СЛУГИ АЛЛАХА ВОЮЮТ ЗА НАРКОРЫНОК

Андрей Серенко, ведущий эксперт Центра изучения современного Афганистана (ЦИСА) 

Талибан и «Исламское государство» начали борьбу за передел афганского наркорынка 

Талибан и афганская фракция «Исламского государства» (ИГ) объявили друг другу «джихад» (священную войну). Примечательно, что об этом мировой общественности сообщили не сами «джихадисты», а начальник полиции южной афганской провинции Гельманд Наби Джан Муллахиль. По словам шефа гельмандской полиции, его подчиненные смогли получить документы, подтверждающие, что талибы и боевики «Даиш» (афганское наименование ИГ) уже ведут войну друг с другом в уезде Каджаки. О том, что «солдаты халифа» Абу Бакра аль-Багдади и талибы муллы Мохаммада Омара соперничают между собой за влияние в Афганистане, было известно еще несколько месяцев назад. Боевики «Даиш», например, в феврале 2015 года убили несколько полевых командиров Талибана на западе Афганистана. В ответ талибы захватили в плен несколько десятков сторонников «ИГ» и казнили тех из них, кто не отрекся от присяги «халифу» аль-Багдади. Соперничество за влияние в Афганистане, тем не менее, до сих пор не мешало двум радикальным группировкам успешно взаимодействовать в борьбе с правительственными войсками. Так, в марте талибы и «солдаты халифата» совместными силами устроили настоящую резню в северной провинции Бадахшан, убив только по официальным данным более 30 солдат Афганской национальной армии (АНА). Независимые источники сообщают о более 80 погибших, причем, часть пленных афганских солдат была обезглавлена — в соответствии с эстетическими запросами боевиков «Исламского государства». Официальное объявление талибами и сторонниками «Даиш» взаимного «джихада» произошло накануне традиционного «весеннего наступления» вооруженной оппозиции в Афганистане. Похоже, афганские лидеры ИГ рассматривают это наступление, как площадку для собственной радикальной презентации и намерены в ходе него обозначить приоритеты «халифата» на афганской земле. Судя по некоторым признакам, «Исламское государство» намерено в 2015 году перехватить у талибов контроль над ключевыми уездами провинций Гельманд, Бадахшан, Нангархар, а также создать плацдарм «Даиш» в Западном Афганистане, на границе с Ираном. Выбор этих провинций не случаен — в Гельманде традиционно выращивается практически весь афганский опиум, в Бадахшане сосредоточено большинство подпольных лабораторий и заводов по производству героина, а также налажен транзит наркотиков в республики СНГ и Россию, Нангархар обеспечивает аналогичный наркотранзит в Пакистан. Плацдарм на иранской границе нужен ИГ, прежде всего, в политических целях — для обозначения угрозы шиитской исламской республике, что является непременным элементом рекламной стратегии «солдат халифата». Впрочем, и свою заметную роль в наркотранзите из Афганистана ирано-афганская граница также играет. До сих пор все эти ключевые элементы афганской наркоиндустрии контролировались Талибаном. Однако, повышенная активность боевиков «Даиш» в Гельманде, Бадахшане и Нангархаре в последние два месяца дает основания полагать, что «Исламское государство» намерено разрушить героиновую монополию талибов в Афганистане. Похоже, именно борьба за контроль над основными узлами афганского наркобизнеса и станет главной целью и основным мотивом взаимного «джихада» Талибана и ИГ. В пользу версии о героиновой подоплеке талибо-халифатской войны свидетельствует и ее совпадение с началом сбора урожая опиатов в Афганистане. Как сообщают источники в афганской наркополиции, в провинции Гельманд сбор сырья для производства героина начался в начале апреля, сейчас идет его скупка у крестьян и складирование в специальных схронах. В Нангархаре уборка наркопосевов только началась, а в Бадахшане сбор урожая опиатов ожидается в мае. В этом году афганские наркобароны побьют все исторические рекорды — сырьем для героина в прошлом году были засеяны 224 тыс. гектаров земли. Такого в практике афганского наркобизнеса еще не было. И опиумный урожай-2015 года, безусловно, является главным призом в новой джихадистской войне в Афганистане. Если боевикам «Даиш» в этой войне улыбнется удача, то они смогут рассчитывать на получение десятков миллионов долларов от продажи и реализации героина и гашиша. И тогда окажутся правы те, кто прогнозирует закрепление «Исламского государства» на афганской земле. Если же, напротив, талибы смогут сохранить контроль над ключевыми элементами наркоиндустрии, то, скорее всего, сторонники «халифата» будут вынуждены бежать из Афганистана, либо уйти на периферию политического пространства, занимаемого вооруженной оппозицией, либо отречься от присяги «халифу» аль-Багдади, чтобы физически выжить. У официального Кабула с началом «наркоджихада» ИГ и Талибана появляются новые политические перспективы — он имеет возможность выбрать, чью сторону в конфликте поддержать, или воспользоваться ситуацией и начать масштабное наступление на обоих своих противников. Очевидно, что афганские силовики сейчас начнут активно содействовать усилению конфликта между Талибаном и «Даиш», натравливая экстремистов друг на друга (не случайно о новом «джихаде» сообщил миру именно главный полицейский Гельманда Наби Джан Муллахиль) . Впрочем, столь выгодная афганским силовикам и президенту Мохаммаду Ашрафу Гани расстановка сил на афганской политической доске не будет долгой. Кто бы ни взял верх в объявленном «джихаде» — Талибан или «Даиш» — победитель получит не только наркодоллары, но и привлекательную для афганской молодежи успешную политическую репутацию. И это немедленно привлечет под белые знамена талибов или черные флаги «Даиш» новых «волонтеров Аллаха».

О ПАТРИОТИЗМЕ И РАБСТВЕ

Дмитрий Зимин 

О патриотизме и рабстве О любви к власти как форме стокгольмского синдрома 

Патриотизм бывает разных оттенков, но я бы выделил два. Один — это любовь к родному государству, когда человек гордится достоинствами своего государства, своим правительством и правителем, настороженно, а то и враждебно относится ко всему зарубежному. Другой — нежная любовь к родине, скорбь по поводу ее бед и недостатков, внимательное и доброжелательное наблюдение за всем хорошим в мире, желание учиться у мира этому хорошему, чтобы перенести это хорошее на свою родину. Эти два вида патриотизма — гордиться или учиться — конкуренты. А может, и политические противники. Патриотизм как любовь к государству всячески подогревается властью. В своем крайнем проявлении любовь к стране и государству (власти) приобретает истеричный характер «национального нарциссизма», по выражению одного известного публициста, а в отношении со значительной частью остального мира появляются элементы истеричной злобы. Видимо, этот вид патриотизма имел в виду Лев Толстой, когда говорил: «Патриотизм в самом простом, ясном и несомненном значении своем есть не что иное для правителей, как орудие для достижения властолюбивых и корыстных целей, а для управляемых — отречение от человеческого достоинства, разума, совести и рабское подчинение себя тем, кто во власти… Патриотизм есть рабство»* * Лев Толстой, «Христианство и патриотизм», 1893–1894 . Мне кажется, что этим определением — патриотизм есть рабство — гений Толстого предвосхитил открытие такого феномена, как стокгольмский синдром: любовь, иногда страстная, жертвы — к террористу-захватчику, к насильнику, который обращается со своими жертвам, как с рабами. В Стокгольме грабители, захватившие банк и удерживавшие несколько дней его клиентов и сотрудников в качестве заложников и превратившие их в рабов, в конце концов стали для своих жертв объектами настоящей любви — до такой степени, что они стали защищать грабителей от полиции. Возможно, что в древние времена любовь раба к своему хозяину позволяла рабу легче переносить свое рабство, увеличивала шансы на выживание и создание потомства, и она нашла отражение в геноме. Сейчас это вредный атавизм. Мы видели проявление такого патриотизма рабов в масштабах страны на примерах гитлеровской Германии, сталинского СССР, полпотовской Кампучии, нынешней Северной Кореи. История цивилизации доказывает, что общество должно держать власть на вытянутой руке, ни в коем случае не допуская ее к своему сердцу. «Настоящий патриот всегда должен быть готов защитить свою страну от своего правительства», — писал американский философ Эдвард Эбби. «Недоверие к власти должно быть первейшим гражданским долгом», — утверждал и шотландский писатель Норман Дуглас (цитирую по статье российского специалиста по бюрократии Александра Оболонского «Политическое недоверие как позитивный фактор»). При этом и англичане, и американцы — первейшие патриоты своих стран.  Фото: Роман Гончаров

ЭТОТ ШЕДЕВР СЕГОДНЯ НЕ ПОКАЖУТ ПО ТЕЛЕВИЗОРУ

http://megogo.net/ru/view/7888-pisma-mertvogo-cheloveka.html

Выделить ссылку и "перейти по адресу..."

 Интересно, что лучшие фильмы тех годов, а их было не мало, совсем исчезли с экранов, забитых дешевой попсой. Как тут не вспомнить: "Поют и пляшут, как перед большой бедой". 

