БУРЕВЕСТНИК ИЛИ ВЕРНЫЙ РУСЛАН

Буревестник, или первый Верный Руслан...

Игорь Гарин

Чтоб нас охранять, надо многих нанять.

Это мало — чекистов, карателей,

Стукачей, палачей, надзирателей...

Чтобы нас охранять, надо многих нанять

И прежде всего — писателей.

Л. Н. Гумилев

Я видел Горького в Соловецком лагере и отлично знаю, что он видел, что там происходит. Один мальчуган рассказал ему об истязаниях, о том ужасе, который творится в лесу. Однако, вернувшись в Москву, в 1930 году в журнале «Наши достижения» (!) Горький опубликовал восторженный очерк о Соловецких чекистах... 

Академик Д. С. Лихачев

Это потрясающе: мэтр социалистического реализма, встретивший революцию Н е с в о е в р е м е н н ы м и  м ы с л я м и, предупредивший о ее разрушительности и предугадавший ее плоды, признавший, что она совершена «ничтожной группой интеллигенции во главе нескольких тысяч воспитанных ею рабочих», писатель, вышедший из народных глубин, прекрасно знавший эти глубины, не убоявшийся самого Ленина, — верой и правдой служил садисту и некрофилу Кобе, видимо, сознавая всю его жуткую, инфернальную мерзость. Это ли не лучшее-страшное свидетельство того, что может сделать тоталитаризм и с человеком?

Из прежнего иконоборца-обличителя он стал советской иконой. Здесь надо отметить, что пребывание Горького за границей (1921-1928) щедро оплачивалось из партийной казны — Ленин и Кремль решили взять Горького на свое полное содержание!

У Горького был природный ум, острый глаз, легкое перо, но он был поверхностным, слабохарактерным человеком, очень уж любившим «сладкую жизнь». Ему были присущи многие черты, свойственные «выходцам из народа»: любовь к «самому передовому», преклонение перед «выдающимися личностями», снобизм, ненависть-зависть к «золотому тельцу», мелкая мужицкая хитрость и изворотливость, необходимые для «выхода в люди». Все эти качества в сочетании с талантом и быстро приобретенной известностью делали его лучшим кандидатом на место отца всех Верных Русланов и подмаксимок страны Советов.

Горький обожал Ленина, хотя ненавидел других большевистских вождей, особенно Зиновьева. В свою очередь Ленин эксплуатировал литературную известность Горького, использовал его связи, хотя писатель часто мешал диктатору, и испытывал желание держать его подальше: здесь сказывалась антибольшевистская позиция Горького, занимаемая им до осени 18-го, и слишком частые вмешательства «бумагомараки» в государственные дела (время от времени Буревестник ходатайствовал за контрреволюционеров — и Ленин был вынужден иногда удовлетворять эти ходатайства «говенного интеллигента», распустившего нюни). Возможно, у Ленина были и иные причины держать Горького «на расстоянии»: литературным агентом Буревестника, кстати, безжалостно обиравшим его, был тот же Парвус, через которого немецкие деньги шли Ленину. При всем том отношения революционного писателя и диктатора были вполне «паханские»: диктатор опекал своего «верного пса» и даже предостерегал его не лечиться у врачей-большевиков, «бездарей» и «неучей». Впрочем, последнее могло быть «маленькой хитростью» — поводом для «лечебной ссылки» за границу.

Горький вел жизнь «красного буржуа»: жил широко, даже шикарно, с ежедневными «обедами» и «возлияниями», любил вино и добрел от него. Вообще он был добр, сентиментален, падок до слез, но дружбу предпочитал водить не с жертвами — с палачами...

Аркадий Вайсберг:

Он (Горький) уехал в подмосковный поселок Красково, где в сосновом бору в его распоряжение предоставили большую дачу. Рядом были дачи больших кремлевских начальников, в тесном кругу которых он проводил время. Рекой лилась водка (живший по соседству член политбюро Валерьян Куйбышев был к ней особенно неравнодушен), в саду на кострах жарились шашлыки, задушевные беседы затягивались до глубокой ночи. Душой компаний был Генрих Ягода.

Все в особняке № 6 [дворце Рябушинских, переданном во владение Буревестнику] достойно внимания. И роскошная отделка, и устилающие лестницу пушистые ковры, и дрессированная старая прислуга Рябушинских, прислуживающая Горькому, и секретарь великого писателя, сотрудник ГПУ П. П. Крючков, и вереница просителей, жаждущих приема.

