СВЕТЛАНА АЛЕКСИЕВИЧ. ИНТЕРВЬЮ.

culture

Светлана Алексиевич: «Русский мир – это не мир Путина и Шойгу»

19.02.2016

После присуждения Нобелевской премии по литературе Светлане Алексиевич в России сразу же началась её беспрецедентная травля – впрочем, нобелевских лауреатов в России часто не могли оценить по достоинству. В эксклюзивном интервью Jewish.ru писатель Светлана Алексиевич рассказала, каково это быть в одном ряду с Пастернаком, Солженицыным и Бродским, почему мы оказались в руках безумных одиночек и чем тотально заражена Россия.

Светлана, что вы почувствовали, когда осознали, что ваше имя – в одном ряду с именами Бунина, Пастернака, Солженицына, Бродского?

– Я это состояние еще не обжила до сих пор. Конечно, это был великий день. Вернее, это были лучшие дни моей жизни. Ведь то, что я делаю – просто очень большая и тяжелая работа. Начиная с 1978 года я пыталась воплотить в жизнь свой замысел, который требовал много сил и времени. Это был сложный путь, и не всегда мне казалось, что он мне по силам. Осознание того, что я делаю, пришло постепенно. Уже после второй книги «У войны не женское лицо», когда я писала «Цинковых мальчиков» о войне в Афганистане, я поняла, что это книга не последняя. Стало ясно, что я иду вслед за советским человеком, создаю этакую энциклопедию «красной цивилизации». А потом империя разрушилась, и этот мир разлетелся на многие атомы.

Вы всегда подчеркиваете, что ваш труд – не журналистика, а литература, искусство. Но ведь выросло всё из журналистики?– Да, способ получения материала журналистский, это даже отрицать нельзя. Я родилась и росла в украинской деревне, потом семья переехала в Белоруссию. Тогда прошло всего 10–15 лет после войны, и люди все время говорили о своих погибших, как о живых. Во всем была какая-то тайна, тайна жизни и смерти. А в книгах правды не было. С этого момента я поняла, что буду писать об этом, у меня в голове все время звучали женские голоса. И сейчас я ищу людей, разговариваю, но потом начинается работа, создается картина, литературное полотно. Для этого нужен замысел, новый взгляд на события. Иначе это будет или журналистика, или плохая литература. Я опрашиваю сотни людей. Только один из десяти становится героем книги. Сначала они говорят «как надо», выдают необходимый, как им кажется, пафос, следуют канону. Но я пытаюсь говорить с ними на языке души. Дело не в том, чтобы продемонстрировать кучу ужасов. Дело в том, чтобы ответить на вопросы: зачем все это, зачем мы плачем и страдаем? И у каждого есть кусочек знания об этом. Во всех пяти книгах я пыталась понять, почему все так красиво начиналось и так плохо кончилось. Меня всегда интересовала тема утопии и человека.

Можно ли Алеся Адамовича назвать вашим учителем?– Да, у него есть гениальная, несправедливо забытая книга о войне «Я из огненной деревни».

И еще «Блокадная книга»...– В «Блокадной книге» слишком много комментариев. Там такой сильный материал, но комментарии излишни, и все рассыпается. Развивается страшная история – и вдруг рассуждение автора о том, как велик русский интеллигент… и пошло-поехало. Я же исхожу из того, что автор должен знать свое место.

Как вы отнеслись к тому валу негативных отзывов, к настоящей травле, которая последовала после присуждения вам премии?– Это очень связано с тем, что сейчас происходит в России. Я не скрываю свое мнение о происходящем, я думаю об этом, мне важно понять: почему было столько страданий и они не конвертировались в свободу? Конечно, я в России – «пятая колонна». Такой автор всегда вызывает раздражение. Я вижу, что Россия не впустила в себя мир: она осталась закрытой системой, и это касается в том числе и литературой жизни. Я счастливый человек: десятки лет я занимаюсь тем, чем хочу, что мне интересно, и я не думала, как к этому отнесутся. Но я, правда, не ожидала, что система настолько закрыта! Ведь есть интернет, мы можем увидеть, как развивается американская, европейская литература. Идут поиски, уже нет четких границ между фикшн и нон-фикшн, время требует чего-то нового. Почему литература должна остаться консервативной? Мой жанр – роман голосов. Вся литературная ткань соткана из рассказов людей. Ведь обычно разговорная часть нашей жизни исчезает, а я ее фиксирую. Я – такое большое «ухо». Да, это новая, может быть, не совсем привычная литературная форма.

