и событий из истории российских евреев" Феликса Канделя, выходивший в Израиле по-русски в 1988-1994. Попусту было бы дивиться, что не обратила на себя его внимания основательнейшая (более 600 страниц) монография Савелия Дудакова "Парадоксы и причуды филосемитизма и антисемитизма в России", Москва, 2000 — более прямого совпадения предметов и сюжетов и представить себе нельзя! Нет, напрасно и попусту! Как об стену горох. Или, может быть, — как об меч?

Когда вышел "Ленин в Цюрихе", многие заметили, что герой характером удивительно напоминает своего творца. Теперь есть основания говорить об известном параллелизме с другим, еще более страшным героем — с товарищем Сталиным. В самом деле, в последние годы жизни он решил навести порядок в различных областях знания и навел его в двух достаточно удаленных одна от другой областях: в лингвистике ("Марксизм и вопросы языкознания") и в экономических науках ("Экономические проблемы социализма в СССР"); по слухам, были и другие планы, но осуществить их помешала смерть. Оба, и товарищ Сталин, и Солженицын, одержимы желанием исправить ошибки прошлого, систематизировать на свой лад и окончательно вразумить. Эта схема приложима к любой материи; кто знает, не готовит ли нам Солженицын новых откровений и инструкций? Ведь спорных материй в России и в мире — сколько угодно.

Ну а мне что прикажете думать и делать, мне, былому обожателю и еврею? Говорю "мне", потому что никто из со-обожателей, из моего сходящего уже с литературной и житейской сцены поколения не уполномочивал меня высказываться от его (ее) имени; "мы" — отрыжка искусственного и фальшивого коллективизма.

Да, Солженицын — юдофоб, никаких иллюзий на этот счет не остается. (Кто недостаточно в этом убедился, читая Часть первую, пусть даст себе труд пролистать только одну, 21-ую главу Части второй: "В войну с Германией".) Юдофобия Солженицына — это часть мировосприятия мещанина, человека из предместья, как удачно окрестил его однажды Эдуард Багрицкий. Только оказалось, что человек из предместья живет и в Александре Блоке, и в профессоре Герье, и в Зинаиде Гиппиус, и в обоих Булгаковых — Сергее и Михаиле. Так удивляться ли провинциальному студенту, ростовскому подростку и юноше?

Но и за всем тем подвиг его остается беспримерным, и разрушение советской идеологии начинается с "Одного дня Ивана Денисовича". Когда-то и "Матренин двор" произвел впечатление разорвавшейся бомбы, и только много спустя, лет десять, а то и больше изначальное обаяние покрылось налетом слащавости и сусальности. Солженицын-бунтарь, повстанец наложил свой властный отпечаток на все, выходившее будь то в печать, будь то в самиздат под его именем. Чары рассеялись только со вторым вариантом "Августа Четырнадцатого" (1983), только тогда я увидел и задним числом, и на будущее непростительные недостатки, калечащие собственно литературную продукцию Солженицына, а случается, и обесценивающие ее. Тем не менее, до первого варианта "Августа" и до "Архипелага" проза Солженицына, проза его как художество остается и навсегда останется для меня тою любовью, о которой древние римляне говорили: старая любовь — что рак.

Это моя сугубо личная точка зрения. Ни "Двести лет вместе", ни другие подобные опусы, которые, может быть, еще выйдут из-под пера Солженицына ее не изменят. А Солженицын поздний, последней четверти минувшего века и позже, меня не интересует. Все, что он печатает, — слабо, пресно, безвкусно. Он исписался.

Безвкусна, бессильна и его юдофобия. В ответ она вызывает не злобу, не гнев, а равнодушие.

Писать о нем больше не стану никогда.

Женева, апрель 2003