Вечером к особняку подлетают автомобили кремлевских вельмож, сановников, маршалов. Кого тут нет: Литвинов, Каганович, глава ОГПУ Ягода, которого радушный хозяин называет, ласкательно растягивая по-нижегородски «о» — «моя ягодка». И часто, шурша, останавливается у особняка бесшумная машина самого «неистового Виссарионыча, хозяина СССР». «Хозяин» пирует в особняке со своими писателями. Пирует тут на фоне русской голодухи не как-нибудь, а шикарно, изобильно, хлебосольно — так, как пировать надлежит высшим вельможам пролетарского российского государства.

Конечно, трудно представить, чтоб у знаменитого шефа жандармов блаженной памяти Александры Христофоровича Бенкендорфа, рядом с Булгариным и Гречем пировала бы русская литература, окруженная жандармскими сотрудниками генерала. Невозможно представить Льва Толстого, Чехова, Андреева, Сологуба, пирующих у царского цензора вместе с министрами. Но времена шатки — береги шапки...

А тут не просто пиры с дьяволами во плоти, а еще и восторженные вопли на грани истерики: «Какое у нас сейчас замечательное правительство! Никогда в истории России не было такого замечательного правительства!».

Горький — кровавому палачу Генриху Ягоде:

"Я к Вам очень «привык», Вы стали для меня «своим», и я научился ценить Вас. Я очень люблю людей Вашего типа".

Горький не просто любил роскошь, но после революции возглавил Оценочно-антикварную комиссию (OAK), занимавшуюся бандитской экспроприацией ценностей, фактически — грабежом имущества репрессированных. По словам Аркадия Ваксберга («Гибель буревестника»), свезенные реквизиторами на склад антиквариата ценности личным распоряжением Горького без всякого оформления «раздавалось» затем неким «нуждающимся лицам». Десятки тысяч произведений искусства, не говоря уже об огромном количестве старинной мебели, «уплывали» таким образом неизвестно куда.

Свидетельствует Аркадий Вайсберг:

«Именно Горький стоял у истоков постыдного бизнеса на искусстве ради глобальных большевистских амбиций (ведь деньги от выручки этого антиквариата плюс шедевры Эрмитажа плюс золотой запас плюс церковная утварь и прочая, прочая, прочая — ведь все это шло вовсе не на поддержание жизни голодавших в Поволжье, как утверждалось в советской печати, а на подкормку «братских» партий — главной агентуры Москвы за границей, на подрывную деятельность, на содержание номенклатуры и карательных органов). Есть все основания считать Горького родоначальником, инициатором и главным мотором этого бизнеса. Он бросил идею, и она воплотилась в жизнь».

 

Благодаря Горькому и с его легкой руки первым куратором Союза Писателей стал Ягода, а одним из секретарей — генерал по делам инженерии человеческих душ. И то правда, что «гвардию ретивых и подобострастных» возглавил первый Верный Руслан при Отце Народов, с конца 20-х принявший и славящий строй концлагерей и культ Сталина. И то правда, что в письме к Сталину уже в 1930-м Горький требовал ни много, ни мало «уничтожить строй жизни, существовавший тысячелетия...», то бишь ликвидировать ужас-с-с-сающие наличные человеческие качества, конкуренцию и инстинкт собственника. В другом письме Горького родному вождю есть примечательные, не требующие комментария слова о главном недостатке Мальро, «типичном для всей интеллигенции Европы». Вот он, этот недостаток: «борьба за человека, за независимость его творчества, за свободу внутреннего его роста»...

В то время как жена его Е. П. Пешкова, не щадя себя, не думая о своей судьбе, всеми способами выцарапывала людей из тюрем, лагерей и ссылок, буревестник революции, делавший то же при Ленине, при Сталине ни разу не подал голоса в защиту вчерашних друзей, разрушаемых культуры, права, справедливости, закона, хотя попрание всего этого происходило у него на глазах. Он жил осторожной жизнью адвоката дьяволов. Появлялся в правительственных ложах, президиумах, принимал всесильных гостей, сочинял им убийственные аргументы для казней: «Если враг не сдается, его уничтожают», или предлагал увековечить память «героя-пионера» Павлика Морозова, или участвовал в написании самой постыдной книги — о Беломорканале, восславлявшей «подвиг» ГУЛАГа.