Каково это – пропускать через себя столько боли? Вы ведь пишете страшные вещи о войнах, о Чернобыле, о расчеловечивании человека.– Я всегда говорю: а как работает детский врач-онколог? Не думаю, что писатели – святые люди. Да, это трудная работа, и я ее делаю. Я была и на войне, прослушала тысячи рассказов. Да, тяжело. Книгу о Чернобыле я писала 11 лет, мне было важно показать этот новый обрушившийся на нас мир, когда люди в молчании уходят из домов, не понимая, почему они должны это делать, ведь войны нет. Оставляют своих кошек и собак: они заражены. Помню рассказ жены пожарника, который тушил реактор. Они недавно поженились, а ее не пускали к нему в больницу. Военные говорили: «Это уже не ваш любимый человек, а объект, подлежащий дезактивации». Эти тексты надо услышать.

Вы очень тронули израильтян тем, что еврейская тема также звучит в ваших книгах. И вы пишете об этом с какой-то неподдельной болью. Невозможно забыть рассказ о замученной партизанами еврейской девочке в последней книге «Время секонд хэнд».– Знаете, я живу в Белоруссии, и мы прекрасно понимаем, что уничтожение части еврейского населения сильно снизило планку культурного уровня общества. У нас ведь до войны выходили журналы, газеты, книги, были театры на идише. Все это исчезло. В деревнях до сих пор вспоминают портных, обувных дел мастеров, врачей… А потом, в 90-е годы, случилась огромная волна эмиграции, это и сейчас очень чувствуется. Если бы в 90-е годы не уехало столько евреев, не думаю, что приход Лукашенко был бы возможен. Общество было бы другим.

А почему после 10 лет жизни в Европе вы всё же вернулись в Белоруссию?– Когда мы с Василем Быковым уезжали, то надеялись, что это временно. Не могу сказать, что я уехала лишь по политическим мотивам. Нет. Я уехала потому, что мне казалось, как художник я скоро стану этаким Демьяном Бедным. Когда ты все время на баррикаде, портится слух, зрение, ты с этой баррикады видишь только мишень. Для художника это катастрофа. Я уехала, чтобы сохранить зрение, чтобы увидеть мир, других людей. Художнику нужен «цветной человек»: палач и жертва ему одинаково интересны. А если ты на баррикаде, то для тебя существуют только свои-чужие. Белые, черные, красные.

Вы говорили на лекции, что сегодняшний мир все больше «правеет», поляризуется…– Да, мы живем в тот момент, когда зла в мире очень много, оно заражает пространство, и уцелеть непросто даже сильному человеку. Что ж говорить о тех, кто поддается всем этим эпидемиям. Я езжу по России и думаю: «Боже мой, ведь эти люди в 90-е годы выходили на площади, боролись за свободу… Что с ними сейчас произошло?» Идет тотальное заражение. Только что замечательный режиссер Юрий Норштейн сказал о том, что всё правильно, Крым должен был стать российским. Ну, Юра… ну, как можно? Он один из редких художников, которых я уважаю. Безумие.
Меня постигло страшное разочарование, когда я видела список людей, поддерживающих власть, – Башмет, Табаков, Хазанов. Навалилось отчаяние, я не понимала, что же происходит. И когда меня однажды спросили об отношении к «русскому миру», я сказала, что для меня – это мир великой русской культуры, а не мир Путина и Шойгу.

Возникает вопрос, обратима ли эта поляризация общества?– Думаю, да. В конце концов, если почитать письма немецких интеллигентов 1930-х годов, мы видим, какое у них было отчаяние тогда. Страшное время, оно длилось около 20 лет, но оно закончилось. Правда, жизнь человеческая не так уж длинна.

В Израиле сейчас тоже неспокойно: страсти бушуют и здесь. Вы успели это почувствовать?– Да, лицо погибшей в теракте в Иерусалиме девушки-солдатки до сих пор стоит у меня перед глазами. Старый город опустел, невозможно сравнить его с тем, что было 15 лет назад. Я все время спрашиваю здесь людей, как они переносят это напряжение? Я многое увидела в этот раз, и у меня осталось ощущение, что израильтяне – гордый, стойкий народ. Я даже не подозревала этого издали. Но мир, вообще, в большой опасности: мы в руках безумных одиночек. Одно дело, когда сражаются армии, другое дело, когда ты садишься в самолет и не знаешь, что тебя ждет. Я долго жила в Париже и Берлине – все говорят об одном и том же.