ВЯЗЕМСКИЙ ПРОТИВ ПУШКИНА

ОЛЬГА МУРАВЬЕВА

*

“ВРАЖДЫ БЕССМЫСЛЕННОЙ ПОЗОР...”

Ода “Клеветникам России” в оценках современников

Польское восстание 1830 — 1831 годов, хотя оно и именовалось в русской прессе мятежом, организованным отдельными “злонамеренными” людьми, явилось взрывом общенациональной борьбы за возрождение независимого польского государства. Подавление восстания русской армией носило характер полномасштабной военной кампании, и все эти долгие месяцы (с конца ноября 1830 до конца августа 1831 года) события в Польше были предметом напряженных размышлений и душевных терзаний мыслящей части русского общества. Разброс мнений и оценок оказался здесь очень велик, но из-за отсутствия возможности свободного выражения и формирования общественного мнения они не кристаллизовались в ясно обозначенные и открыто заявленные позиции. Толчком к подобной кристаллизации стала брошюра “На взятие Варшавы”, вышедшая в свет 11 — 13 сентября 1831 года. Она включала в себя стихотворение Жуковского “Старая песня на новый лад” и два стихотворения Пушкина: “Клеветникам России” и “Бородинская годовщина”. Оба поэта полностью поддержали действия русского правительства, а Пушкин к тому же гневно обрушился на его западноевропейских критиков. Отношение к этим произведениям четко проявило позиции и взгляды и разделило на “своих” и “чужих” старых друзей и добрых знакомых.

П. А. Вяземский 15 сентября 1831 года записал в дневнике: “Как ни говори, а стихи Жуковского — вопрос жизни и смерти между нами. Для меня они такая пакость, что я предпочел бы им смерть”¹. Д. Ф. Фикельмон — П. А. Вяземскому 13 октября 1831 года: “Если бы Вы были для меня чужим, безразличным, если бы я не имела к Вам тени дружбы, дорогой князь, все это исчезло бы с тех пор, как я прочла Ваше письмо к мамб, по поводу стихов Пушкина на взятие Варшавы”². П. Я. Чаадаев — Пушкину 18 сентября 1831 года: “Вот вы, наконец, и национальный поэт; вы, наконец, угадали свое призвание. <...> Стихотворение к врагам России особенно замечательно; это я говорю вам. <...> Не все здесь одного со мною мнения, вы, конечно, не сомневаетесь в этом, но пусть говорят, что хотят — а мы пойдем вперед”³. Н. А. Мельгунов — С. П. Шевыреву 21 декабря 1831 года: “Мне досадно, что ты хвалишь Пушкина за последние его вирши. Он мне так огадился как человек, что я потерял к нему уважение даже как к поэту”⁴. Уже через год, 2 октября 1832 года, Александр Тургенев в письме брату Николаю вспоминал об ожесточенных спорах между Пушкиным и Вяземским, свидетелем которых он был, когда они, горячась, обвиняли друг друга, а он “страдал за обоих”. И продолжая старый разговор, он соглашался с братом: “Твое заключение о Пушкине справедливо: в нем точно есть еще варварство”⁵.

Говоря о спорах и разногласиях внутри русского общества, необходимо учитывать, что в них неизменно присутствует еще один незримый оппонент или союзник — Запад, Европа. Стихотворения Пушкина о польском восстании очень характерны в этом отношении. С одной стороны, Пушкин в них обращается именно к европейским политикам и журналистам, а не к своим соотечественникам, исповедующим те же взгляды. С другой стороны, стихотворения, формально адресованные французским депутатам, реально предназначались все-таки русской аудитории прежде всего. Этим, возможно, объясняется и несколько невнятный эпизод с публикацией стихотворений за границей, вызвавший обидную реплику Вяземского: Пушкин “кажет им шиш из кармана”. (Известно, что Пушкин как будто собирался довести свою отповедь до сведения французских парламентариев и искал с этой целью переводчика. Но неясно, что мешало ему самому перевести свои стихотворения на французский язык и переслать их в Париж.)

В спорах вокруг событий в Польше позиция Европы приобретала особенное значение, ибо была выражена в высшей степени резко и определенно. Польская пропаганда делала акцент на политических идеалах повстанцев. В воззваниях, которые поляки распространяли в Европе, говорилось, что они подняли оружие не против своих русских братьев, не против великого русского народа, но против царской тирании. На их знаменах было начертано: “За вашу и нашу свободу”, тем самым подчеркивалось, что они в равной мере отстаивают интересы как польского, так и русского народа. Европейское общественное мнение целиком приняло польскую версию событий. Расценивая восстание как национально-освободительную войну цивилизованного народа против деспотического, отжившего режима российского самодержавия, Европа однозначно встала на сторону Польши, которой приписывалась роль крепости, охраняющей западную цивилизацию от русского варварства. Политики, журналисты и поэты были едины в своем горячем сочувствии Польше и во враждебности к России. В этой обстановке стихотворения “Клеветникам России” и “Бородинская годовщина” звучали вызовом общественному мнению Европы. Впрочем, Пушкина это ничуть не смущало.

Мотивы, которыми руководствовался Пушкин в своем отношении к польскому восстанию, известны: он был убежден, что существование Польши как суверенного государства противоречит интересам России. Важно и то, что в это время Пушкин уже резко отрицательно относился к революциям и мятежам вообще, а холерные бунты 1830 — 1831 годов с их необыкновенной жестокостью лишний раз убедили его в крайней опасности стихийного народного возмущения. Можно привести большое количество цитат из его писем и заметок, доказывающих последовательность и неизменность позиций, заявленных в стихотворениях “Клеветникам России” и “Бородинская годовщина”. Но и все эти факты выглядят недостаточными для того, чтобы раскрыть ту общественно-политическую и нравственную коллизию, которая сделала возможным появление этих стихотворений. В сентябре 1831 года Вяземский пишет в своем дневнике о “лживой атмосфере” российской жизни: “Как пьяному мужику жид нашептывал, сколько он пропил, так и в той атмосфере невидимые силы нашептывают мысли, суждения, вдохновения, чувства. Будь у нас гласность печати, никогда Жуковский не подумал бы, Пушкин не осмелился бы воспеть победы Паскевича”⁶.

Попытаемся описать эту атмосферу, лживую или нет, но и в самом деле определявшую те взгляды и настроения, которые нашли выражение в стихотворениях Пушкина и Жуковского о польском восстании. Выделим ряд моментов, несущественных для Европы, но имевших огромное значение для русских независимо от их политических взглядов.

В манифесте польского сейма от 20 декабря 1830 года ставилось целью восстановление Польши в границах 1772 года, то есть с белорусскими, литовскими и украинскими землями, включая Киев. В этом вопросе поляки не шли ни на какие компромиссы и не отступили от своего ультиматума даже тогда, когда русские войска уже окружили Варшаву и готовились к штурму. Беспрецедентное требование Польши о добровольной передаче ей огромных территорий особенно не занимало западную прессу, но в России, естественно, выдвигалось на первый план. Права России на спорные территории были, во всяком случае, не меньшими, чем у Польши, и даже тех, кто искренне сочувствовал полякам, территориальный вопрос решительно ставил в тупик.

Немаловажное значение имело и то обстоятельство, опять-таки “не замеченное” в Европе, что поляки сами сразу отвергли путь мирных переговоров, начав с вооруженного нападения на Бельведер, в результате которого погибли русские генералы и офицеры. Эта жестокость и агрессивность казались особенно возмутительными на фоне сдержанного и миролюбивого поведения русского наместника великого князя Константина и первоначальных попыток Николая I избежать военного конфликта.

Русско-польские отношения имели длинную историю, отягощенную многочисленными конфликтами и войнами. Память об этом, о былых обидах и примирениях, поражениях и победах создавала особый фон, на котором последние события воспринимались как продолжение “старинного спора”, “наследственной распри”, суть которой непонятна сторонним наблюдателям (“Оставьте нас: вы не читали / Сии кровавые скрижали”). Особое место в “распре” занимали события сравнительно недавнего времени. В войне 1812 года польские войска выступали в составе армий Наполеона, и после его поражения судьбу Польши решали державы-победительницы. Тогда именно Россия, преодолев сопротивление западных партнеров, добилась сохранения территориальной целостности Польши, а включив ее в состав империи, предоставила Польше необыкновенные преимущества в виде конституции, самоуправления, собственной армии и свободы печати. В свете этих фактов восстание Польши против России, ее союз с западными державами, да еще в роли защитницы Европы от России, воспринимались русскими как вопиющая неблагодарность и предательство. Правда, не принималось во внимание, что всеми благодеяниями поляки обязаны были только покойному императору Александру I, а никак не русскому обществу в целом, которое встретило польские инициативы царя с дружным недоброжелательством. Это обстоятельство и спустя пятнадцать лет оказывало влияние на отношение к событиям в Польше, придавая ему оттенок злорадного торжества, которого не избежал и Пушкин: “Итак, наши исконные враги будут окончательно истреблены, и таким образом ничего из того, что сделал Александр, не останется...”⁷

Существенное воздействие на интерпретацию польских событий оказывали и популярные в русском обществе идеи общеславянского единства. Подобный взгляд присутствовал и в рассуждениях Пушкина, который применял к польским событиям такие понятия, как “дело семейственное”, “спор славян между собою”, и связывал судьбу Польши с общей судьбой славянства: “Славянские ль ручьи сольются в русском море? / Оно ль иссякнет? вот вопрос”. Вера в то, что союз славянских народов под эгидой России может быть выгодным и благотворным для всех, имела определенные основания и, очевидно, исповедовалась вполне искренне; но при этом русские словно не замечали, что один из членов “семьи” явно тяготится родственными объятиями...

