Роман о Беломорканале
80 лет назад увидела свет книга "Беломорско-Балтийский канал имени Сталина. История строительства"
Эта «торжественно-позорная книга», по слову Солженицына, «формата как церковное Евангелие, как на Тысячелетнее Царство впереди», была посвящена XVII съезду ВКП (б), проходившему с 26 января по 10 февраля 1934 года. Съезд подводил итоги первой пятилетки и был назван «Съездом победителей»; после же оказался «Съездом расстрелянных». Первые 4 тыс. экз. предназначались его делегатам: на обложке был тиснёный профиль Сталина, в конце – словарь технических терминов, блатного жаргона и аббревиатур. В оформлении книги активно участвовал конструктивист Александр Родченко, в ней много его фотографий.
Потом книга издавалась еще дважды, общим тиражом 110 тыс. экз. - для широких масс трудящихся, уже без профиля Сталина и без словаря. Быстро организовали сокращенный перевод на английский – его выполнила писательница-социалистка Амабель Вильямс-Эллис. И уже в 1935 году книгу за рубежом стали популяризировать западные леваки типа Клуба левой книги. Книга предназначалась для создания положительного образа советских концентрационных лагерей (так они тогда назывались).
Так что название книги обманчиво – это не столько история строительства, сколько педагогическая поэма, представляющая зону как институт перевоспитания (перековки) преступников коллективным трудом. Целью этой социальной педагогики объявлялось создание нового советского человека, подоплекой же была экономическая целесообразность, как её понимали в Советском Союзе.
* * *
Пролог к роману
В 1929 году Горький посетил Соловецкий лагерь особого назначения - там ему всё понравилось (кроме монахов), особенно - «небывалый, фантастично удачный опыт перевоспитания общественно опасных людей в условиях свободного общественно полезного труда».
Идея поездки писательской бригады на Беломорканал родилась у Горького совместно с его другом (и отчасти родственником) Генрихом Ягодой, тогда заместителем председателя ОГПУ, и Леопольдом Авербахом, главой только что ликвидированного РАППа, секретарём «Истории фабрик и заводов» и шурином Ягоды. У них же родилась идея книги-монографии о строительстве Беломорканала; идея была поддержана на самом верху. В Постановлении ЦИК от 4 августа 1933 года говорилось: «Поручить ОГПУ Союза ССР издать монографию строительства Беломорско-Балтийского канала имени т. Сталина». То есть книгой должны были заняться чекисты, что априори задавало её тон и пафос.
2 августа 1933 года Беломорско-Балтийский канал был официально открыт. А 17 августа на экскурсию по каналу отправились 120 писателей - на пароходе из Ленинграда. Экскурсантов перед отъездом напутствовал Семён Фирин, начальник Белбалтлага и заместитель начальника ГУЛАГа. Он же сопровождал писателей на протяжении всей поездки.
Принимали экскурсантов по высшему разряду. «С той минуты, как мы стали гостями чекистов, для нас начался коммунизм, - вспоминает Александр Авдеенко. - Едим и пьем по потребностям, ни за что не платим. Копченые колбасы. Сыры. Икра. Фрукты. Шоколад. Вина. Коньяк…»
Сам Горький в экскурсии не участвовал – он её только вдохновлял и организовывал. Он присоединится к писательской бригаде под конец, 25 августа, на слёте ударников-каналоармейцев в Дмитрове, где уже шло строительство канала Москва-Волга. И там же писатели с энтузиазмом поддержат идею создания монографии о Беломорканале.
Не участвовал в экскурсии и Виктор Шкловский: годом раньше, в 1932-м, он ездил в Белбалтлаг один, по командировке от журнала «Пограничник». Он хотел облегчить участь своего старшего брата, филолога Владимира Шкловского, отбывавшего там наказание. Чекист, сопровождавший писателя, спросил: «Как вы здесь себя чувствуете?». Шкловский ответил: «Как живая лиса в меховом магазине…»
В декабре того же 1933 года писательский десант в более скромном составе снова высадился в Белбалтлаге – собирать материал (см.: Константин Гнетнев). И вскоре началась работа над книгой. Она должна была соответствовать формату «Истории фабрик и заводов» и сочетать «строгую документальность с яркостью и наглядностью изложения, доступностью для широкого круга читателей» (согласно инструкции «Как писать “Историю фабрик и заводов”»).
Редакторами книги были назначены от литературы Горький и Авербах, от ОГПУ - Семён Фирин. Впрочем, границы между этими двумя институтами в то время были размыты. Писатели нередко выступали как чекистские агенты. Так, Лев Безыменский писал письмо «Товарищу Ягоде от поэта, с гордостью носящего присвоенное ему враждебной нам прессой всех стран имя литературного чекиста». Чекисты любили, знали литературу и стремились участвовать в ней. «Первое поколение молодых чекистов, смененное и уничтоженное в 37 году, отличалось моднейшими и вполне утонченными вкусами и слабостью к литературе, тоже, разумеется, самой модной», - вспоминала Надежда Мандельштам.
Среди 36 авторов книги были (бывшие) адепты разных школ и направлений. Конструктивисты, которых только что разгромили, в том числе – главный теоретик группы Корнелий Зелинский. Главный идеолог формальной школы Виктор Шкловский, который только что от неё отрёкся. Бывший лефовец, участник первого сборника «Литература факта», литературовед Виктор Перцов. Бывшие «Серапионовы братья» Михаил Зощенко и Вс. Иванов, рапповцы … Были два иностранца – бывший князь Святополк-Мирский, который эмигрировал в Англию, там увлёкся марксизмом, вступил в английскую компартию и вернулся на родину. И Бруно Ясенский, польский писатель и французский коммунист. Был и один заключенный Белбалтлага - поэт-футурист Сергей Алымов, редактор лагерной газеты «Перековка»: его досрочно освободили прямо во время писательской экскурсии. (Рассказывали, что Алымов зарыдал, когда знакомые писатели с ним заговорили. Но Фирин тут же объяснил, что плачет заключенный от радости – на свободу выходит.)
Некоторые из авторов (Сергей Буданцев, Михаил Зощенко, Вера Инбер, Лев Никулин, Ал. Толстой) уже участвовали в коллективном романе-буриме «Большие пожары» (1927). Так что Горький слегка лукавил, когда говорил:«Социальное значение книги заключено в том, что она — первый и удачный опыт коллективной работы авторов, крайне разнообразных по своим индивидуальным дарованиям».