Свидетельствует биограф Горького Виталий Шенталинский:

На Лубянку работали и члены семьи Горького, и множество друзей, и соратников. Одни чекисты, другие агенты, третьи информаторы. Плотным кольцом.

Ведь все помнят и зеки не дадут забыть — это он вооружил чекистов знаменитым лозунгом «Если враг не сдается, его истребляют». Скольким жертвам бросали палачи в лицо на допросах, как удар кулаком, эту горьковскую формулу. Так что можно сказать, что в какой-то момент он — Горький — сам стал частью карательной системы. Вот для чего он был нужен органам. Да и стратегия большевиков была ему в общем по нутру, близка: взнуздать народ и кнутом гнать к счастью. В этом горькая суть романа Горького с властью.

«Срезать надо с земли всех образованных, тогда нам, дуракам, легче жить будет, а то — замаяли вы нас!»

Свидетельствует Владимир Тольц: 

Подкупали Горького не только деньгами и льготами. Подкупали лестью. (Писатели к этому особо уязвимы). В его честь переименовывали улицы (Тверскую в Москве, например), его именем называли Парки культуры и институты (например, Литинститут в той же Москве) самолеты и пароходы, города и поселки. Карел Радек, поплатившийся позднее за свои хохмы жизнью, пошутил: «Мы назвали именем Максима Горького парки, самолеты, улицы, колхозы. Предлагаю всю нашу жизнь назвать Максимально Горькой».

В литературных салонах живодеров Менжинского, Ягоды, Агранова, Бокия прикармливали "элиту советских писателей": в друзьях кровавых палачей ходили М. Горький, В.Маяковский, В. Мейерхольд, 3. Райх, С. Третьяков, А. Мариенгоф, В. Луговской, В. Князев, М. Кольцов, В. Катаев, множество других литераторов, соревновавшихся друг с другом в стремлении угодить новым господам. 

В А р х и п е л а г е  Г У Л А Г е  А. Солженицын описывает инспекционную поездку Буревестника революции на Соловки. В мировую печать просочились сведения о зверствах и бесчеловечных издевательствах над зэками, творящихся в Бухте Благоденствия — альма матер всех сталинских концлагерей. «Наглая ложь» требовала опровержения, и лучшей фигуры для разоблачения инсинуаций, чем фигура «великого пролетарского писателя», найти было невозможно. Потемкинские деревни были сооружены мгновенно, орудия пыток спрятаны, нары заменены кроватями и матрасами, сварены супы... Однако, правду скрыть не удалось: «Слушай, Горький! — закричал какой-то пацан. — Всё, что ты видишь, — неправда. А хочешь правду знать? Рассказать?» И рассказал! Рассказал всё! 

На перекрестке дороги Горький повстречал колонну лагерников-лесорубов. Они шли попарно. Каждая пара несла на плечах тяжелое бревно. Согнутые спины, опущенные головы, рваная одежда, лапти на ногах. Сбоку колонны шли стрелки. При виде начальства колонна остановилась, головы поднялись. Остановился и экипаж Горького. Он сидел, опираясь на трость, и растерянно смотрел на серые истомленные лица. 

— Алексей Максимович, здравствуйте! — закричал кто-то из колонны. Несколько пар бросили бревна и устремились к экипажу... — Это Горький, Горький! — кричали в колонне. — Горький! Спасите нас! Мы погибаем!.. — Алексей Максимович, вы меня не узнаете? Мы с вами вместе сидели в тюрьме в 1905 году, — спокойно сказал, сняв шапку, седой иссохший старик. — А потом вы меня в своей газете печатали. Много нас здесь, прошедших через царские тюрьмы, а эту не переживем. 

Он закашлялся, сплевывая кровь. Горький стоял в экипаже и тихо плакал... начальник толкнул кучера. Экипаж рванулся. 

— Напишите заявление,— крикнул, оборачиваясь, Горький. 

— Кому? На деревню дедушке? — крикнул старик и стал поднимать бревно. 

Сытые лошади шустро везли экипаж. Горький вытер слезы и сказал: «Светло-то как, а по часам-то в Москве уже ночь». 

Ну, и каков результат посещения буревестником советского ада?

22 июня, уже после разговора с мальчиком и встреч с заключенными, Горький оставил такую запись в «Книге отзывов», специально сшитой для этого случая:

«Я не в состоянии выразить мои впечатления. Не хочется да и стыдно (!) было бы впасть в шаблонные похвалы изумительной энергии людей, которые, являясь зоркими и неутомимыми стражами революции, умеют, вместе с этим, быть замечательно смелыми творцами культуры».