Итак, мы видим, что специфически российское понимание польских событий не просто отличалось от европейского, но практически ни в чем с ним не совпадало. В России был совершенно неактуален основной вопрос, волнующий Европу: борьба поляков против самодержавного имперского режима за национальную независимость и демократию. Европейцы, в свою очередь, были абсолютно равнодушны ко всем подробностям “семейной вражды”, столь значимым для русских. Эта взаимная глухота для европейцев была лишним доказательством русского варварства, а для русских — доказательством европейского высокомерия и ненависти к России.

Мнение, что Европа в принципе не понимает, недооценивает, даже ненавидит и презирает Россию, было достаточно распространенным. “...Ненавидите вы нас”, — жестко утверждал Пушкин в оде “Клеветникам России”. “За что возрождающейся Европе любить нас?” — горько вопрошал Вяземский⁸. Это явление может быть достаточно глубоко проанализировано лишь в контексте глобальной темы “Россия и Запад”. Здесь же отметим только те моменты, которые имеют непосредственное отношение к нашему сюжету.

Постоянный источник напряжения создавало известное историческое отставание России от Европы в политическом и культурном отношении. Этим был предопределен и трагический раскол русского общества на славянофилов и западников, и тот психологический дискомфорт, который сделался отличительной чертой русской интеллигенции. Люди, воспитанные в системе ценностей европейской культуры, остро реагировали на расхождение российской действительности с этими ценностями и общепринятыми цивилизационными нормами. Ни один из иностранных недоброжелателей не сказал о России таких беспощадных слов, как лучшие из ее сыновей. Но они обвиняли по праву любви и боли и не принимали согласия без сочувствия. Так рождался тот специфический комплекс переживаний, который сформулировал Пушкин: “Я конечно презираю отечество мое с головы до ног — но мне досадно, если иностранец разделяет со мною это чувство”⁹.

Допустимо говорить и о присущей европейцам некоей абсолютизации ценности политических институтов. В глазах Европы русское общество, отвергнув призыв поляков вместе восстать против царского правительства, расписалось тем самым в своей поддержке самодержавия, крепостничества и реакционных политических взглядов вообще. При этом не учитывалось, что русское общество находилось в принципе в иных отношениях со своим правительством, чем, скажем, французское. Последнее, пережив за четыре десятилетия смену нескольких политических режимов и получив уже некоторый опыт самоуправления через выборные органы власти и свободную печать, обладало известной автономией и самостоятельностью. Русское общество подобного опыта не имело вовсе и отличалось к тому же крайне низким уровнем политического и гражданского самосознания, о чем не раз с возмущением писал Пушкин¹⁰. В этих условиях формы государственного устройства, сколь бы несовершенны они ни были, представали единственно возможными формами организации общества, а правительство — единственным выразителем национальных интересов. Но это положение вещей ставило русских перед мучительным и противоестественным выбором между патриотическими чувствами и политическими убеждениями. В этой ситуации легко было поддаться искушению сделать объектом национальной гордости военную мощь России и обширность ее территорий, а также противопоставить более свободным и независимым, а следовательно, более индивидуалистичным и эгоистичным европейцам единство и сплоченность. С другой стороны, возникала опасность соскользнуть на позицию принципиального неприятия своей государственности. Это противоречие в неявной форме определяло и отношение к польскому восстанию. В черновом наброске “Ты просвещением свой разум осветил...”, обращаясь к неизвестному, который “руки потирал от наших неудач”, Пушкин горько и зло упрекает его в том, что он “нежно чуждые народы возлюбил / И мудро свой возненавидел”. Мы не знаем, кого именно имел здесь в виду Пушкин, но по воспоминаниям Герцена можем судить о том, как относились к польским событиям в его кругу: “Мы радовались каждому поражению Дибича, не верили неуспехам поляков, и я тотчас прибавил в свой иконостас портрет Фаддея Костюшки”¹¹. Юный Герцен и его друзья, конечно, не ненавидели свой народ, но решительно отделяли его судьбу от судьбы государства, которое ненавидели в самом деле. Можно сказать, что это был шаг вперед в развитии русского общественного сознания, только вот дорога оказалась опасной...

В определенных кругах были возмущены стихотворениями Пушкина о польском восстании уже по одному тому, что они прозвучали открытой и демонстративной поддержкой правительству. К тому же было известно, что Пушкин сам читал их Николаю I и его семье в Царском Селе, что брошюра “На взятие Варшавы” была напечатана с невиданной быстротой в военной типографии по личному распоряжению царя. Наконец, стихотворения Пушкина были восторженно встречены в официальной прессе. Даже Вяземский, хотя и не верил в “царедворческие побуждения” своих друзей, назвал их стихи шинельными, намекая на стихотворцев, которые ходят по домам с поздравительными одами. Позже в своем знаменитом письме Гоголю Белинский с удовлетворением отмечал, что стоило Пушкину написать “два — три верноподданнических стихотворения”, как он тут же лишился “народной любви”¹².

В действительности Пушкин никогда не отличался верноподданническим поведением. Проблема была в разном понимании того, в чем должна проявляться независимость поэта и гражданина. Если демократически настроенная часть русского общества все больше склонялась к отождествлению независимости и оппозиционности, то Пушкин понимал независимость как возможность свободно высказывать свое мнение, не заботясь о том, совпадает оно с позицией властей или нет. Неприятие того типа поведения, на котором настаивал Пушкин, дорого стоило русской интеллигенции, и в этом смысле тогда, осенью 1831 года, Пушкин был прав, а обвинения в его адрес несправедливы. Но приходится считаться и с тем, что контекст конкретной ситуации может сообщать поступкам то значение, которое сам человек им не придает. Пушкин никогда не жалел о том, что опубликовал эти стихотворения, но вряд ли ему доставила удовольствие горячая поддержка Надеждина и Уварова, союзником которых он неожиданно предстал в глазах публики.

Особого внимания заслуживает позиция Вяземского. Он, собственно, был согласен с тем, что польское восстание необходимо подавить, только роль России в этом конфликте не вызывала у него решительно никаких восторгов. Но Вяземский предъявляет Пушкину и Жуковскому претензии нравственного и эстетического характера: “Это дело весьма важно в государственном отношении, но тут нет ни на грош поэзии. <...> Мало ли что политика может, и должна делать? Ей нужны палачи, но разве вы будете их петь”¹³. Приблизительно на тех же позициях стоял и Ал. Тургенев: “Я бы спросил его (Жуковского. — О. М.), что бы он подумал о себе, если бы энтузиазм его к геройству кровопролития был личным свидетелем того, чего стоит нам и им это геройство? Я делаюсь врагом Поэзии, когда она не святое дело, не человечество защищает и превозносит”¹⁴ . Интересно, что и сам Пушкин прекрасно видел резкое несовпадение эстетического и прагматического взглядов на польские события. В письме Вяземскому 1 июня 1831 года он писал: “Ты читал известие о последнем сражении 14 мая. Не знаю, почему не упомянуто в нем некоторые подробности, которые знаю из частных писем и кажется от верных людей: Кржнецкий находился в этом сражении. Офицеры наши видели, как он прискакал на своей белой лошади, пересел на другую бурую и стал командовать — видели, как он, раненный в плечо, уронил палаш и сам свалился с лошади, как вся его свита кинулась к нему, и посадила опять его на лошадь. Тогда он запел “Еще Польска не сгинела”, и свита его начала вторить, но в ту самую минуту другая пуля убила в толпе польского маиора, и песни прервались. Все это хорошо в поэтическом отношении. Но все-таки их надобно задушить, и наша медленность мучительна”¹⁵.