Правда, буриме про Беломорканал оказалось посерьёзнее. Но в любом случае сама идея бригадного (коллективного) творчества не вызывала эстетического протеста у большинства авторов. А те, у кого, может, и вызывала, об этом не вспоминали. Писатели вдохновенно тискали роман(выражаясь лагерным языком).
Под знаком Дос Пассоса
Книга о Беломорканале и была своеобразным романом, на чем сходятся многие исследователи. Она «должна не просто быть набором “очерков”, но представлять из себя “цельный роман”, “с завязкой, развязкой и сквозным действием”» (Иоахим Клейн); «… этa книгa - огромный, вероятно, самый большой советский производственный роман… прежде всего - это обрaзцовый соцреaлистический ромaн, еще сохрaнивший элементы aвaнгaрдa» (Евгений Добренко).
Если следовать определению социалистического реализма (особенно в той его части, где «правдивость и историческая конкретность художественного изображения действительности должны сочетаться с задачей идейной переделки и воспитания трудящихся в духе социализма»), то роман о Беломорканале - соцреалистический. Но нужно добавить: исполненный в духе и под воздействием романов великого экспериментатора Дос Пассоса.
В 1928 году Дос Пассос, тогда увлекавшийся левыми идеями, несколько месяцев провёл в СССР и даже вошел в Международное бюро революционной литературы. На русский язык были переведены роман «Манхеттен» (в 1927-м) и первые два романа трилогии «США» - «42-я параллель» (в 1931-м ) и «1919» (в 1933-м). По результатам опроса «Что читают советские писатели?», опубликованном в «Литературной газете» в 1932 году, Дос Пассос оказывался на первом месте (далее следовали: Стендаль, Пастернак, Шолохов). Тогда же прошла дискуссия на тему: «Советская литература и Дос Пассос», заговорили о «школе Дос Пассоса в советской литературе» и т.д.
«Успех его огромен, особенно в литературной среде […] Советских читателей прельщает в Дос-Пассосе его антипсихологизм или, точнее, то, что для него не существует человека в одиночестве. Книги Дос-Пассоса […] рассказывают о человеке, пытающемся наладить свою связь с миром, а не уходящем в себя и эту связь умышленно обрывающем. Затем прельщает революционность», - писал Георгий Адамович, внимательно следивший за советской литературой из парижского далека.
Прельщало и то, что Дос Пассос «из планиметрии старой литературы переходит в стереометрию жизни», по выражению Вс. Вишневского. «Стереометрию жизни» Дос Пассос реализовывал в масштабном - панорамном и многофигурном - повествовании, организованном посредством монтажа. В единый романный поток встраивались: истории жизни героев; хроники, состоящие из газетных материалов, куплетов песен и прочих документов времени; портреты знаменитостей; лирические отступления («Киноглаз», или «Камера обскура»).
Эксперименты Дос Пассоса идеально соответствовали задачам, стоявшим перед авторами романа о Беломорканале. В нём, как и у Дос Пассоса, присутствуют четыре типа повествования. Это вкрапленная в тексты хроника - карты, фотографии, постановления, приказы, телеграммы, стенограммы (художественно обработанные) , лагерная газета «Перековка», дела заключенных, «сотни автобиографий заключенных», «десятки историй трудколлективов и сводных фаланг» и т.п. Ну и, конечно, фольклор, а чаще – псевдофольклор, вроде этого:
Шлю письмо тебе, моя мамаша,
И прошу прочесть его родным.
Что любимый сын на Белморстрое
Стал теперь ударником большим.
Все эти внешние признаки документального утверждают достоверность книги.
Забеги в историю объясняют, кто и как пытался осуществить этот проект, когда была Россия, а Советского Союза еще не было. Роль лирических отступлений - то, что было потоком сознания в «Киноглазе» Дос Пассоса, – с успехом играет сумбурная публицистика Горького. А также – политизированные пассажи в разных главах.
Исполнен роман в энергичном ритме, с короткими и очень короткими подглавками, с быстрой сменой действующих лиц, времени и места действия. Смыслоорганизующим пунктиром через много страниц проходят истории (линии) жизни его персонажей. Причем часто контрапунктом – эпизоды из жизни положительного героя чередуются с эпизодами из жизни отрицательного героя, который, как правило, рано или поздноперековывается в положительного.
Притом в романе много лишнего – того, что не имеет прямого отношения ни к Белтбалтлагу, ни к строительству канала. Так, в главе 2 «Страна и её враги» это рассказ о «наших достижениях», которым мешают внутренние враги, но их, рано или поздно, настигает ОГПУ. А главным образом - пугающие истории о тюрьмах в буржуазных странах с обстоятельным описанием казней и пыток.
В романе активно используется художественный вымысел. И не только в том смысле, что авторы лгут, утаивая неприглядную правду о лагере. Но и в более бескорыстном – они применяют к сугубо документальному повествованию сугубо литературные приёмы: внутренний монолог, реконструкцию событий, ретроспективу и т.п. И сами, рассуждая, например, о человеческих типах Белбалтлага (ближе к концу романа) признаются:«Биографии этих людей исправлены, очищены, дополнены».
Уже Оглавление артикулирует главную - социально-педагогическую - тему книги, то есть процесс и результат перековки. Сначала канал строят «Заключенные» - так называется глава 4. В главе 7 перед читателем уже «Каналоармейцы» ( «Заключенный — обидно. Лагерник — бесцветно. Вот я придумал слово — «каналоармеец», - говорит начальник Беломорстроя Лазарь Коган инспектирующему лагерь Анастасу Микояну. Кстати, от сочетания «заключенный каналоармеец» и пошло слово «зэка» ). Ну а под конец, в главе 14, про лагерников можно с удовлетворением сказать: «Товарищи».
Предуведомление сообщает: «За текст книги отвечают все авторы. Они помогали друг другу, дополняли друг друга, правили друг друга. Поэтому указание индивидуального авторства было нередко затруднительным».12 из 15 глав написаны бригадами, от трех до 11 авторов. Глава 1 «Правда социализма» и глава 15 «Первый опыт» принадлежат перу Горького. У главы 12 «История одной перековки» тоже один автор – Михаил Зощенко. (Потом эту главу он издавал как повесть под названием «История одной жизни»).