И еще: Максим Горький — соловецким чекистам: «Хорошо-то как! Молодцы, замечательное дело творите!» Или еще: «Вы не знаете, черти драповые, какое святое дело делаете».

Палачи — творцы, в том числе творцы... культуры... Святое дело делающие...

И напечаталось, и перепечаталось в большой вольной прессе от имени Сокола-Буревестника, что зря Соловками пугают, что живут здесь заключенные замечательно и исправляются замечательно. Комментирует В.Баранов: «Горького привело в абсолютный восторг всё, и свои эмоции он выплеснул в восторженном отзыве о работе чекистов». 

И, в гроб сходя, благословил... — иронизирует Солженицын и пишет далее:

Жалкое поведение Горького после возвращения из Италии и до смерти я приписывал его заблуждениям и неуму. Но недавно опубликованная переписка 20-х годов дает толчок объяснить это ниже того: корыстью. Оказавшись в Сорренто, Горький с удивлением не обнаружил вокруг себя мировой славы, а затем — и денег. Стало ясно, что за деньгами и оживлением славы надо возвращаться в Союз и принять все условия. Тут стал он добровольным пленником Ягоды. И Сталин убивал его зря, из перестраховки: он воспел бы и тридцать седьмой год.

А почему бы и нет? — раз воспел и Соловки, и Беломорканал. И не в одиночестве — все остальные инженеры человеческих душ тоже:  Шкловский, Вс. Иванов, Вера Инбер, Катаев, Тихонов, А. Толстой. Никогда еще книга не собирала под своей обложкой столько звезд, сколько собрала эта — «Беломорско-Балтийский канал»... Никогда еще не писался сливками общества такой панегирик рабскому труду, тюремному строю жизни и пенитенциарной системе. Лагерь как светоч прогресса, палачество как просветительство...

Сам Ягода ведет нас и учит,

Зорок глаз его, крепка рука.

(А вот слова еще одного первосвященника и воспитателя, который сменит отравленного Буревестника: «Какое у нас сейчас замечательное правительство! Никогда в истории России не было такого замечательного правительства». Особая пикантность высказывания в том, что Фадеев говорил это в самый разгар кровавой вакханалии 30-х годов...)

В постыдных пробольшевистских З а м е т к а х  о  м е щ а н с т в е Горький не только обвинил во всех смертных грехах Достоевского, Толстого, Тютчева, всю «нашу дворянскую литературу, но гневно обрушился на основу свободы и демократии — собственность, заклеймил совесть, развенчал гуманизм и учение Христа, оскорбительно отозвался о категорическом императиве. Дабы не быть голословным — несколько цитат:

На почве усиленных попыток примирить непримиримое у мещанина развилась болезнь, которую он назвал — совесть. В ней есть много общего с тем чувством тревожной неловкости, которое испытывает дармоед и бездельник в суровой рабочей семье, откуда он ждет — его могут однажды выгнать вон. В сущности, и совесть — все тот же страх возмездия, но уже ослабленный, принявший, как ревматизм, хроническую форму... Эта особенность мещанской души позволила мещанину создать новое орудие примирения — гуманизм, — это нечто вроде религии, но не так цельно и красиво.

Иной не может быть литература мещан, даже и тогда, когда мещанин-художник гениален.

Ожидаю, что идолопоклонники закричат мне:

«Как? Толстой, Достоевский?»

Я не занимаюсь критикой произведений этих великих художников, я только открываю мещан.

Отвратительное развитие чувства собственности в обществе...

Довольно! Лютер и Кальвин учили Запад благу труда, совести и богатства, Гёте писал панегирики бюргеру — творцу культуры, Горький воспитывал классовую ненависть, воспевал насилие, репрессии, террор. В З а м е т к а х  о  м е щ а н с т в е пред нами громогласно и с пафосом предстает Горький — рупор репрессивной культуры, запретитель, революционный хулиган, предсказанный Мережковским грядущий хам, вполне соответствующий мнению Шкловского о коммунистах: «Мир для них — это трупы, сложенные штабелями». Такова культура Горького...