Удивительно, но в данном случае Пушкин вдохновляется не тем, что “хорошо в поэтическом отношении”, а тем, что “правильно” в отношении политическом. Вяземский не находил этому оправданий. Ал. Тургенев пытался объяснить: “Он только варвар в отношении к П[ольше]. Как поэт, думая, что без патриотизма, как он его понимает, нельзя быть поэтом, и для поэзии не хочет выходить из своего варварства”¹⁶. Иначе говоря, поэт не может не быть патриотом, даже если патриотизм его народа носит варварский (нецивилизованный) характер. Возможно, Тургенев здесь близок к истине. В том же письме Вяземскому Пушкин заметил: “...мы не можем судить ее (распрю с Польшей. — О. М.) по впечатлениям европейским, каков бы ни был впрочем наш образ мыслей”. Странное безразличие к индивидуальному образу мыслей (“каков бы ни был”) и убеждение, что “мы” (в данном контексте — мы, русские) должны судить эти события по каким-то единым для всех нас критериям, это тоже, в сущности, проявление “патриотизма” с точки зрения Пушкина или “варварства” с точки зрения Тургенева.

Стихотворения “Клеветникам России” и “Бородинская годовщина” продолжают традицию русской государственно-патриотической поэзии, развивающей тему “Россия и Запад”. Основная схема поэтического воплощения этой темы найдена уже Ломоносовым: риторические вопросы и обращения к воображаемому оппоненту, варьирование тезисов о пространственном величии России, ее военной мощи и ее миролюбии; поэтическая формула протяженности России “от — до” (“...от финских хладных скал до пламенной Колхиды”) — “географические фанфаронады наши”, по ядовитому замечанию Вяземского. Здесь мы имеем дело с некими поэтическими символами русской государственности, обретающей в них вневременной, внеполитический смысл. Прибегая к этим поэтическим символам, Пушкин тем самым и утверждает тот общий национальный, государственный взгляд на события, который он противопоставляет любому частному “образу мыслей”. Видимо, так и воспринял стихотворение Пушкина Баратынский, полагая, что в нем “указана настоящая точка, с которой должно смотреть на нашу войну с Польшей”¹⁷.

Попытка же интерпретировать эту поэтическую модель применительно к конкретным политическим обстоятельствам придает пушкинским стихотворениям почти пародийный смысл. Такой угол зрения представлен в известных замечаниях Вяземского: “„Вы грозны на словах, попробуйте на деле”. А это похоже на Яшку, который горланит на мирской сходке: да что вы, да сунься-ка, да где вам, да мы-то! <...> Смешно, когда Пушкин хвастается, что мы не сожжем Варшавы их. И вестимо, потому что после нам пришлось же бы застроить ее. Вы так уже сбились с пахвей в своем патриотическом восторге, что не знаете, на чем решится, то у вас Варшава, неприятельский город, то наш посад”¹⁸.

Можно было бы упрекнуть Вяземского в том, что он не учитывает особенностей жанра и поэтического замысла, но такой подход был в известной мере спровоцирован своеобразной поэтикой стихотворений, где высокий торжественный пафос сочетается с запальчивой интонацией спора, а отвлеченные декларации — с конкретными полемическими выпадами. К тому же стихотворения прозвучали в совершенно определенной общественно-политической ситуации. В ее контексте упоминание в одном ряду со взятием Варшавы битвы под Бородином казалось “святотатством”; противопоставление “кичливый лях иль верный росс”, основанное на расхожих в то время оценочных определениях национального характера, получило оскорбительный смысл, а традиционные одические обороты: “Россия! встань и возвышайся! / Греми, восторгов общий глас!..” — принимали высокомерный и вызывающий оттенок. Таким образом, тот перекрестный огонь пристрастных оценок, под который попали пушкинские стихотворения, был неизбежен и вполне прогнозируем. Но трудно было предвидеть в 1831 году, что политическая жизнь этих стихотворений окажется столь долгой...

Рассмотренная нами общественная ситуация, неотъемлемой частью которой стали пушкинские стихотворения, и по сути дебатируемых проблем, и по характеру конфликтов и противоречий принадлежит к “вечным сюжетам” российской истории. Поэтому и отношение к этим стихотворениям на протяжении ста шестидесяти лет неизменно окрашено в черно-белые тона политических пристрастий. Разумеется, никому не заказано исповедовать те или иные взгляды на государственные интересы России или гражданский долг писателя. Но не думаю, чтобы было в принципе возможно установить объективные критерии для однозначной оценки позиции Пушкина в польском вопросе. Тем более что стремление дать такую оценку неизбежно поставит нас перед вопросами вовсе нелепыми: кто был мудрее и честнее — Пушкин или Мицкевич? Жуковский или Вяземский? Чаадаев или Лафайет?

Много лет спустя Лев Толстой в дневниковой записи от 31 декабря 1904 года с точностью и бесстрастием аналитика зафиксирует свое душевное состояние: “Сдача Порт-Артура огорчила меня, мне больно. Это патриотизм”¹⁹. “Мне больно” — мог бы сказать любой из названных и неназванных здесь людей, и эта боль становилась едва ли не самым сильным и совершенно неопровержимым аргументом в их спорах. Но ни в коем случае это не дает оснований для благодушно-банальных сентенций типа “все по-своему правы”. Своя боль и своя правота у каждого участника конфликта — это и есть самый страшный детонатор взрыва. Ведь истинно трагическая коллизия возникает там, где сталкиваются не добро и зло, а разные представления о добре и зле. И тогда вскипают, перемешиваясь, любовь и ненависть, жестокость и самопожертвование, и этот хмельной состав дурманит самые светлые умы и самые благородные души. А потом... “...тяжко будет им похмелье”, — предрекал Пушкин. Оно будет тяжко. Всем.

Общественно-политический конфликт, сложившийся вокруг польского восстания, имел все признаки такого рода трагической коллизии. Выступив в печати со стихотворениями “Клеветникам России” и “Бородинская годовщина”, Пушкин оказался замешан в этот конфликт самым непосредственным образом. Не станем утверждать, что его позиция была безупречна, но и не сумеем указать на образец подобной безупречности. Обратим внимание на другое: в результате всех этих событий Пушкин не поссорился с Вяземским, Ал. Тургенев не порвал отношения с Жуковским. Их взаимное уважение и дружеская привязанность оказались сильнее идейных и политических разногласий. Пока еще сильнее... Но, всматриваясь в драматическую ситуацию 1830 — 1831 годов, мы видим, как уже явственно наметилась трещина, что со временем, углубляясь и расширяясь, пройдет через русское общество, безжалостно разрывая сословные, дружеские и семейные связи. И разделенные на враждебные лагери соотечественники от поколения к поколению будут накапливать ожесточение и нетерпимость до тех пор, пока наконец не бросятся друг на друга с оружием в руках.

Сегодня, “жестоких опытов сбирая поздний плод”²⁰, мы вновь ищем ответы на мучившие их вопросы. Может быть, исторические сюжеты потому и становятся вечными, что каждое поколение оказывается не в состоянии распутать доставшийся ему в наследство узел противоречий и перекладывает на плечи потомков этот все более тяжкий и взрывоопасный груз. Поэтому те же, в сущности, проблемы, что заявили о себе с такой остротой во время польского восстания 1830 — 1831 годов, и на исходе XX века продолжают терзать русское общество, и все длится “вражды бессмысленной позор...”²¹.

Тем большего внимания заслуживает каждая попытка найти достойную линию поведения в тягостных и опасных конфликтах, непрерывно сотрясающих русское общество. О взлетах и падениях, подстерегающих на этом пути любого, свидетельствует лишний раз история стихотворений Пушкина “Клеветникам России” и “Бородинская годовщина”.

Санкт-Петербург.

ОДЕССА. КТО ВИНОВАТ (ГОД СПУСТЯ)?

• 03-05-2015 (09:05)
• 

Кто виноват (год спустя)?

Владимир Голышев: "Штурмовики" и "менты" в Одессе действовали согласованно, в соответствии с ранее утвержденным планом

update: 03-05-2015 (09:02)

Я на Одессу 2 мая смотрю, как драматург (мне это просто сделать, потому что я наблюдал за всеми событиями в режиме он-лайн, а потом пересмотрел все видео-материалы по теме).

Там можно выделить четыре группы действующих лиц:

1) Штурмовики с огнестрельным оружием.

2) Ультрасы и самооборонцы.

3) Менты.

4) Куликовские ватники.

Очевидно, что "штурмовики" и "менты" действовали согласованно, в соответствии с ранее утвержденным планом.

Очевидно, что "ультрасы" и "ватники" никакого плана не имели и действовали спонтанно.

Есть лишь два момента, в которых мелькают чьи-то умелые руки - когда оперделялось направление дальнейшего движения.

Вот "ультрасы" отбились и разгоряченные боем зависли: дальше что?

"На Куликово! Вату п***ть!"

Я не знаю, кто первый крикнул и побежал.

Но подозреваю, что это были внедренные провокаторы.

И на Куликовом - то же самое.

Самое разумное - разбегаться врассыпную (в тот же день в другом месте так и сделали).

Но кто-то, кому они доверяют, остановил ватников и загнал в "Дом профсоюза". Как послушный скот...

Таким образом, налицо 100-процентные виновники происшествия - МЕНТЫ и ШТУРМОВИКИ.

И скрытые виновники - ПРОВОКАТОРЫ, внедренные и к "ультрасам" и к "ватникам".

