26.01.2016

Франсуа Вийон (Made in Ehrenburg)

Реувен МИЛЛЕР

27 января 1891 г. родился Илья Григорьевич Эренбург

(ИЗ АРХИВНОЙ ПЫЛИ, ПЕРЕИЗДАНИЕ К ЮБИЛЕЮ)

С трепетом душевным приступаю я, бедный школяр занятий литературных, дилетант — попросту, к заметкам о моих субъективнейших впечатлениях, ощущениях, точнее, о любимом авторе и о любимых стихах.

Ощущениях, не покидающих меня уже почти полвека…

От жажды умираю над ручьем.
Смеюсь сквозь слезы и тружусь, играя.
Куда бы ни пошел, везде мой дом,
Чужбина мне — страна моя родная.
Я знаю все, я ничего не знаю.
Мне из людей всего понятней тот,
Кто лебедицу вороном зовет.
Я сомневаюсь в явном, верю чуду.
Нагой, как червь, пышней я Всех господ.
Я всеми принят, изгнан отовсюду.

Впервые я прочитал эти стихи еще школьником, в конце 50-х, купив, по случаю, сборник статей-эссе И.Г. Эренбурга «Французские тетради». С романистом и публицистом Эренбургом я был уже неплохо знаком, неоднократно перечитывая полюбившуюся эпопею «Буря» и яростную публицистику в сборнике «Люди хотят жить!».

В 1960-м году, как я понимаю, шла энергичная подготовка к 70-летию знаменитого литератора – поэта, прозаика, эссеиста, горячего журналиста и публициста, лауреата сталинских премий, как в области литературы, так и «за укрепление мира между народами»… В «Новом мире» пошли первые главы исповедальных мемуаров писателя – сериала «Люди, годы, жизнь» (вот какие сериалы были востребованы тогдашней образованной публикой!), издательство «Художественная литература» готовило шеститомник избранных произведений. Подписка сопровождалась выдачей первого тома, который приоткрыл нам лик неизвестной литературы 20-х годов… Мои сверстники зачитывались «Хулио Хуренито» и «Трестом Д.Е.». Культовость этих книг у студентов была сопоставима с восторгами от выпущенной годами четырьмя ранее дилогией про Остапа Бендера и – через десяток лет – великого булгаковского романа.

Хрущевская оттепель (бренд — «оттепель», опять же, эренбурговский), приближалась к своему зениту – XXII съезду КПСС, на котором Хрущев впервые всенародно и всемирно, в прямом эфире, он-лайн, приподнял завесу над преступлениями Сталина…

…Сегодня, разменяв седьмой десяток, и прожив, в общем-то, нескучную жизнь, я, разумеется, многое вижу иначе. Например, так называемую «борьбу за мир». Прописной банальностью стал факт, что это была одна из форм имперско-коммунистической советской экспансии, направленная на зомбирование левого полушария Мозга Запада в нужном советской империи направлении, акцией, управлявшейся из Кремля и с Лубянки. И надо сказать, сыгранной довольно успешно, оценивая результаты из современности. Эренбург, безусловно, был одним из серьезнейших игроков в советской команде. Но только ли он? Кого только и как Кремлубянка не использовала в своих целях, особенно, впоследствии, когда сменила управляющий пряник для фаворитов на кнут для диссидентов? Кстати сказать, и это изменение ее методов Эренбург испытал одним из первых, на хрущевском 8-мартовском погроме творческой интеллигенции 1963 г…

Мне, однако, любопытно, прежде всего другое – еврейское да израильское. Например, как бы Илья Григорьевич, скончавшийся через два с половиной месяца после великой победы Израиля в Шестидневной войне и не оставивший, похоже, никаких свидетельств своего отношения к этому событию, доживи он до наших дней и будь в физической форме, скажем, 50-х годов, как бы он относился к событиям вокруг нашей Страны? На чьей стороне оказался бы он, с одной стороны, упорно отстаивавший «общечеловеческие ценности», а с другой, никогда не отрекавшийся от нашего народа и своего происхождения?