Почему вы говорили на лекции именно о «темной стороне искусства»?– Мы познаем мир через зло. Зло гораздо изощрённее добра, его механизм отшлифован. Зло – более привычное для человека состояние, к сожалению. Вот, к примеру, человек говорит: «Я – не мать Тереза». Он, прежде всего, думает о себе: хочет спасти свою жизнь, благосостояние и находит тысячу уловок, чтобы себя оправдать. Смотрите, во время войны немцы не требовали от французов отправлять еврейских детей в лагеря, только взрослых, но французы забирали также и детей и отправляли их на верную смерть!

Знаете, когда Геббельс стал говорить немцам: «не ходите к врачу-еврею, к портному-еврею», они сначала не обращали на его речи никакого внимания. А через четыре года уже полностью его поддерживали. Или… ну кто требовал от белорусского крестьянина отдать немцам за мешок муки еврейского мальчонку, вылезшего из расстрельной ямы? Никто не требовал – он это делал сам. Я слышала такие истории в каждой деревне! Страшные рассказы, которые для меня самой были потрясением.

И где тут человек?– Он всё же есть. Ведь были и есть праведники. И несмотря на сильный авторитарный режим в России и Белоруссии, и сейчас есть люди, которые сохраняют себя. Сохраняют человеческое достоинство. Нужно рассказывать, что есть добро, есть правда.

Ваши новые книги связаны с этим поиском человека? Вы собираетесь писать о любви?– Нет, просто я закончила цикл. Мой жанр требует большого пространства, эпических полотен, симфонии… Если отойти от социально-политических тем, из чего еще состоит наша жизнь? Что главное? Любовь и смерть. Больше ничего нет. Попробую в своем жанре написать об этом. Буду писать книгу о любви и книгу о старости. Ведь мир стареет – в любом европейском городе это видно. И не только в европейском. Я недавно была в Японии, там огромное количество людей в возрасте за 90 лет. Это новый кусок жизни человека, и нужно понять философию этой новой жизни. Я ищу людей – я их называю «цветными» или «потрясенными», которые это поняли и пытаются сформулировать.

Истории любви есть и в ваших уже написанных книгах. Помню историю женщины из последней книги, полюбившей человека, прошедшего лагеря.– Да, это была любовь – жалость, страдание. Помните песню, там есть такие слова: «Женщина скажет: не люблю, а жалею тебя…» Это чисто русская линия: вечно женщина врачует, потому что мужчина – либо на войне, либо в тюрьме. К сожалению, это наша история. Русское и белорусское общество состоит из этого. Жертвы малых войн, Чернобыля, политических катаклизмов. Я хорошо знаю этот мир, но в то же время меня интересует «вечный человек». Помните, как Ахматова говорила: «голый человек на голой земле»? Меня всегда волнуют эти две ипостаси: то, что есть в человеке вечного, и сегодняшнее. Да, он подвержен суевериям этого времени, но что-то есть в нашей природе общее, вечное – то же, что было в Древней Греции, например, и сейчас. Для книг я ищу человека «потрясенного», который может вырваться из потока и попытаться осмыслить, что с ним происходит. Встать на цыпочки.

Сейчас у многих есть некое предчувствие катастрофы. Вы тоже ощущаете ее приближение?– Мои друзья читают сейчас литературу о 1930-х годах в Германии, о 1905 годе, когда люди одновременно верили и не верили, что приближается что-то страшное. Да, у меня тоже появилось ощущение, что есть некие темные силы, которым мы не в состоянии будем противостоять. Остается надеяться на лучшее.

Как выжить в этом всё более жестоком мире?– Нужно просто без всякого отчаяния делать свое дело. Учить детей достоинству. Жить. Я не думаю, что ненависть и фанатизм кого-то спасет. Ненависть может родить только ненависть. Нужно просто сохранять человека в себе. Моя бабушка говорила: «Надо, чтобы в душе была свеча…»

Беседовала Алла Борисова