То что, число ватников, погибших от огня и дыма, существенно превысило число погибших от огнестрела "ультрасов" - случайность. Могло быть и наоборот.

В любом случае, и те, и другие в равной степени - жертвы этого трагического происшествия, которое началось прицельной стрельбой по толпе из-за ментовского прикрытия, а закончилось подозрительно медленными пожарными машинами.

Остальное: дело вкуса - кому кто больше дорог, тот по тому и скорбит.

Владимир Голышев

УРОКИ ЛЖИ

• 02-05-2015 (22:24)
• 

Уроки лжи, или работая Акуниным

Михаил Берг ксенофобии и болезненной нетерпимости

История, смысл которой периодически оспаривается, важна не только как один из немногих инструментов понимания жизни до нас, но и как механизм создания условных национальных рефлексов. Смысл которых также доступен осознанию только посредством исторической перспективы.

Скажем, задаемся мы навязшими в зубах вопросами об истоках 86 процентов, поддерживающих захват чужой территории в нарушение международных законов. Об удивляющей нас толерантности ко лжи. О ксенофобии, болезненной нетерпимости к символическим (а чаще – выдуманным) обидам со стороны иностранцев и удивительной терпимости по отношению к реальным эксплуататорам и обманщикам, единственное оправдание которых – свои, наши. Или о традиционной роли православной церкви, которая всегда на стороне силы, начальства, и из века в век проповедует покорность ему, как главную добродетель и исконно русскуюдуховность. Да много ли общественных и казалось бы невиданных язв обнаружило путинское правление; и как еще понять, откуда они взялись, кабы не возможность обратиться к истории.

Понятно, что русская история многообразна и многовекторна, и на перечисленные национальные стереотипы (если это именно стереотипы) могли оказать влияние самые разнообразные исторические процессы и обстоятельства нашего славного прошлого. Но я рекомендую обратиться к наиболее хрестоматийной рифме, давно заезженной, но, кажется, не потерявшей актуальности. К влиянию на национальный характер двух с половиной веков татаро-монгольского ига. И остановиться на некоторых красноречивых (пусть и отрывочных) свидетельствах его долговременного воздействия на русскую культуру.

Я приведу несколько фактов, а читатель сам решит: случайные ли это совпадения или исторические закономерности. Причем цитаты буду приводить из работы, написанной на границе перехода от ельцинской эпохи к путинской, то есть когда все те проблемы, которые нас сегодня мучительно волнуют, в очередной раз дали о себе знать.

Начнем с того, что вассальные отношения между очень быстро (за 5 лет) покоренными русскими княжествами и Золотой Ордой имели уникально устный характер. То есть практически никаких документов (кроме ярлыков, которые просто знак), регламентирующих отношения Орды с русскими князьями не было. И это не дань времени (с западными странами Золотая Орда подписывала договоры), а просто уровень пренебрежения.

Орда справедливо полагала, что Русь, как государство, не существует, а те удельные княжества, которые исправно платили ему многовековую дань, закона, письменного договора не заслуживают.

Единственное исключение – кратковременный 30-летний период (1330—1360 годы), то есть период временного прекращения ордынских набегов на Русь, когда появились элементы договорных отношений между Ордой и Русью в плане сохранения стабильности государственных границ. А так князья, приезжавшие в Орду, как мы говорили, получали ярлык – знак власти, разрешающий собирать и привозить дань с определенной территории. Не больше.

Нам же интересен не уровень унижения, а сама привычка жить без письменного закона, регламентации, упорядоченности. И одновременно эстафета насилия, которую осуществляли ханы и темники Золотой Орды посредством русских князей, выступавших для них в качестве сборщиков налогов.

Более того, недоверие к регламентации усиливалось еще тем обстоятельством, что именно татары ввели в русских княжествах инструмент переписи населения, необходимой им для более полного и точного обложения данью. Что опять же содействовало недоверию не только к самому механизму переписи, сохранившемуся по сегодня, но и вообще к инструментам регламентации как таковым.

Не менее интересны и другие обстоятельства переписи и собирания дани, которые поначалу осуществляли сами ордынцы, и это вызывало нарастающее раздражение вплоть до локальных бунтов. Не сам факт, подчеркнем, собирания дани, а то, что это делают иностранцы. Но как только Орда, поняв это, перепоручила сбор дани и предварительную перепись своим данникам – русским князьям, как недовольство моментально потухло.

То есть раздражала не суть, а видимость, не что, а кто, хотя на сумму дани это оказывало только возрастающее влияние.

Князь собирал на два кармана: хану и себе. Но пусть свой обманывает и обирает до нитки, лишь бы чужой этого не видел. Перед чужим стыдно, свой – какой есть, лишь бы создавал видимость независимости.

Не менее показательно и отношение такого авторитетного института как православная церковь к рабской зависимости русского населения от захватчиков.

Церковь не только не поддерживала дух свободолюбия, а напротив, настраивала паству на покорность, интерпретируя сам факт иноземного ига вполне комплиментарно для захватчиков, как наказание за грехи. А захватчики – инструмент в руках Бога.

В ордынцах "видели "наказание божие", ниспосланное на русскую землю за грехи. Если бы не грешили, не прогневили Бога, не было бы таких бедствий, – вот отправная точка всех разъяснений со стороны властей и церкви тогдашнего "международного положения". Не трудно видеть, что эта позиция не только весьма и весьма пассивна, но что она, кроме того, фактически снимает вину за порабощение Руси и с монголо-татар, и с русских князей, допустивших такое иго, и перекладывает его целиком на народ, оказавшийся порабощенным и страдавший от этого более всех.

Не могу не привести еще одну цитату, где есть отчетливая перекличка с нашим временем: "Исходя из тезиса греховности, церковники призывали русский народ не к сопротивлению захватчикам, а, наоборот, к собственному покаянию и к покорности "татарам", не только не осуждали ордынскую власть, но и... ставили ее в пример своей пастве. Это было прямой оплатой со стороны православной церкви дарованных ей ханами огромных привилегий – освобождения от налогов и поборов, торжественных приемов митрополитов в Орде, учреждения в 1261 г. особой Сарайской епархии и разрешения воздвигнуть православный храм прямо напротив ханской Ставки.

То есть церковь была самым лояльным институтом, традиционно поддерживающим и воспевающим власть сильного, за что Орда расплачивалась жирными преференциями: отказом от налогообложения, дани.

Что же касается упрека русским князьям в том, что они допустили поражение своего государства, а затем споспешествовали укреплению рабской зависимости от Орды – то он более чем справедлив. Начиная с Александра Невского, который в противовес брату Андрею (хотя бы пытавшемуся как-то сопротивляться иноземному нашествию), не только стал ревнителем стратегии полного подчинения и не сопротивления закрепощению со стороны татаро-монгольских ханов, но и использовал полученную от последних власть для расправы с теми, кто игу пытался сопротивляться.

Патриотическая историография очень часто изображает русских князей отважными патриотами, что, конечно, далеко от действительности. Очень часто, при приближении ханского войска, князь первым сбегал из города, бросая его на произвол судьбы.

Так поступил герой Куликовской битвы князь Дмитрий Донской, когда через два года после победы 1380 года к стенам Москвы пришли войска хана Тохтамыша. Донской при первых слухах спешно уехал якобы для сбора войска, но так и не возвратился. За ним уехало много знатных людей, оборону города осуществлял литовский князь Остей, внук Ольгерда. Но лишенная авторитетного руководства Москва, имевшая на самом деле много возможностей для сопротивления осаде, была быстро захвачена, разорена, разграблена, десятки тысяч уведены в полон.

Точно так же поступил и сын князя Дмитрия Василий, когда через четверть века к городу приблизились войска хана Едигея. Он также сбежал в Кострому, бросив город без защиты, деревянная Москва была сожжена на версту вокруг.

Кстати, возвышение Москвы было частью политики ордынских властей по ослаблению сопротивления со стороны более сильных русских княжеств.

Идея хана Узбека потом будет неоднократно повторяться в русской истории, когда в собственных интересах на первое место будут выдвигать наиболееслабого и неавторитетного кандидата (Сталин, Хрущев, Брежнев, Путин), дабы оттеснить претендентов более сильных и опасных.

Понятно, что ордынский хитрец хотел "достичь полного разобщения русских князей и превращения их в непрерывно враждующие группировки. Отсюда его план – передача великого княжения самому слабому и невоинственному князю – Московскому и ослабление прежних правителей "сильных княжеств" – Ростовского, Владимирского, Тверского.

Тем более что граница между русскими княжествами и Ордой проходила очень близко от Москвы – чуть более 100 километров; Тула и тульское княжество частично попадало в ордынскую зону, а Рязанское княжество просто все время воевало на стороне Орды (в том числе и во время Куликовской битвы) и частью Орды считалось.