Увы, ответа не будет. Можно лишь гадать, что не слишком продуктивно.
Даже зная его провидчества 1921 г. («Хулио Хуренито») о развернувшемся десятки лет спустя кровавом всемирном джихаде, зерна которого разглядел он во взбудораженной большевистским переворотом «национально-освободительной борьбе» народов Востока, и там же предсказанной Катастрофе европейского еврейства, зная эренбурговскую антиутопию «Трест Д.Е.» 1929 г., повествующую о будущей гибели Европы, роман, где Франция, страна поголовных импотентов, погибает от нашествия завезенных из колоний черных гигантов секса, все равно, невозможно спрогнозировать его отношение к событиям в еврейском мире и в нашей Стране на стыке тысячелетий.

Нормальные люди естественным образом меняются в предлагаемых обстоятельствах. А некоторые – даже очень резко. И наблюдаем мы в последние десятилетия свободолюбцев, переполюсовавших свои воззрения, а то — и не раз, ошалев от свалившейся на них иллюзорной автономности от власти, или, наоборот, от немыслимого прежде доступа к ее развратным прелестям, и имя им – легион. А Илья Григорьевич обладал редкой силы талантом приспособляемости и выживаемости… Если воспользоваться образами «Хуренито», то он ухитрялся быть и провидцем — Учителем Человечества, и автокарикатурой по имени Илья Эренбург, продававшим билетики в кассе борделя… Но нам ли судить его?

Могу лишь сказать, что из русских писателей еврейского происхождения той эпохи, по концентрации актуального еврейского материала, еврейской ментальности в произведениях, лишь И.Бабель, на мой взгляд, обходит Эренбурга. Разве что еще, быть может, В.Гроссман, в 40-50-х изолированный от читателя фактическим домашним арестом, мог бы с ним конкурировать.

И это – при том, что Эренбург вырос в сравнительно ассимилированной среде: в Киеве, в Москве, а не в Одессе и не в Бердичеве… По его собственному признанию, он не знал ни идиша, ни иврита. А далее — богемная жизнь в Париже, но рядом, «почему-то» много евреев (именно из рассказа Эренбурга о Модильяни я узнал когда-то, что бывают еще какие-то евреи-сефарды!), потом возвращение в Россию, где еврейство вздымается на волне революций, калейдоскоп новых знакомств… Затем — двадцатилетние метания между СССР и Францией, Испания… И здесь – в среде писателя множество евреев.

Случаются парадоксы, недоступные пониманию простых смертных. Публикация мемуаров «Новым миром» прекратилась сразу после вышеупомянутого хрущевского погрома и возобновилась лишь незадолго до смерти писателя в «Науке и жизни» Р.Н.Аджубей, дочери опального к тому времени Никиты Сергеевича. В предисловии к новым главам Эренбург парировал комментаторов, критиковавших его за то, что большинство друзей, о которых он пишет в мемуарах, евреи. Что делать, писал он, в моей жизни чаще встречались евреи, чем, скажем, австралийцы… (Привожу по памяти, но смысл именно такой).

Еще одной устойчивой идеей писателя, внеконъюнктурной и пронесенной через его долгую и калейдоскопическую жизнь, была идея единства мировой культуры, сплетенной из культур национальных.

Половину, наверно, сознательной жизни И.Эренбург провел во Франции, которую, не без основания называл своей второй родиной. И он немало сделал для открытия загерметизированному советскому читателю французской культуры, особенно, близкой ему культуры ХХ века, многие творцы которой были его друзьями и уж, как водится, собутыльниками. Вместе с тем, он писал и о французской классике — как о сравнительно недавнем Стендале, так и о средневековых авторах: Дю Белле, Вийоне.

Именно эренбурговские «Французские тетради» познакомили меня с увиденными лишь через несколько лет импрессионистами и Франсуа Вийоном, привив стойкую, уже почти полувековую любовь к их творчеству.