Поэзия и правда социализма
Горький задаёт ведущую ноту в главе «Правда социализма» и как бы подводит итоги, а по сути - повторяет сказанное в главе «Первый опыт». Тексты Горького - самое пошлое и страшное, что есть в этой книге. То, что он отдаёт дань памяти Ленина, восторгается Сталиным и строительством, это еще ничего… Но вот писатель с ницшеанским высокомерием говорит «о победе небольшой группы людей, дисциплинированных идеей коммунизма, над десятками тысяч социально-вредных единиц» (Здесь и далее выделено нами. – В.Ш.). То есть чекисты-начальники для него – люди, а заключенные – единицы.
Более того, писатель сетует на то, что «человеческое сырьеобрабатывается неизмеримо труднее, чем дерево, камень, металл».Впрочем, всё это в русле принятой тогда фразеологии (см. у Маяковского: «Чтоб в эту в самую в индустриализацию/веры шоферия не теряла, /товарищи, и в быту необходимо взяться/ за перековку человеческого материала». - «Стихи как бы шофера», 1929).
Вообще словарь Горького, используемый здесь, заслуживает особого внимания. Писатель клеймит «звериную власть самодержавного мещанства» и «волчий вой и свинячье хрюканье защитников рабовладельческого, капиталистического строя». Называет раскулаченных «полулюдьми, идолопоклонниками частной собственности»(сказывается его давняя ненависть к крестьянству).
Употребляет (как Ленин) уничижительно-уменьшительные формы:«Чванство — скверненькая болезнь…», «мелкое стремленьишко мещанского индивидуализма».
Мещанство и индивидуализм – пристреленные мишени Горького. Главная добродетель для него, а равно и идеологический фетиш книги о Беломорканале (и вообще советской власти) - коллективизм. «„Мы“ — от Бога, а „я“ — от диавола», - заявлял персонаж романа Замятина «Мы», написанного в 1920-м. Вот и Горький, уже в 1934-м, повторяет, как заклинание: «Это одна из наиболее блестящих побед коллективно организованной энергии людей над стихиями суровой природы севера»(глава 1). «В этой книге рассказывается об одной из побед коллективно организованного разума под разнообразными и мощными сопротивлениями физической и социальной природы» (глава 15). И радуется: «Коллектив — подлинный автор всей книги».
Вроде бы признавая, что «за мастером литературы утверждается право индивидуальной деятельности», Горький тут же вспоминает об обидах, нанесённых ему из-за «уродливого собственнического инстинкта» в«среде литераторов» в прежнее время: «Я не помню случая, когда бы мне была оказана существенная помощь. Но несколько раз бывало так, что в глаза хвалили, а за глаза — говорили: кончен, исписался!» И совсем уж не к месту приплетает сложные отношения Тургенева и Гончарова, которых, по его мнению, снедали чувства «ревности» и «зависти». Их нравампротивопоставляется «по-настоящему товарищеская, горячая, веселая работа» над монографией о Беломорканале.
Более того, Горький отрицает самое значение индивидуального таланта:«Талантливые и гениальные люди — не более как организаторы опыта, и чем шире опыт — тем крупнее человек». В этом можно увидеть и самоуничижение себя как писателя, и восхваление себя как организатора (хотя, если бы он вправду в это верил, то собрал бы бригаду, чтобы дописать «Клима Самгина»).
Недостатком книги Горький считает «тот факт, что в ней слишком мало сказано о работе 37 чекистов и о Генрихе Ягода». Что «объясняется скромностью тех людей, которых враги Союза советов изображают ”исчадиями ада” и ”порождениями сатаны”».
Но он и здесь лукавит: о работе тех, кого «изображают ”исчадиями ада” и ”порождениями сатаны”», сказано достаточно. Равно как и об их «пёстрых биографиях». А главное – впечатляюще.
Боги и герои
«Так что же такое чекист?», - задаётся вопросом начальник всего ГУЛАГа Матвей Берман. И приходит, помучившись, к неожиданному ответу: «…перед ним возник образ того, с чьим именем он привык отождествлять все, чем жили миллионы людей в неповторимые годы пятилетки, — Сталин!». Так сливаются воедино два божественных института – партия во главе с генсеком Сталиным и «умная рука партии» ОГПУ.
Миссию божественных институтов среди обыкновенных людей, так сказать, на земле призваны выполнять герои-чекисты. Наводить порядок, помогать, защищать, заботиться («Этот молодой человек лез в политику и ничего не понимал. Он все еще боролся за прошлое. А партия, ОГПУ думали о его будущем»). Для этого партия выделяет из себя некую силу и делегирует эту силу чекистам.
Партия – это «единая коллективная воля», «вооруженная теорией Ленина и Сталина», «воплощение разума и воли пролетариата», она «ведет, направляет, изо дня в день организует»… Заместитель начальника Беломорстроя Яков Рапопорт, только что прибывший на Беломорканал, мучается вопросом: «С чего начать? За что первое взяться в этом хаосе становления большого строительства?». Догадывается, что помочь ему может только партия. Находит местную партячейку «в какой-то полутемной комнатушке». Там ему объясняют: «Прежде всего надо дать лагерникам жилье. Не может человек работать, когда ему негде спать, негде и не на чем сварить выданный паек». Конечно, это наивно – то, что человеку нужно жильё, знает любой беспартийный. О том же, кстати, говорил Рапопорту итов. Ягода в Москве. Но советскому менталитету той поры свойственна известная наивность.
С особым вдохновением и, как представляется, достаточно точно описанасистема – так в книге называют ОГПУ. «Система, где все мускулы натренированы, как перед состязанием: выполнить приказ партии». В системе «каждый должен себя чувствовать не центром мира, а частью большого и блестяще работающего целого». Работает система так: «Там, где распоряжение, отдаваемое им [начальником работ Нафталием Френкелем] уже перерастало рамки повседневной оперативности и превращалось в политику, он сразу чувствовал напряжение политического поля системы, которое не позволяло ему двинуть рукой в неправильную сторону. […] Контроль, отмечающий каждое, даже секундное отклонение».