К опосредованному, но несомненному ордынскому влиянию можно отнести и такую привычную для слабых тактику, как ложь в общественных отношениях, лавирование, вероломство. Можно говорить, что эта тактика была вынужденной. Возможно, что она была индуцирована Ордой. И Золотая Орда, действительно, не считала себя связанной хоть чем-либо в отношениях с русскими князьями. Их постоянно визиты в Орду были фактом заложничества: им ничего не обещали, они не знали, как с ними поступит восточный владыка. В Орде, на правах заложников, годами жили сами князья, члены их семей, некоторых убивали, некоторые умирали, некоторые возвращались. Никакой логики.

Князей приучили, что власть – самовластна, непредсказуема и прихотлива, хочу – казню, хочу – милую. Такую власть больше уважают и боятся. Боятся и уважают – синонимы. Учителя хороших учеников.

Но факт, что ложь и вероломство стали одними из наиболее примечательных и устойчивых характеристик поведения русских общественных фигур. И устное, и письменное слово постоянно нарушалось. А в иерархическом обществе привычки очень быстро распространяются по всей иерархии, сверху вниз.

Если хитрят, лукавят, лгут в глаза князья, то и вся "вертикаль" – бояре, дьяки, духовенство, простой люд лгут с тем же постоянством и простотой в обиходе. Уже не видя в этой тактике ничего предосудительного.

Конечно, список исторических параллелей можно длить и длить, а многочисленные рифмы уточнять, но главное, мне кажется, уже сказано. Безусловно, никто не знает, как в точности закладываются национальные и культурные стереотипы, как появляются исторические условные рефлексы, насколько долговременно и существенно здесь именно историческое воздействие. Но то, что само воздействие имеет место, эти разрозненные комментарии и цитаты проиллюстрировали. Насколько убедительно, не мне судить.

Михаил Берг

ЮЛИЯ ЛАТЫНИНА 2 МАЯ

https://www.youtube.com/watch?v=5ScAiefy3r8

Выделить ссылку и "перейти по адресу", и слушай в своё удовольствие.

ВЕРНОЕ СРЕДСТВО

"В воскресенье, 3 мая, в Тель-Авиве пройдет марш протеста активистов общины выходцев из Эфиопии. Согласно опубликованной информации, марш пройдет от торгового центра "Азриэли" в сторону шоссе Аялон. Демонстрация назначена на послеполуденные часы.

По словам организаторов мероприятия, оно должно стать продолжением бурной демонстрации, состоявшейся на прошлой неделе в Иерусалиме. СМИ цитируют слова активистов, заявивших, что "на сей раз борьба против расизма будет длительной, и мы не намерены отступать". Предполагается, что во время марша будет предпринята попытка блокировать движение по скоростной магистрали".

 Одна моя знакомая репатриировалась в Израиль из Ленинграда в 1976 году. Очень ей Еврейское государство не понравилось. Все в нем было не то и не так. Нарочным получил от нее одно письмо лет через десять после их отбытия из Питера. "Будь проклят тот день и час, когда мы решили перебраться в эту проклятую Африку, - писала моя знакомая. - Даже не думай  следовать за нами. Здесь настоящий ад: бюрократия зверская, дороговизна, нас, русских, за людей не считают".

 Очень меня тогда это письмо расстроило. Но вот прошло лет пять, поднялся "железный занавес" - и вдруг слышу в трубке знакомый голос. Встретились. Сначала она посетила Петербург, потом решила увидеть Москву.

 - Какой ужас! - сказала моя знакомая. - Как вы здесь живете! ?

это какой-то грязный бардак, а не государство! Вали отсюда,как можно быстрей!

 Родные моей знакомой говорят, что  вернулась она из России совсем другим человеком: настоящим патриотом Израиля. Прямо с кулаками стала бросаться на тех, кто смел косо глядеть на Землю Обетованную.

 Вот я и подумал. Надо бы активистов наших эфиопов отправить на родину за государственный счет, конечно, и, всего лишь, на недельку. Думаю, семи дней хватит, чтобы вспомнили они, откуда и зачем прибыли в Еврейское государство. И забыли о каком-то мифическом расизме. 

ТРАГЕДИЯ ОТТО ВЕЙНИНГЕРА

Евгений Беркович

Еврейская самоненависть

(Трагедия Отто Вейнингера)

         В конце 1902 года в венском издательстве Вильгейма Браумюллера вышла в свет книга двадцатитрехлетнего студента философии Отто Вейнингера „Пол и характер". Успех книги был бесспорным, ее содержание никого не оставляло равнодушным. В своих лекциях и статьях о ней говорили Эрнст Мах, Генри Бергсон и другие выдающиеся философы и писатели того времени. С мнениями автора часто не соглашались, спорили. Но в одном критики были единодушны: этому человеку предстоит блестящее будущее. 

        Вечером четвертого октября 1903 года в знаменитом номере старой венской гостиницы, в котором в 1827 году скончался Бетховен, Отто Вейнингер выстрелил себе в сердце. Всю ночь продолжалась агония, умер он только под утро. 

        После смерти автора его книга сразу приобрела мировую известность, была переведенена на основные европейские языки. Только на русском она за короткий срок выдержала несколько изданий. 

        Самоубийство начинающего философа и писателя озадачило читающий мир. Многие люди -- и близко знавшие Вейнингера и далекие от него -- предлагали различные версии случившегося, пытаясь найти причину его страшного последнего решения. В этой трагической смерти виделись идейные мотивы, и все содержание книги подтверждало предположение, что самоубиство могло быть следствием философского мироотрицания. 

        Отто Вейнингер развил новую теорию взаимоотношений полов. Для обоснования своего подхода он использовал разнообразный фактический материал – данные в области биологии, психологии, социологии и истории. Его выводы и заключения поражают оригинальностью и остротой мысли. Но среди многих тонких наблюдений, остроумных обобщений и оригинальных построений в книге есть и такие утверждения, которые ничем, кроме как болезненным расстройством ума, объяснить невозможно. Автор исходит из теории бисексуальности. В мире растений и животных, как и в мире человека, нет полностью однополых особей. Не существуют „в чистом виде" ни мужчины, ни женщины. Есть только „мужское" и „женское" начала, „мужской" и „женский" элементы. В каждом мужчине и в каждой женщине присутствуют оба эти элемента, и их соотношение определяет характер конкретного индивидуума. Вейнингер попытался изучить особенности каждого элемента и те черты, которые они привносят в общий комплекс. И здесь его выводы часто имеют шокирующий характер. 

        Все активное, духовное и творческое в человеке философ относит на счет мужского начала, а все материальное и пассивное считает чисто женским. Мужское начало для Вейнингера -- носитель добра, женское -- носитель зла. Вот один из известных афоризмов книги „Пол и характер": „Самый низкий мужчина выше самой достойной женщины". В другом месте он пишет: „Женственность -- это хаос, женское начало -- это бездушная материя, это ничто: небытие, абсурд. Мужество -- это Суть. Мужское начало -- это символ всего"(1) 

        Отсюда многие выводят заключение, что Вейнингер -- величайший женоненавистник. Однако это неверно: он говорит не о реальных мужчинах и женщинах, а об отвлеченных, абстрактных элементах. Но в стремлении „свести счеты" с материальной жизнью можно увидеть один из источников его собственной трагедии. 

        Другой источник этой трагедии связан с еврейским происхождением Вейнингера и с тем загадочным психологическим явлением, которое ганноверский профессор Теодор Лессинг назвал „еврейской самоненавистью" (так была названа и вышедшая в 1930 году в Берлине книга (2)). 

        В труде „Пол и характер" еврейству посвящена отдельная глава. Вейнингер старается оградить себя от упреков в вульгарном антисемитизме и сразу объявляет, что нападает не на расу или народ и тем более не на вероисповедание. Под „еврейством" он понимает известное духовное направление, психическую конституцию, которая возможна для всех людей, а в историческом еврействе нашла лишь самое законченное воплощение. Отдельные черты „еврейства" автор находит даже у арийцев. Например, у чистокровного немца Рихарда Вагнера элемент еврейства, по его мнению, проявляется в навязчивой, громкой музыке, а также в усиленном внимании к внешней оркестровке своих произведений. Яркими представителями еврейства Вейнингер считает антисемитов, утверждая, что антисемит чувствует свою еврейскую психологию и старается от нее освободиться. 

        На еврейство Отто Вейнингер обрушивается со страшными обвинениями и упреками, усматривая в нем большое сходство с ненавидимым им женским началом. „Еврей -- это бесформенная материя, существо без души, без индивидуальности. Ничто, нуль. Нравственный хаос. Еврей не верит ни в самого себя, ни в закон и порядок". В книге утверждается, что еврей так же, как женщина, не имеет души, не чувствует потребности в бессмертии, слишком легко становится неверующим. Евреи способствуют развитию материализма, склонны к материалистическому пониманию мира, к дарвинизму. Они все сводят к плотскому, земному. В них сильна потребность всё растворить в материи. Поэтому они и лишены гениальности. Вейнингер отрицает даже гений Спинозы. В науке евреи, говорит он, чаще всего только подхватывают и развивают гениальные мысли других людей, но никогда сами не выступают „генераторами идей". 