Не знаю, была ли какая-то связь между 70-летием И.Эренбурга и изданием в начале 60-х сборника Вийона, где часть переводов принадлежала Эренбургу, а часть – Феликсу Мендельсону (1926-13.01.2002, Израиль). Я держал в руках эту книгу лишь однажды — был у меня такой однокурсник, сын директора книжного магазина, он принес ее в университет похвастаться. За тот час, что усевшись подальше от преподавателя, долдонившего у доски что-то из аналитической геометрии, успел я эту книгу пролистать, попались мне в ней знакомые стихи из «Французских тетрадей» и переводы других стихов, но уже Ф.Мендельсона. И что я тогда успел заметить, — переводы Эренбурга и Мендельсона отличались, как бы сказать, акустикой, тональностью. Слова Мендельсона казались по-европейски жесткими, а у Эренбурга же я слышал привычные с детства интонации речи моих домашних.

Спасибо интернету, он, хотя бы частично позволил мне проверить эти давние ощущения. В Сети удалось разыскать и оригиналы Вийона на французском, и переводы И.Эренбурга, Ф.Мендельсона, О.Мандельштама, других переводчиков, включая современные, датированные 2004 годом…

Вийон пришел к русскоязычному читателю лет сто назад, в эпоху «серебряного века» русской поэзии. Первопроходцами переводов были С. Пинус, В. Брюсов, Н. Гумилев и И. Эренбург, издавший первые переводы в 1916 г.  Из более поздних работ литературоведы выделяют также переводы Вс. Рождественского и упомянутого Ф. Мендельсона, сотрудничавшего с Эренбургом, особенно, при подготовке второго издания их совместного вийоновского сборника, ставшего для Эренбурга посмертным (1969 г.)

Я уже писал в «Прощальных прогулках по Парижу» о том, что пик моих познаний во французском языке пришелся на годы студенчества. После сдачи госэкзамена, а лет через 15 – кандидатского минимума, изредка случались короткие вспышки обращения к нему: то чтение «Нувель де Моску» в первые годы перестройки, когда «Московские новости» вдруг стали интересными, русский вариант было не достать, а французский – пылился на прилавках, то — общение в Израиле с франкоговорящими репатриантами, то – мучительные языковые контакты с парижанами (см. в тех же «Прогулках»). И мне представлялось, что язык вийоновских стихов 15-го века окажется для меня непостижимым.

Но, как говорил Наполеон, главное, ввязаться в бой… Сохранившиеся навыки фонетики позволили услышать исходную музыку стихов, характерные силлаботонику и прононс французского языка. Несмотря на определенные трудности с орфографией, несколько изменившейся за полтысячелетия, изменениями, однако, почти не мешающими чтению вслух, ибо, заметные на письме, они, на мой взгляд, не отразились существенно на звучании. Именно – взгляд, а не слух, ибо читал я, видимо, на языке, который ближе Мирей Матьё, чем Вийону. И, скажем, замена привычных «s» на «z», «ou» на «u», абсолютно не мешали — звучание то же или близкое…

И оказалось, что язык Вийона, за исключением стихов, написанных на тогдашней французской разбойничьей «фене», она же – «арго», гораздо ближе к хрестоматийному языку советских школьных учебников, чем к языку газеты «Юманитэ», из которой мы переводили в университете! Представляете иностранца, изучающего русский язык по «Задонщине», «Повести о Мамаевом побоище», переписке Ивана Грозного с Курбскими или, в лучшем случае, по указам Петра Великого или Тредиаковскому? А нас, похоже, французскому учили именно так. А ведь еще полтора века назад В.Гюго в «Соборе Парижской Богоматери» изощрялся стилизациями под язык близкой к Вийону эпохи! Впрочем, быть может, французский язык просто консервативнее русского?..

… И вот, я, школяр бедный, дилетант нахальный сопоставил, как мог, те из стихотворений, которые нашел во французском оригинале и в переводах и Эренбурга, и Мендельсона, и Мандельштама. Что могу сказать?