Жизнеописание чекистов-начальников красочно, подробно и тоже во многом достоверно. Чекисты - положительно прекрасные герои, хотя в их «пёстрых биографиях» далеко не всё идеально. Авторы книги сообщают пусть дозированную, но правду, и какие-то моменты даже поражают (на первый взгляд) откровенностью.
Семён Фирин во время Германской (Первой Мировой) войны испугался, дезертировал и влился в «общество в обществе», состоящее из«дезертиров, уголовников, жулья». Но авторы относятся к этому с пониманием и даже пропевают очередную хвалу коллективизму, пусть и несколько своеобразному: «У воров — организация, коллектив, круговая порука. Там легко. В одиночку не проживешь». После Февральской революции Фирин снова дезертирует - «служба в “демократической” армии пришлась не по нутру». Интересно, кстати, как к дезертирству Фирина отнеслись Зощенко, Катаев, Шкловский? Ведь они-то на войну шли добровольцами. Храбро воевали, были награждены… Правда, в главе «Добить классового врага», повествующей о жизни Фирина, эти авторы не участвуют. А те, кто участвует, Фирину сочувствуют как жертве царского режима.
«Жалко, ты не урка — мы бы тебя по опытности в паханы произвели.— Нет, куда уж мне […] Я и так начальник Беломорстроя», - скромноотвечает Лазарь Коган одному бойкому лагернику. Однако, по сути, начальник Беломорстроя и был уркой. В книге, правда, сказано мягко:«Коган сидел в тюрьме как анархист, но, когда он был освобождён, он пошел за Дзержинским». Да еще обозначены два символа жизни Когана:«Мальчик в арестантской бескозырке» и «Чекист с двумя боевыми орденами». Между тем, «мальчику» ко времени Февральской революции, освободившей его, было 28 лет, и за его спиной было несколько судимостей, в том числе и смертный приговор, заменённый бессрочной каторгой.
Помощник начальника Беломорстроя и начальник работ Нафталий Френкель уголовничал уже в советское время. В приводимом в горьковский главе Постановлении ЦИК о награждённых орденом Ленина сказано: Френкель совершил «в свое время преступление против государства», был амнистирован только «в 1932 году со снятием судимости». Бывший«делец-индивидуалист» и «бизнесмен-одиночка», «начав с простого лесоруба в Соловках, Френкель прошел всю лестницу лагерной жизни и получил пост, на котором под его начальством оказались десятки тысяч людей». Мгновенный прыжок из заключенного в чекисты-начальники - тоже правда того времени. (О том, как Френкель, сидя в Соловках, отправил Сталину свой проект об использовании массового труда заключенных, и вождь встретился с ним, пишет Василий Гроссман в «Жизни и судьбе» и Солженицын в «Архипелаге ГУЛАГе».)
Девиации гулаговцев следует расценивать как преодоление испытаний и трудностей на жизненном пути. Что, в свою очередь, становится наглядным и убедительным примером перековки. Тем более, что тёмное прошлое не мешает чекистам совершать подвиги. И главный подвиг чекистов, как явствует из книги, в том, что их на Беломорканале было 37, а заключенных - десятки тысяч «на 227-километровый фронт». И в том, что канал построили быстро и дешево. (Какой ценой – отдельный вопрос.)
Типичная ситуация: Семён Фирин расчищает авгиевы конюшни Белбалтлага. Состояние дел до его приезда описывается как удручающе плохое - лодыри, дезертиры, драки, ругань, холодная еда, «плохо утепленные женские и нацменовские бараки, санитарное состояние которых было ниже всякой критики», и т.д. Что вроде бы странно - ведь до прибытия Фирина лагерем руководили чекисты не последнего разбора – Френкель, Коган, Рапопорт… А из Москвы их направлял Берман. Но это еще одно художественное допущение: у каждого чекиста, появившегося на Беломорканале, свои авгиевы конюшни – иначе не будет подвига.
Главным подвигом Фирина оказывается изобличение туфты (слово это пошло с Беломорканала, как и песня: «Без туфты и аммонала не построим мы канала…»). Из-за этой выявленной туфты и приходится идти на штурм водораздела – переломный момент строительства и кульминация романа. Притом туфта, по мысли авторов, – не просто обман или жульничество, а вредительство, «предел падения инженерства», а «туфтач — это классовый враг».
О людях необыкновенных
Подвиги чекисты могут совершать потому, что наделены необыкновенными способностями, хотя способности эти на Беломорканале, в общем-то, ни к чему. Берман, например, видит людей насквозь и никогда не забывает тех, кого видел, даже мельком. Владеет всеми говорами, какие только встречаются на территории СССР. Допрашивает врагов так, что все они (рано или поздно) сознаются. Способности Бермана выявлять классового врага описываются как «творческий мыслительный процесс обобщения».Не без изыска и с каким-то фрейдистским подтекстом: «Путейская фуражка, промелькнувшая в окне международного вагона на станции Ташкент, вступала в интимную связь с автомобилем, остановившимся у дома, где проживал известный профессор в Ленинграде».
Семен Фирин в 1930-м оказывается в какой-то восточной тюрьме ( где эта тюрьма, не сказано, но ярко описаны тюремные ужасы: пытки, отвратительная еда, жуткие условия содержания). И чудесным образом бежит из «коридора смертников»… Правда, в достоверности этой информации авторы не уверены, о чем честно уведомляют читателя, но за Фириным так и тянется флёр чудесного.
Нафталий Френкель обладает невероятно ёмкой и всепоглощающей памятью: «Однажды в поезде он ввязался в разговор двух работников треста тэжэ и заставил их замолчать, так как проявил исключительные познания в парфюмерном деле и оказался даже знатоком мирового рынка и особенностей обонятельных симпатий малых народностей на Малайских островах». Френкелю (как Сталину) не нужен сон: «…после 18 часов напряженной работы совершенно бледный и особенно возбужденный, он собирал инженеров на ночные совещания, которые получили название “всенощных бдений”».
При таких исключительных качествах чекистам ничего не стоит мгновенно овладевать инженерной наукой. «Нас в Успенском [Дмитрий Успенский, заместитель начальника Белбалтлага] поражает то, что он, не имея технического образования, необыкновенно быстро осваивал все технические вопросы и логика его мышления была такова, что нам, старым инженерам, он указывал иногда на неправильности».