        На примере аргументации Вейнингера можно лишний раз убедиться в том, что для ненависти логика не обязательна. Стараясь всячески очернить еврейство, философ порой использует совершенно противоположные понятия, лишь бы они служили его главной цели. Не удивительно, что эта книга пришлась по душе нацистам. Ее не сожгли на кострах вместе с книгами других евреев, писавших на немецком языке. Гитлер называл Вейнингера единственным приемлемым евреем, а Геббельс часто цитировал его для доказательства отрицательных черт евреев и их ненависти к самим себе. 

        Вражда к евреям и раньше находила свое „теоретическое обоснование". Но аргументы подобных „теоретиков" были совсем другими. Одни из них исходили из идеи „здорового народного духа", „народного характера", которая чужда евреям и особенно еврейскому Богу, представляющему собой нечто непонятное и отвратительное. По сравнению с жизнерадостными и ясными богами Древней Греции или Древней Германии еврейский Бог был абстрактным, бескровным и злобным моралистом, „разрушителем формы". Последовательный борец с иудаизмом становился в таком случае и противником христианства, которое превращалось для него в „иудо-христианство". Слова и дела Гитлера лучше всего доказывают это. Достаточно вспомнить его борьбу с христианскими церквами, сочувствие идеям Розенберга о возвращении немцев к языческой религии древних германцев, введении „арийского Евангелия" и т. п. Заповеди Библии были неприемлемы для фашистов. „Совесть -- это изобретение евреев", -- заявлял Гитлер. 

        Другая группа противников иудаизма свою антипатию к евреям обосновывала прямо противоположным образом. Мартин Лютер упрекал их в том, что они не стали „сынами Бога", а остаются „сынами Земли". Слепой философ Евгений Дюринг, „прославленный" работой „Анти-Дюринг" одного из основоположников марксизма, называл евреев „мифотворцами". Он считал, что трезвый и расчетливый „нордический человек" должен противопоставить их религиозным фантазиям логику и здоровый позитивизм. 

        Таким образом, материализм, реализм в одном случае становился основой еврейского мировоззрения, а в другом -- оплотом борьбы против „мифообразующих еврейских фантазий". Каждый может выбрать что-то по своему вкусу. 

        Где же лежат истоки ненависти к еврейству Отто Вейнингера? Для ответа на этот непростой вопрос надо понять, как рос и развивался молодой философ и писатель. 

        Все, кто знал Отто ребенком, рассказывали, как открыт и восприимчив был он в детстве. Его нежная душа откликалась на малейшие внешние воздействия. Любое природное явление имело для него свой особенный смысл: далекие горы были обещанием счастья, плывущие по небу облака сулили приключения. Смерть комара могла сильно ранить его душу. И когда этот мальчик превратился в юношу, задолго до того, как стать настоящим мыслителем, он стал поэтом. Его любопытство не знало предела. –В своей деятельности он не мог ограничить себя какими-то рамками, Чем бы он ни занимался, все увлекало и захватывало его. Ни о какой конкретной профессии долгое время не могло быть и речи. Конечно, здесь таилась опасность распылить свои силы. Но отсюда родилось и его страстное желание для всего многообразия жизненных проявлений найти „общий знаменатель", объяснить и упорядочить изобилие существующих форм. Это был путь к философии. 

        Однако юному человеку трудно примириться с тем, что так много существует мест на земле, которые он ни разу не посетил, так много рук, которые он ни разу не пожал, так много прекрасных женщин, которых он никогда не видел. Для того чтобы „смирить себя", нужен сильный характер, достойный уважения не меньше, чем творческий дар и необыкновенные умственные способности. 

        Отто Вейнингер добровольно заперся в „замке из слоновой кости", посвятив себя решению грандиозной интеллектуальной задачи. Он читал Гегеля и Канта, погрузился в изучение математики и схоластики. Постепенно у него выработалось высокомерное отношение к земным, житейским вещам, которые как бы тянут вниз от возвышенного и духовного. Он видел мир через призму интеллектуального, и такая картина не могла не стать искаженной. Чтобы не быть захваченным красотой реального мира, следовало изобразить его отвратительным. И чем больше этот мир привлекает и манит, тем более отвратительные картины он рисует. И вот уже сам автор едва держится на ногах от ужаса и отвращения. 

        Ни одно слово не встречается в его бумагах чаще, чем „преступление", „преступный". Вся его философия насквозь пронизана идеями греха и искупления. Ему была чрезвычайно близка идея первородного, неотвратимого греха, неразрывно связанного с человеком. И где же он видел возможность освобождения? Только в восхождении человеческой жизни к чистым высотам духа, где царят разум и мораль. И он ставит перед собой великую цель -- привести человечество к истинному счастью, освободить его от сковывающего дух греха -- и клянется не изменить этой светлой цели. 

        Грандиозность моральной задачи, которую он поставил перед собой, непосильна для смертного. Он видел, что если даже люди и могут подняться в высоту чистого эфира, они не хотят находиться там всю жизнь. И Вейнингер пытается заставить человека навсегда оставить грешную землю и жить в мире высокого. 

        А для этого надо освободиться от оков „низкой жизни". Что сильнее всего привязывает человека к земле? Что дается ему при рождении и чего сам он изменить не может? Пол и кровь. 

        Имея чуткую мужскую душу, Отто Вейнингер страшился того, что было противоположным, непонятным. Все, что так манило и так пугало его, назвал он „женским". И это женское начало, на его взгляд, не было необходимым. 

        Отто ненавидел кровь, а его кровь была еврейской. Он был рожден евреем, но не был связан ни с иудаизмом, ни с еврейской традицией. Тем не менее всё, что образовывало фундамент его жизни, называл он „еврейством". Женское и еврейское было для него двумя различными именами тех жизненных основ, которых он боялся и избегал. 

        Захваченный страстной идеей открыть миру истинную систему морали и указать верный путь, пишет он свою книгу. 

        И вот книга написана, и практически сразу пришел успех. Европейская слава поразила бедного еврея-студента. Для него открылись все блага мира -- почет, деньги, власть, путешествия, прекрасные женщины. Ненавидимый им „земной мир" распахнул перед ним руки и обещал земное счастье. 

        Но бедный юноша имел гордое и мужественное сердце. Он был не из тех, кто проповедует, что нужно пить воду, а сам тайком пьет вино. Все, что он обещал, он оплатил своей кровью сполна. 

        Трагическая судьба Отто Вейнингера не должна быть козырем и аргументом в руках фашистов всех мастей, тайных и явных недругов еврейского народа. Ибо сказано: „Народу, который сам себя судил, не нужны чужие судьи".

P.S. В своё время не поленился прочесть толстые тома "Пола и характера". Пытался найти истоки зоологической юдофобии этого молодого еврея, кроме психоза самоубийцы. Это чудовищная правда, но такие потомки Иакова, как Карл Маркс и Отто Вейнингер стали одними из основоположников гитлеровского и современного нацизма. Вейнингер в предсмертной записке отметил, что он убивает себя, потому что  не хочет стать убийцей других. На самом деле, и чудовище Маркса и этот психически больной юноша стали теоретиками кровавой, классовой ненависти и Холокоста. Насмешка Сатаны? Да, но и следствие яростного атеизма, замешанного на гордыне. Вейнингер убил себя, чтобы доказать миру свою правоту, своё величие и гениальность. Он сам писал об этом так: "... самобытная потребность смерти самым неискоренимым образом выступает у величайших гениев, как у людей с богатейшим прошлым".

 Случай Вейнингера - еще одно доказательство безумной, сатанинской, кровавой природы юдофобии. 

ОТЛИЧНЫЙ ФИЛЬМ О ПЛИСЕЦКОЙ

 Сталин убил ее отца и мать. Её травило КГБ, как еврейку и шпионку. Она победила, потому что талант и мужество не победить всем силам зла. Светлая память Майе Михайловне Плисецкой.

https://www.youtube.com/watch?v=Nehx3YOnx4M

Выделить ссылку и "перейти по адресу..."

МАНФРЕД АРДЕННЕ. БОМБА ДЛЯ СТАЛИНА

 

Если вы зайдете на сайт энциклопедии и наберете фамилию штандартенфюрера СС, кавалера Рыцарского Креста с дубовыми листьями барона Манфреда фон Арденне (20 января 1907 - 26 мая 1997гг), то вы можете удивленно прочитать, что он лауреат двух Сталинских премий 1947 и 1953гг. За что???

Талантливый физик. Автор 600 патентов. Один из пионеров телевидения. Национальные премии ГДР за 1958 и 1965гг. Может, за телевещание? Наши источники хранят полное молчание - ну нет в мире этого человека. На самом деле это именно Арденне, а не Курчатов, сделал Сталину атомную бомбу и фактически подарил нам роль великой державы. Сделано это было для того, чтобы Германию спасти от англо-саксов и столкнуть Россию с Америкой.