К сожалению, не удалось найти и сравнить в оригинале и трех вариантах переводов именно те стихи, что когда-то мне запали в душу, и о которых, собственно, хотелось написать. Но я, повторяю, пишу не литературоведческий анализ, а просто субъективное эссе…

Если судить о переводе по его степени конгениальности оригиналу, то поэтическое состязание Мандельштама с Эренбургом представилось мне матчем гроссмейстера со второразрядником.

Мандельштам, Поэт милостью Божьей, что признавал и Эренбург, относивший самого себя к литераторам средним, исхитрился, оперируя многоударным длиннословным русским языком, сохранить силлабику французского стиха, его музыку, короткие вийоновские слова, фразы и строки. И очень-очень близко к авторскому тексту. Высший класс перевода!

Великолепно воспроизведены музыка стихов, французская силлаботоника и у Мендельсона, хотя текст им нередко передается достаточно вольно.

Но, что главное, Вийон, воссозданный ими, показался мне сухим и скучноватым. Так, нормальный литературный памятник, не более того… Впрочем, и собственные стихи Мандельштама так же не резонируют в моей душе, великий поэт, но не мой, ничего не могу поделать…

Да и пишу я, в общем-то, не о нем, а об Эренбурге и о Вийоне, Эренбургом созданном…

Меня заинтересовало наблюдение современного исследователя творчества Вийона Г.К.Косикова в статьях «О литературной судьбе Вийона» и «Франсуа Вийон»:

«Эренбургу удалось ввести Вийона в орбиту русской культуры как живое поэтическое явление. Переводы, подобные “Четверостишию” (“Я — Франсуа, чему не рад. / Увы, ждет смерть злодея, / И сколько весит этот зад, / Узнает скоро шея”), которое любил повторять Маяковский, могут считаться классическими. Однако в целом у Эренбурга прозвучали не только не свойственные Вийону интонации трагической искренности, но и вовсе уж чуждые ему нотки чувствительности (в том числе и религиозной) и даже слезливости…»

«…В этом смысле Вийон не только не предвосхищает тех лириков XIX — XX вв., с которыми его так часто сравнивают, но является их прямой противоположностью (в т.ч., и вышеупомянутых переводчиков, надо полагать? Р.М.).. В отличие от них Вийон совершенно не знает рефлексии, не умеет всматриваться в себя, перебирать собственные переживания и наслаждаться страданиями, чтобы затем ласкать ими «чужие души»;  короче, Вийону чужда всякая эстетизация своей личности, превращение ее в предмет рассматривания, любования или недовольства. Ни в каком смысле Вийон не «воспевает» себя. Он весь поглощен внешним миром и своими — нелегкими — отношениями с ним, но отнюдь не самосозерцанием.»

Эти выводы сделаны автором не просто так, а после текстологического анализа оригиналов и переводов, и сделаны, в отличие от меня, специалистом. Остается только согласиться с ним, анализ убедителен.

Как же объяснить тогда «нотки чувствительности (в том числе и религиозной) и даже слезливости», рефлексию, перемывание собственных переживаний, эстетизацию, нередко эпатажную, своей личности у эренбурговского Вийона? Откуда в французе еврейская грусть?

Полагаю, образно говоря, что юному неприкаянному эмигранту-поэту, прячущемуся под эпатажной личиной бордельного кассира Ильи Эренбурга, попалась в развалах антиквариата на берегу Сены в Латинском квартале личина поэта-разбойника Вийона, и она стала другой его маской, не менее эпатажной… Но и из-под нее упрямо выступали черты русского поэта, еврея Ильи Эренбурга, которому ничто еврейское не чуждо.

Ярчайший пример — «Баллада поэтического состязания в Блуа», с цитирования которой я начал статью.

Вдумайтесь в смысл эренбурговского рефрена «Я всеми принят, изгнан отовсюду», сравните его с оргиналом: «Bien recueully, debouté de chascun», что переводится буквально, как «Принят хорошо, прогнан каждым». Или, тем более: «Куда бы ни пошел, везде мой дом, / Чужбина мне — страна моя родная», родившееся из вийоновского «En mon pays suis en terre loingtaine», то есть, «И моя страна находится в земле отдаленной». Откуда это «Я всеми принят, изгнан отовсюду»? Из кочевой жизни-судьбы человека по имени Илья Эренбург, или шире, отражение кочевой жизни-судьбы нашего народа в двухтысячелетнем изгнании?