Смысл всех этих рассказов о чекистах, кажется, в том, чтобы продемонстрировать неведомые прежде функции тайной полиции - ОГПУ. В прошлом у чекистов-начальников «борьба с политической и экономической контрреволюцией, шпионажем и бандитизмом» (согласно Конституции); в настоящем - социальная педагогика и хозяйственная деятельность.«Чекисты — хозяева. Организаторы. Давно ли думал [инженер Вяземский],что они умеют только арестовывать, допрашивать, высылать…»
Интересно, что при этом чекисты-начальники чувствительны, как гимназистки. Матвей Берман живёт с ощущением, «что в нем сосредоточена сила, которую выделила партия, чтобы оберечь, не дать в обиду этих до слез дорогих ему людей, — людей, склоненных над станком, рубящих уголь, опаленных пламенем горнов …».
Время от времени начальника ГУЛАГа называют запросто – Матвей, тем самым дополнительно утепляя его образ. В одной из поездок по лагерям он заболевает, и к нему приходит лагерная медбригада. Берман ведёт себя крайне стеснительно («Матвей надел рубашку, укрылся одеялом и робкоспросил врача, как его зовут»). Огорчается, узнав, что врач сидит по статье 58/10. Спрашивает, «еще надеясь на что-то», чем на воле занимался фельдшер. «Бандитизмом», - отвечает фельдшер. «Матвею стало жарко».«За что вы здесь? — с отчаянием спросил Берман у сиделки, -«Приревновав к мужу, я облила соседку серной кислотой». От огорчения температура у Матвея поднимается до 39,2. Получается, что он надеялся встретить в лагере человека без статьи, что весьма наивно для начальника ГУЛАГа, однако авторы этого не замечают. Или это пародия?..
Но есть и вполне серьёзные моменты. Так, чувствительный Фирин издаёт специальный приказ о хорошем отношении к женщинам-лагерницам: «Со стороны лагерной администрации и заключенных мужчин нет чуткости и уважения к женщине, в обращениях встречаются грубость, цинизм и иногда не щадится женская стыдливость». Сильное впечатление производит и приказ, в котором Фирин призывает не относится к нацменам«как к людям “второго”, худшего сорта». И это правда.
А вот Нафталий Френкель представлен как фигура демоническая «…худое, властное, с капризно вырезанным ртом и подбородком, выражавшим упорство. Глаза следователя и прокурора, губы скептика и сатирика». Но далее поэтически и отчасти трогательно: «Он был похож на птицу. Окруженный суетящимися людьми, он казался замкнутым в страшное одиночество, тем более леденящее, что причина его была непонятна».Причина «страшного одиночества» Френкеля так и остаётся непонятной, но это заставляет вглядываться в него с внимательным сочувствием.
И самое, быть может, трогательное - это стихи, которые Лазарь Коган писал когда-то на царской каторге :
Моя жизнь одинокая, бледная,
С роковым неизбежным концом…
Чистый блатняк со слезой, оказавшийся, однако, пророческим…
Счастливый гений
Присутствует в книге и главный персонаж эпохи - генсек Сталин. Его не только поминают на протяжении всего романа («друг, товарищ, учитель и еще что-то такое громадное», «в своем простом френче» и т.п.). Сталину посвящены вдохновенные страницы главы 13 «Именем Сталина». Здесь генсек описывается как человек «простой и неутомимый», но и как «наш удивительный Сталин». Партия, как и положено божеству, создала Сталина «по образу своему и подобию». В результате: «Необычайно в нем все, но необычайнее всего — это смелость мысли и воли […] личность гения ускользает от нас, а тем более гения редчайшего, каким является этот человек, гения не трагического, а гения счастливого — в счастливой стране».
На пароходе «Анохин» члены Политбюро принимают построенный канал.«Легко опираясь на перила, стоял Сталин. Неподалеку — Ворошилов и Киров». Ягода представляет генсеку «технических руководителей Беломорстроя», среди которых «бывший вредитель» главный инженер Хрусталев. Легкости (ладности) Сталина противопоставлена тяжесть (неуклюжесть) инженера: «Грузно наклонившись, шаркнув ногой и оттого даже качнувшись в сторону, Хрусталев уставился на перила».
Далее следует сцена, будто взятая прямо из «Голубого сала» Сорокина: «Но правая рука Сталина уже лежала в его, Хрусталева, руке. Хрусталев сжал эту руку. Пятясь, сутулясь, отодвинулся он и уже не спускал глаз с улыбавшегося Сталина. Подходил Френкель, Борисов, что-то говорили — Хрусталев все смотрел и смотрел. “Три часа ночи, спать бы пора. И без того утомленный…” — ему было приятно думать так заботливо».Однако инженера Хрусталева одолевает не гомосексуальная страсть, а истовая любовь к вождю (хотя, конечно, здесь есть что-то гомосексуальное и мазохистское).
Кое-какие комплименты достаются и спутникам Сталина: «Как молод и жизнерадостен Ворошилов, человек в зеленоватой военной одежде, со слегка вздернутым носом». «Рядом с ним Киров, этот замечательный оратор, организатор, поднявший бакинскую промышленность».
Рефрен с вариациями демонстрирует простоту и человечность высоких инспекторов. Сначала перед читателем: «Палуба. Плетеные кресла. Трое из Политбюро — Сталин, Ворошилов и Киров — беседуют между собой. Они шутят, смеются, курят». Потом: «Они ходят по палубе, курят, шутят, беседуют». Где-то в середине: «Трое людей из Политбюро шутят, курят, беседуют». И кода: «Палуба. Плетеные кресла. Пароход. Канал. Замечательная страна, замечательные люди!»
Толпы каналоармейцев, встречающие пароход, вдруг «видят нечто поразительное. Поразительное и в то же время простое, видят того, кого они и ждали, кто должен быть именно сейчас здесь. Видят Сталина[…] И долго бегут они за пароходом, кричат, сами не зная что, радуются. И долго стоят они, смотрят вслед…»
Правда, в опасно близком соседстве со славословиями Сталину, возникают«шестьдесят человек “незнаевцев“», которые «не желали работать, потому что: «Канал строите для чорта […] мы на чорта не работаем».Скорее всего, на «чорта» авторы внимания не обратили. Про читателей сказать ничего определённого нельзя.