 

Есть серьезные основания полагать, что именно Горький вдохновил Сталина на беспощадную коллективизацию деревни и он же предостерег от опасности быть обвиненным в чрезмерных жертвах. Следствием этого явилась статья Сталина «Головокружение от успехов», взвалившая вину за издержки коллективизации на ретивых партчиновников районного масштаба. 

Корней Чуковский некогда характеризовал Горького как человека двух душ. В  З а м е т к а х  о  м е щ а н с т в е пред нами предстает некультурная, ограниченная, грубая и узкая душа Горького, нигилиста, разжигателя ненависти, пламенного романтического разрушителя и любителя однообразия, утопического поборника плаца и ранжира. Думали, он буревестник, а он оказался червем, фанатиком, демагогом, с пафосом обличающим «дворянскую литературу» ради большевистских химер и грядущих фаланстеров. Думали, он сокол, а оказалось — уж...

«Народный писатель», «великий гуманист», «творец литературы нового типа»... А этот «народный писатель» порой глумился над своим народом, славя палачей этого народа — «очистителей Авгиевых конюшен русской жизни...», освящая своим звучным словом чудовищные антинародные преступления большевистской банды... Незадолго до своей насильственной смерти Горький брякнул: «Мы в стране, освещенной гением Владимира Ильича Ленина, в стране, где неутомимо и чудодейственно работает железная воля Иосифа Сталина!». А вот русский народ был для него быдлом — он не скрывал этого в записках о русском крестьянстве, тогда как большевики — «единственной надеждой», «освободителями», «бодрыми людьми» — почти в духе Заратустры. Вот вымрут полудикие, глупые, тяжелые люди русских сел и деревень, вот придут новые «бодрые люди» — писал Буревестник...

Пришли...

Накануне процесса уничтожения крестьянства Горький писал радостное письмо Великому Вождю, в котором само это уничтожение квалифицируется как «переворот почти геологический», «неизмеримо больше и глубже всего, что было сделано партией». При этом исконные чувства крестьян он квалифицировал, как «мстительные чувства древнего человека», которому «приходит конец». Если у малограмотного Кобы бывали сомнения, такие вот «поддержки» интеллектуалов развеивали их.

Интеллектуалов? Но был ли Горький интеллектуалом и великим писателем? Лев Толстой не считал его таковым. В своей дневниковой записи 3 сентября 1903 года Лев Николаевич заметил: «Горький — недоразумение» и удивился, что его читают. У Горького почти не было собственных идей: даже философия Луки позаимствована у ибсеновского доктора Роллинга, который тоже проповедовал «ложь жизни». Все искусство Горького, за малыми исключениями, было сознательной проповедью лжи в целях утешения людей. Говорят об обскурантизме 30-х годов, но и в 20-х Горький много говорил о вреде философии и требовал забросить ко всем чертям книжки и всякую дребедень... И гораздо раньше, изобличая «золотого дьявола», он любил деньги и умел хорошо продавать свои книги. Годами живя за границей, он не знал языков, не желал понять Запад и видел в нем лишь изъяны. Об американской культуре, писал Алданов, Горький судил по кони-айлендовским балаганам.

Этот «великий гуманист» буквально со смертного одра призывал Зощенко публично «осмеять страдание»:

«Высмеять профессиональных страдальцев — вот хорошее дело,  дорогой Михаил Михайлович. Высмеять всех, кого идиотские мелочи и неудобства личной жизни настраивают враждебно к миру».

Мир стоит на пороге чудовищной войны, вовсю работает ГУЛАГ — самое время посмеяться над «страданием и страдальцами»!..

А отношение Отца соцреализма к интеллигенции? В статье «Если враг не сдается — его уничтожают», испепеляющей Промпартию, Буревестник писал: «Наша техническая интеллигенция состоит из небольшого количества честных, преданных специалистов, прослоенных множеством гнусных предателей». Не пройдет и месяца, и в другой статье, иронизируя, над такими «гуманистами», как Альберт Эйнштейн и Генрих Манн, Инженер Человеческих Душ скажет: «Употребляется ли ради развития сознания человека насилие над ним? Я говорю — да!.. Культура есть организованное разумом насилие над зоологическими инстинктами людей».

Сам факт, что именно Горького отец народов выбрал в Главного Инженера, достаточно красноречив. Ведь не выбрал же он Булгакова или Пастернака... А созданный Горьким Союз писателей — разве не стал союзом послушных и исполнительных марионеток, работающих по заказу Великого Вождя? И разве не Горький дирижировал этим хором по заказу Хозяина?