Прочтем же «Балладу поэтического состязания в Блуа» до конца:

Я скуп и расточителен во всем.
Я жду и ничего не ожидаю.
Я нищ, и я кичусь своим добром.
Трещит мороз — я вижу розы мая.
Долина слез мне радостнее рая.
Зажгут костер — и дрожь меня берет,
Мне сердце отогреет только лед.
Запомню шутку я и вдруг забуду,
Кому презренье, а кому почет.
Я всеми принят, изгнан отовсюду.

Не вижу я, кто бродит под окном,
Но звезды в небе ясно различаю.
Я ночью бодр, а сплю я только днем.
Я по земле с опаскою ступаю,
Не вехам, а туману доверяю.
Глухой меня услышит и поймет.
Я знаю, что полыни горше мед.
Но как понять, где правда, где причуда?
А сколько истин? Потерял им счет.
Я всеми принят, изгнан отовсюду.

Не знаю, что длиннее — час иль год,
Ручей иль море переходят вброд?
Из рая я уйду, в аду побуду.
Отчаянье мне веру придает.
Я всеми принят, изгнан отовсюду.

Здесь ведь, что ни фраза, что ни строка – все о нас, о нашем национальном характере…

Кто, как не мы, евреи вообще, и израильтяне, в частности, скупы по мелочам на базаре и легкомысленно расточительны в большом, главном, именуемом Эрец Исраэль?

А эта черта — ждать чего-то далекого и неясного, не ожидая ничего в ближайшем, сомневаясь в явном и веря чуду, — чья она?

А как Вам это: «Я по земле с опаскою ступаю, / Не вехам, а туману доверяю. / Глухой меня услышит и поймет.»? Особенно, во время обострения террористической «национально-освободительной борьбы» наших «партнэров».

Или вот: «Не знаю, что длиннее — час иль год, / Ручей иль море переходят вброд?». Узнаете мучения мыслителей, пытающихся рационально объяснить Тору: Сотворение мира, чудо Исхода?

А это узнаёте, очень для нас характерное: «Отчаянье мне веру придает»?

«Трещит мороз — я вижу розы мая» — это где-то в галуте, на Севере. Песах, завершение чтения Агады: «В будущем году – в отстроенном Иерусалиме!»…

И — «Долина слез мне радостнее рая» — где долина, подле Стены плача?

«Зажгут костер — и дрожь меня берет» — память об Инквизиции?

Вот уж, действительно, поэзия еврейской души…

Даже про нас, мельников, не забыто: «Я ночью бодр, а сплю я только днем»!

Можно было бы скрупулезно и доказательно, цитируя построчно, показать, что перевод далек от подстрочника, баллада, написанная Вийоном как экзерсис на тему предложенной заданием конкурса парадоксальной первой строчки, перелопачена, перетасована и перелицована Эренбургом. Только вот, нужны ли эти филологические изыски? По-моему важно, что перед нами не перевод, а переложение, «по мотивам», самостоятельное произведение, получившее смысл философский, в отличие от оригинала, лишь эпатажно-остроумного.

А вот еще один совершенно еврейский сюжет. «Баллада и молитва», как бы, пародируя «аннотации к недельной главе Торы», начинается у эренбурговского Вийона со слов:

Ты много потрудился Ной,
Лозу нас научил сажать,
При сыновьях лежал хмельной.
А Лот, отведав кружек пять,
Не мог понять, кто дочь, кто мать…

В оригинале: «Pere Noé, qui plantastes la vigne, / Vous aussi, Loth, qui bustes  ou rocher / Par tel party qu’Amours, qui gens engingne, / De voz filles si vous fist approucher». Подстрочник, как я разобрался, примерно такой: «Отец Ной, который выращивал виноград, / И вы, Лот, поглотивший / Такую дозу, любовного напитка, что обрюхатили / Своих дочерей, которых вы поимели…».