И о каэрах
«Все-то ты знаешь, а вот как не попасть сюда — не знаешь», - говорит урка инженеру. Действительно, инженерам попасть в лагерь было проще простого. После Шахтинского дела (1928), Процесса Промпартии (1930) и ряда других процессов синонимом слова «инженер» стало слово«вредитель», а также «каэр» (контрреволюционер). У этих процессов был экономический подтекст: стране нужны были специалисты в различных отраслях промышленности, и ОГПУ затевало дела о вредителях соответствующего профиля. А также подтекст политический – неудачи и провалы можно было списывать на вредителей.
Об инженерах, или «лагерной интеллигенции», авторы говорят со снисходительным презрением. Инженеры много о себе мнят, не хотят посещать клуб и т.п. Вместо клуба «один в обеденный перерыв уходит на реку и орет стихи Бодлера в переводах Якубовича-Мельшина и Федора Сологуба, другой цитирует на память страницы из Достоевского, вгоняя в уныние и себя и слушателей…», – ухмыляются авторы. Отметим выпад в сторону Достоевского – в этот исторический период его в СССР было принято ругать.
Необходимость инженеров для Беломорканала признаётся - не чекисты же готовят проекты, изобретают необходимые устройства и т.п., - но сквозь зубы. Всячески подчеркивается, что, во-первых, без чекистов инженеры мало на что способны; а во-вторых, чекисты, в силу своих исключительных качеств, быстро научаются разбираться в инженерном деле. Так что стремление Френкеля «спустить инженеров с их Олимпа, где они, увенчанные дипломами, чувствовали себя изолированными не только от критики, но прежде всего от живого реального дела», вызывает у авторов только уважение.
В книге приводятся однотипные, оставляющие впечатление вынужденности признания инженеров: «…Мною от профессора Ризенкампфа было получено задание явиться к точке по вредительству в Госплан СССР …». «За выполнение вредительских актов я разновременно под различными видами получал крупные суммы денег», «С 1928 года я примкнул к вредительской организации Узводхоза» и т.п. Это реальные признания, взятые из следственных материалов, - они и писались под копирку.
В чем конкретно инженеры навредили – не сказано. Ну а причины вредительства происходят, по мысли авторов книги, из самой сущности инженеров. «Он был инженером, осужденным за вредительство, одним из тех, чьи поступки и взгляды, чувства и намерения ”подходили” под 58-ю статью УК».
Кроме того, вредительский модус инженеров спровоцирован технократической утопией Герберта Уэллса, проповедующей «идею о праве инженеров на власть». (Горький, кстати, в 1931 году написал по материалам дела Промпартии пьесу «Сомов и другие»– об инженерах-вредителях, где один персонаж заявляет: «… власть должна принадлежать нам, инженерам»).
Более всего к вредительству склонны старые спецы. Они дурно влияют на молодых. Так, Вяземского, который «вырос в условиях советского бытия»,но был «тщеславным, самолюбивым юношей из небедной семьи» и в мечтах воображал «расцвет либеральной буржуазной родины», вовлекли во вредительскую организацию инженеры старшего поколения. Дурно влияет и сама по себе буржуазная культура: «История инженера Зубрика — классическая история пролетария, соблазненного буржуазной культурой и наряду со знаниями, почерпнутыми в буржуазной школе, усвоившего и буржуазную идеологию». Ответственность также возлагается на«растленную социальную среду» - «инженерскую среду капиталистической эпохи».
Один из серьёзных недостатков инженеров - «чрезмерное доверие к своим умственным силам». А вот в социализм они не верят. А если и верят, то представляют настоящий социализм как «нечто идеальное и сентиментальное, вроде девичьего альбома для стихов». Авторы вопрошают: «Что общего: суровый лагерный режим, гнидобойня, воры, бандиты, проститутки и девический альбом для стихов?», из чего проступает малопривлекательный облик социализма. Вообще, сочиняя внутренние монологи отрицательных персонажей, авторы увлекаются и – вольно или невольно – достигают пугающей убедительности. Так, например, один инженер размышляет о «бестолковой, беспорядочной и низкопробной советской государственности».
Социально близкие и тов. Роттенберг
В отличие от инженеров и раскулаченных, уголовные, то есть социально близкие, пользуются (почти) такой же симпатией авторов, что и чекисты-начальники. Да и чекисты, будучи носителями того же уголовного сознания, относятся к уголовным предельно доброжелательно: «Среди вас, ребята, — говорит Фирин бывшим уголовным, — почти нет сыновей помещиков и фабрикантов. Вы в основной массе дети городской и деревенской бедноты, поэтому вы нам близки». Фирину вторит Горький: «…Бито, граблено вами не так уж много: любой капиталист грабит больше, чем все вы, вместе взятые».
Быть уголовным куда почетнее, чем каэром. «Ты тридцатипятник, а ведешь себя, как настоящий каэр», - укоряет воспитатель отказчика. «…кличка “туфтач” стала равнозначной кличке “каэр”, т.е. позорной для уважающего себя тридцатипятника», - сообщают авторы. А сами уголовные высказывают моральные претензии к каэрам: «… бывшие кулаки и подрывная интеллигенция презирают нас за измену преступному миру, что мы согласились работать».
Притом истории социально близких, приведённые в книге, редко производят впечатление достоверных. Сдаётся, что именно здесь авторы дали волю фантазии, правда, несколько однообразной. Например, бывшая воровка и убийца Павлова отказывается от досрочного освобождения. «Только я отмахнулась от него обеими руками, — говорила она. — Главное — хотелось самой на пароходе проехать там, где в первый раз с тачкой бежала… Теперь у меня орден. И планы совсем другие. Буду готовиться на хирургическое отделение».
«Досрочно освобожденная Могилянская» ради памяти о лагере готово пожертвовать семьёй. Муж просит её снять значок ударника Беломорстроя,чтобы люди не видели, что она - бывшая заключенная. Она же считает, что работа на Беломорстрое зачеркнула её уголовное прошлое. «И тот, кто не понимает таких простых вещей, не может быть ее мужем».