Фон Арденне был любимым физиком фюрера. У него была своя частная лаборатория под Берлином, которую щедро финансировало министерство почт под немецкий "Уран-проект" (Kerwaffenprojekt) 1938-1945гг. Именно Манфред ф.Арденне разработал метод газо-диффузионной очистки изотопов урана (гексафторид, или шестифтористый уран,оказывается, газ) и разделения изотопов урана 235 в центрифуге.

Его лабораторию охранял полк СС. Бетонные укрепления, отборно-обученные солдаты - СССР надо было потерять три дивизии на штурм объекта и никаких шансов взять документацию и неповрежденное (не взорванное) оборудование, тем более никаких шансов поймать этих физиков, которые могли в один миг разбежаться и лечь на дно в западной зоне. И вдруг апрельское чудо - эсесовцы безропотно сложии оружие, весь научный состав лаборатории хочет сотрудничать именно с русскими, вся аппаратура и урановая центрифуга института сданы работающими, со всей документацией и реактивами.

Да еще органам НКВД в Германии достается 15 тонн металлического урана немецкого качества очистки - во грабанули!

Подтянутый господин барон едет в Москву с фрау Арденне, захватив великолепный рояль, эсесовскую парадную форму и картину в полный рост маслом от личного художника фюрера, где тот ему вручает дубовые листья к Рыцарскому Кресту - высшая награда райха (государства).

Он едет не один - свыше 200 виднейших физиков, радиоинженеров, ракетчиков едут с ним. Это Нобелевский лауреат, создатель ракеты Фау-3 Густав Герц, профессор, Вернер Цулиус, Гюнтер Вирт, Николаус Риль, Карл Циммер, доктор Роберт Доппель, Петер Тиссен, Профессор Хайнц Позе - несколько сотен лучших умов Германии едут в Москву, туда где была расстреляна и сгноена в лагерях профессура русских университетов, и где срок давали просто за дворянство.

Россия нищая и голодная, нет масла ни детям, ни раненым в госпиталях, шансов самим сделать атомную бомбу никаких, поскольку это требует миллиардных вложений, современных приборов и ...мозгов. Желательно еврейских, как у Ландау. Или немецких, как у ф.Арденне. Но не как у Мехлиса, мать его туды...

Вместе с ф. Арденне эшелонами едет самое лучшее и свежее оборудование берлинского Кайзеровского института и собственного института ф.Арденне - Берлине-Лихтерфельде-Ост.

Едут даже немецкие электротрансформаторы - один из таких до сих пор без ремонта работает под г.Голицино М.О. Едет документация и реактивы, запасы пленки и бумага для самописцев, фоторегистраторов, проволочные магнитофоны для телеметрии и оптика... То, что Сталинская Россия вообще не выпускала, а некоторые позиции не может по качеству освоить и до сих пор. Рабоче-крестьянские мародеры вытаскивают лучшие станки и вывозят новенькие заводы из всех стран, не только из Германии, частная собственность не признается. Так под Веной в Австрии был полностью демонтирован новенький радиоламповый завод, вольфрамовые вакуумные печи которого сыграли большую роль. Австрийцы научились откачивать воздух ртутными вакуумными насосами, которые позволяли получать вакуум разрежением до 10 в минус 13 степени мм рт. ст. Для отсталой России это было недостижимо

В Москве быстренько строится концлагерь на Октябрьском поле. Вполне комфортный - герр ф. Арденне живет в двухэтажном особняке, на лестнице портрет фюрера и его при награждении Рыцарским Крестом.

Мой отец и мать кончили МИХМ в 1948г., и весь курс мальчики были распределены в этот концлагерь, который был зашифрован как НИИ Главмосстроя №9 -знаменитая 9-ка. Платили хорошо, главное - паек в голодной стране. Вместо общей амнистии - мужиков после плена гноили в лагерях, а в деревнях выли от одиночества бабы, которые не знали как прокормить детей.

Теперь там курчатовский институт, но правильнее было был назвать его именем Арденне. Немцы привезли также отработанные схемы промышленного атомного реактора и реактора-размножителя. Ведь именно они пионеры в атомной области, на о.Рюген Балтийского моря была взорвана первая испытательная мини-бомба, в Померании - вторая. При испытаниях погибли около 700 советских военнопленных ("подопытные кролики"). Мощность - около 5 килотонн.

Каждому немцу придали по 5-6 наших инженеров - учеников, часто немецко-говорящих. Наши жили в казармах, могли выйти в город по пропускам, но указывали в пропуске куда, к кому, место. Например " к\т хроники, Пушкинская площадь, сеанс 14-30". Ф.Арденне никого не боялся, по праздникам разгуливал по лагерю в полной форме с наградами. Отец и мать часто приглашались к обеду, так как учили в институте язык и были немецкоговорящими, а мать неплохо играла с фрау Арденне в 4 руки на ф-но.

От НКВД был приставлен Игорь Курчатов, которого не надо путать с физиком Борисом Курчатовым. Если в мемуарах написано, что в Академии Наук было совещание Ладау, Капицы (будущих академиков СССР) и др. и упомянута фамилия Курчатов, то это Борис, а если Лаврентий Палыч с Иосифом Виссарионычем заслушали доклад - то это Игорь. Так чекист стал великим физиком.

Параллельно в промышленном реакторе объекта "Челябинска-40" был получен плутоний для первой совковой атомной бомбы, после её испытания немец доктор Н.Риль стал Героем Социалистического труда.

Тогда настал черед массового производства боеголовок и промышленных объемов очистки радиоактивного урана.

Сейчас понятна та наглость, с которой Сталин вел себя в 45г. на Потсдамской конференции - он знал, что немецкая бомба и немецкий уран уже у него в руках. Более того, теперь стало ясно, что японцы получали от немцев уран в обитых золотом ящиках, перевозимых на подводной лодке, имеются данные о проведении ими экспериментального взрыва у берегов Кореи. Последняя лодка весной 45г. всплыла и сдалась американскому эсминцу. Вот почему США ответили Хиросимой и Нагасаки, а не для запугивания Сталина. Этого маньяка уже поздно было запугивать, Арденне уже работал в Москве.

Затем Арденне перебросили в Сухуми, где на берегу бухты был постоен новый научный центр, центрифуга очистки изотопов урана. Объект носил шифр "А", потом А-1009 МинСредмаша, и я не советую гражданам отдыхать и купаться в Сухумской бухте без дозиметра. Отец с матерью переехали туда и до школы я жил в родной Абхазии. Было несколько аварий с выбросами изотопов.

Барон ф.Арденне был научным руководителем этого института (СФТИ Сухумский физико-технический институт). Большую роль сыграл также австийский ученых - радиотехник доктор Фриц. За эту работу барон получил вторую Сталинскую премию 1953г. и в 1955 году ему разрешили вернуться, но в ГДР.

В конце войны в 45 году у Германии были реактивные двигатели и серийные реактивные самолеты, первые зенитные ракеты, первые ракеты класса "воздух - воздух", была атомная промышленность, были инфракрасные танковые прицелы и гироскопическая стабилизация морских орудий, РЛС и станции селекции помех, прекрасные пеленгаторы. Были авиационные прицелы и гиростабилизированные навигационные приборы подводных лодок, "голубая" оптика и 1.5 вольтовые радиолампы размером с ноготь мизинца, крылатые и баллистицеские ракеты. Все это и куча разработок, документации и мозгов живых ученых досталось Сталину.

Столкнув Сталинскую империю с США и распадающейся британской империей, Германия получила шанс - и за короткое время встала с колен и превратилась во вторую или третью по экономике державу мира. Потом это сделала Япония, и заметьте, что без единого райкома, чекистов и руководящей роли партии. А в России - победительнице, люди мечтали о колбасе и масле из Москвы, и не могли купить лекарств умирающему ребенку. Я хорошо помню, как в 1982 г. я электричкой из Москвы сумками возил жратву голодным родичам в Калинине (Тверь).

Правильный ход сделали немцы, и я не совсем уверен, что это была личная инициатива барона ф.Арденне - сдать такую лабораторию без указания свыше - малореально. Любой офицерик тебя пристрелит вместе с твоей фрау. У него ведь был приказ и на этот случай.

Зайдите на сайт энциклопедии.

И помяните в церкви молоденьких советских дурачков 40-х годов, которые в хлопчатых белых халатах брали голыми руками радиоактивные изотопы, которые ведрами выливали радиоактивные отходы в ближайшую речку и мало кто из них дожил не то что до пенсии - до 30-40 лет. Было положено целое поколение молодых и талантливых, доверчивых, но просто глупых, которые проектировали дозиметры для других, но сами работали без дозиметров. Их вдовы и дети помнят о них.

Я помню своего отца. Кочнева Анатолия Тимофеевича, 1926 г.р.. Двадцать лет в атомной промышленности. И медленная нищая смерть от лучевой болезни.

Вечная им память....

И спасибо герру штандартенфюреру за атомную промышленность СССР, которую якобы создал Сталин. Правдивее сказать, ее нам подарили немцы!

Источник: https://www.facebook.com/... Автор: Лель Ефлеон