Эренбург, как видим, вводит упоминание о сыновьях  Ноя, отсутствующее у Вийона и, целомудреннее, нежели в оригинале, следуя  ханжистой русской традиции, лишь намекает на лотов инцест. Век назад библейские истории были известны каждому ребенку, и достаточно было намеков. Зато в воинственно-атеистические 60-е эти начальные строчки баллады пробуждали интерес к библейским сказаниям: кто же они такие, эти Ной и Лот?

Пародийный двойник Эренбурга, тот самый кассир, рассказчик «Хулио Хуренито», в одном из монологов цитирует Книгу Коэлет (Екклесиаст): «…как сказал мой прапрапрадед, умник Соломон: «Время собирать камни и время их бросать”». И вот — переложение стихов из вийоновского цикла «Большое завещание», в которых слышится пришедший из тысячелетий голос царя Соломона, его горькие размышления об итогах жизни:

Я знаю, что вельможа и бродяга,
Святой отец и пьяница поэт,
Безумец и мудрец, познавший благо
И вечной истины спокойный свет,
И щеголь, что как кукла разодет,
И дамы — нет красивее, поверьте,
Будь в ценных жемчугах они иль нет,
Никто из них не скроется от смерти.

Остается лишь добавить в рифму соломоново: «Все суета и суета сует».

А вот, из насмешливой «Баллады истин наизнанку», совсем горячее, подходящее для политического театра абсурда:

Лентяй один не знает лени,
На помощь только враг придет,
И постоянство лишь в измене.
Кто крепко спит, тот стережет,
Дурак нам истину несет,
Труды для нас — одна забава,
Всего на свете горше мед,
И лишь влюбленный мыслит здраво.

Многогранный литератор Илья Эренбург прожил долгую, растянувшуюся почти на шесть десятков лет, творческую жизнь, да и человеческую не малую по тем  временам – 76 лет. Энергия до последних лет бурлила в этом человеке. Из далекого детства всплывает воспоминание о дружеском шарже крокодильцев к его 60-летию: «Илья Лохматый» с трубкой в зубах и авторучкой наперевес. Кто нарисовал? Бор.Ефимов, Кукрыниксы? И стишок (чей?) «…Ему, товарищи, сейчас, не шестьдесят, а трижды двадцать!».

Но эта энергия, порою, бешеная, как в его военных корреспонденциях, никогда не затеняла характерную, быть может, галутную еврейскую грусть, еврейский скепсис. И даже прожив всего лишь чуть больше первых двадцати, он вложил в уста созданного им Вийона, вовсе не юношеское, а, видимо, накопленное исторической, генетической памятью:

Я знаю летопись далеких лет,
Я знаю, сколько крох в сухой краюхе,
Я знаю, что у принца на обед,
Я знаю — богачи в тепле и в сухе,
Я знаю, что они бывают глухи,
Я знаю — нет им дела до тебя,
Я знаю все затрещины, все плюхи,
Я знаю все, но только не себя.

В одной из глав «Хуренито» Эренбург говорит устами Учителя:

«…Наш еврей остался в одиночестве. Можно уничтожить все гетто, стереть все «черты оседлости», срыть все границы, но ничем не заполнить этих пяти аршин, отделяющих вас от него… Евреи пришли — и сразу в стенку бух! «Почему так устроено?”…

…Но как не любить мне этого заступа в тысячелетней руке? Им роют могилы, но не им ли перекапывают поле? Прольется еврейская кровь, будут аплодировать приглашенные гости, но по древним нашептываниям она горше отравит землю. Великое лекарство мира!

И, подойдя ко мне, Учитель поцеловал меня в лоб.»

27 января — 125 лет лет со дня рождения русского литератора еврейских кровей, еврея по духу, Ильи Григорьевича Эренбурга. В этом же году его воплощению под ником Франсуа Вийон стукнет 100.

Автор выражает глубокую благодарность направлявшим его писание своей критикой, советами, вопросами и просто намеками.

Иерусалим, 2002-2016.