Бывший вор рассуждает, как персонаж Платонова, - философически, поэтически и слегка безумно: «…Почему мы показали точные чудеса героизма на трудовом фронте? Потому что из наших сонных мыслей мы добывали огромные неизрасходованные силы, пускали их в оборот и добивались того, что каждый день дает нам три или четыре дня. Если даже нормальный срок жизни 35 лет, то и тогда без труда можно прожить 140 лет». (Платонов, кстати, просился в экскурсию по Беломорканалу, но его не взяли.)
Уголовники, как заправские идеологи, рьяно критикуют Ломброзо: «Я — бывший уголовник-рецидивист, просидевший в тюрьмах и на Соловках пятнадцать лет. Сейчас я — директор музыкальной фабрики при трудкоммуне № 2. Я все думаю о том, какие глупости говорят твердолобые буржуазные ученые типа Ломброзо, будто преступность есть врожденность, с которой никак и ничем нельзя бороться»
Называет взгляды Ломброзо чушью и «товарищ Роттенберг», герой главы 12 «История одной перековки» Михаила Зощенко. Роттенберг – «известный международный вор, фармазон и авантюрист». Зощенко сообщает, что лишь литературно обработал биографию, написанную им самим. Но возможно, образ этот - собирательный. И странным образом биография Роттенберга совпадает с биографиями чекистов-начальников.
Роттенберг рос в бедной многодетной еврейской семье, отец был игроком и всё проигрывал. Такая же семья была у Фирина, только отец всё пропивал. Роттенберг пошел по воровской дорожке. Скрывался от военной службы, опять же как Фирин. Потом получил восемь лет каторжных работ, на него надели кандалы, но Февральская революция его освободила – это уже из биографии Когана. Делал афёры в Турции – в Константинополе, как Френкель.
Воровство и мошенничество Роттенберг объясняет по-советски: «Меня на это толкает жизнь». После долгих странствий он случайно оказывается в СССР, где его принимают за шпиона, но узнав, что он всего лишь честный вор, дают «три года вольной высылки» в Сибири. Вроде бы всё хорошо, но Роттенберг чует: что-то изменилось, и афёры его теперь не столь уж и прибыльны. И вот он наконец попадает на Беломорканал. Только здесь – а пройдено уже три четверти главы! - и начинается то, что можно назватьисторией перековки.
Вскоре Роттенберг уже агитирует отказчиков: «Господа, надо видеть социальные сдвиги. Мы есть воры, но, оказывается, этого вскоре у них не будет [… ] нашему преступному миру пришел крах» В результате «они все вышли на работу и все захотели перековаться». А сам Роттенберг поднялся по карьерной лестнице до шефа штрафного изолятора и инструктора КВЧ (культурно-воспитательная часть) – штрих из биографии Дмитрия Успенского. Роттенберг выходит досрочно на волю. И идёт работать на канал Москва – Волга
Вывод Зощенко оптимистичен: «Роттенберг благодаря правильному воспитанию изменил свою психику и перевоспитал свое сознание и при этом, конечно, учел изменения в нашей жизни». «О, человековед! Катал ли ты канальную тачку да на штрафном пайке?...» - восклицает Солженицын.
Педагогическая поэма
А как, собственно говоря, осуществляется перековка? Как «лечат правдой социализма» и выковывают «нового человека» из «человеческого сырья»?В самом общем виде о перековке сказано следующее: «Вся социальная педагогика в лагерях вырастала, как из корня, из диктатуры пролетариата, из законов социалистического строя […] Мы в лагерях принуждаем людей, не способных самостоятельно перевоспитать себя, жить советской жизнью, толкаем их до тех пор, пока они сами не начинают делать это добровольно».
Но кто в лагере принуждает и толкает «жить советской жизнью», есличекистов всего 37 на 100 тысяч заключенных? Всё просто: воспитателей набирают из социально близких. Обещая досрочное освобождение, социально близких призывают работать «преданно и честно» и помогать«управляться и перевоспитывать контрреволюционеров». («Хулиган, едва придя в лагерь, сразу становится воспитателем», - замечает Солженицын).
Герой Зощенко работать не хочет. «… я никогда не работал и считал работу за преступление и за позор». Воспитатели начинают его обрабатывать «как художники», за чаем с печеньем. Говорят «о новом государстве, где нету капиталистов и собственников», и «воров не будет». Обещают: «Иди нам навстречу, а мы о тебе позаботимся». Давят на самолюбие и подкупают доверием. Воспитуемый не сразу, но начинает ударно трудиться и бригаду подтягивает («..я прямо готов был разбиться в лепешку, но все сделать, что нужно»).
Но инженеров и техников не надо заставлять трудиться – труд для них естественен и желанен. Оказавшись в Особом конструкторском бюро (ОКБ, или шарашка), инженер Вяземский восхищается: «Какая замечательная вещь лист ватмана, разостланный на чертежной доске и приколотый кнопками.[… ]. Работать, работать. А синька с кружевом чертежа — великолепие».
Инженеров, конечно, тоже воспитывают. Так, начальник ОКБ «искал и всегда находил способ вызвать в них бодрую работоспособность и поддержать ее. Он укреплял ее беседой, интересом к их работе, пособием, свиданиями, прогулками». Но главное - «социалистические темпы»: благодаря непрерывной работе «мало-помалу инженер начинает перерождаться. У него появляется социалистический, ускоренный пульс, убыстряются мыслительные процессы и нервные реакции». Инженер «уже не мыслит себя вне стройки. Беломорстрой — это он сам, это его явь, его сон, его мысль, его желание».
За исключением Беломорстроя как желания, всё остальное – правда. «Странно, что даже в неволе, даже в обиде налаженный ритмичный труд, как всякое ритмичное движение, завлекает, поднимает настроение», - вспоминает Дмитрий Витковский, заключенный, работавший на Беломорканале прорабом.
Из книги также явствует, что воспитательные беседы - это лишь дополнение к жесткой системе принуждения. Так, отказчики и те, кто не вырабатывает норму, получают уменьшенный паёк, у них нет льгот, нет шансов на досрочное освобождение. У проштрафившихся льготы отменяют, а то и срок накидывают, обвинив в саботаже. Так что всю педагогическую поэму можно свести к плакату: «Каналоармеец! От жаркой работы растает твой срок!»
«Народ здоровый, бодрый, веселый…»
Понимали ли авторы романа, что им показывают и рассказывают далеко не всё? Некоторые, разумеется, понимали. Слишком хорошо знал реальную ситуацию один из коллектива авторов – заключенный Белбалтлага Сергей Алымов. У Виктора Шкловского там сидел брат. Александр Авдеенко вспоминает, как Валентин Катаев всё допытывался у Фирина, болеют ли каналоармейцы, умирают ли… И почему не видно ни одного кладбища? «Потому что здесь им не место», - так ответил Фирин. (Книга сообщает:«Многие строители Беломорско-Балтийского канала получили здесь здоровье».) Дмитрий Святополк-Мирский приводил Фирину расчеты, из которых следовало, что дешевизна строительства могла быть достигнута только за счет бесплатного труда заключенных. Актриса Тамара Иванова, сопровождавшая в поездке своего мужа Вс. Иванова, поняла сразу: «Показывали для меня лично и тогда явные “потемкинские деревни”». Правда, убедить в этом ни мужа, ни Зощенко ей не удалось – они вроде бы искренне верили в то, что им показывают, «в возможность так называемой “перековки”».
Конечно, писателям старались представить лагерь так, как описывает его Лазарь Коган в своем рапорте ОГПУ: «Две тысячи людей, одинаково и хорошо одетых, копошатся в гигантском котловане. Тысячи рук, взметываясь, подбрасывают в тачки грунт. Сотни тачек беспрерывным потоком движутся по эстакаде и катальным доскам из котлована и в котлован. День ярко солнечный. Народ здоровый, бодрый, веселый…».
Однако то тут, то там в тексте пробивается и лагерная реальность - возможно, помимо воли авторов. Так, длинная фраза с модернистскими повторами (не Катаев ли её автор?) воссоздаёт жутковатую картину: «Радио — в бараке, на трассе, на лесозаготовках, у ручья, на улице, на холме, в карельской избе, с грузовика, радио, не спящее ни днем, ни ночью, эти бесчисленные черные рты, эти черные маски без глаз кричат неустанно, неустанно рассказывают о том, что делает, что думает, как работает штаб строительства, что делает и думает Москва, что думают о трассе чекисты всей страны, что сказала партия». От «этого непрерывно льющегося рассказа о борьбе за нового человека» можно и с ума сойти! ( Ср. в «Котловане» (1930) Платонова: «Товарищ Пашкин бдительно снабдил жилище землекопов радиорупором, чтобы во время отдыха каждый мог приобретать смысл классовой жизни из трубы». )
О низком техническом уровне строительства убедительно свидетельствует хотя бы т.н. Беломорский форд – «это тяжелая площадка на четырех маленьких сплошных деревянных колесах из обрубков дерева. Тащили такой “форд” две лошади» (проиллюстрировано фотографией). Впрочем, «форд» прогрессивен по сравнению с тачками, которые тащили не лошади, а люди. «У тачки были слишком длинные поручни. Человек с такой тачкой был похож на лошадь в оглоблях. Френкель велел принести пилу и отпилить поручни на одну четверть».
Вот в лагерь привозят женщин. «На них шелковые платья, пальто с обвислым клешем, джемперы и лихие береты, надвинутые на один глаз. Привыкшие к городским тротуарам, они спотыкаются о каждый бугорок и проваливаются в каждую выемку. Они не умеют даже ходить по этой земле, а им предстоит на ней работать. Они впервые видят беломорскую тачку, которая имеет свою историю».
Далее следует сочувственный рассказ про тачку, которая «на этих своих выносливых боках вынесла многие тяготы Беломорстроя». По отношению к женщинам сочувствие не выражается, лишь приводится заметка из газеты «Перековка»: «Много сил и сноровки требует труд землекопа. Нужно иметь крепкие мускулы и привычные к заступу руки, чтобы прокладывать в земле русло для великого водного пути. […] В первые дни работа на земле дается женской бригаде с величайшим трудом».
Случайно подслушанный – а скорее всего, сочинённый – разговор заключенных тоже никак не вписывается в пропагандистский формат: «По какой статье?»— «Пятьдесят восьмая. А вы?»— «То же самое. За колоски. Что там слышно на воле, я спрашиваю, говорят, множество понастроили, не видал по дороге?»— «Понастроили, как же…» - Он зло и угрюмо сощурился. — «Такого понастроили, что крестьянству деваться некуда.
Еще не перекованный лагерный новичок, который как кулак должен был бы вызывать ненависть, вызывает симпатию и сочувствие: «Засыпая, он видел своего вола. Его сводили со двора. Раскулачивали. Белый вол идет, не торопясь, поматываясь и вертя упругим хвостом с метелкой. Вдруг остановился и обернулся. Смотрит. У него розовая морда, крупные белые ресницы и синие живые глаза, движущиеся и выпуклые, громадные, словно они глядят через зажигательные стекла…»
Послесловие к роману
На Первом съезде советских писателей (август 1934) роман о Беломорканале поминали не раз – как «опыт работы», блестяще подтвердивший, «что коллективно писать можно, а в иных случаях […] совершенно необходимо». Только Илья Эренбург выразил сомнение в перспективности бригадного метода в литературе: «Создание художественного произведения - дело индивидуальное, скажу точнее - интимное. Я убежден, что литературные бригады останутся в истории нашей литературы как живописная, но краткая деталь юношеских лет».
Это не понравилось Вс. Иванову: «… а я вот утверждаю, что работа в одной из литературных бригад над созданием истории Беломорского канала будет и останется для меня одним из лучших дней моей творческой жизни(аплодисменты)». Не понравилось, конечно, и Горькому – в пику Эренбургу он выразил уверенность в том, что «прием коллективного творчества может дать совершенно оригинальные, небывало интересные книги» и предложил поработать таким способом «гостям, отличным мастерам европейской литературы».
Бурно осуждалось выступление Николая Погодина, который говорил о том, что «невероятная пестрота социальных категорий» Беломорканала и «невероятная путаница личных устремлений» требуют новых драматургических приёмов. Его поругали, но в меру. Погодин ездил на Беломорканал в составе экскурсии, но в книге не участвовал. На эту тему он написал комедию в трёх действиях «Аристократы» (1935), а потом сценарий фильма «Заключенные» (1936). Другие участники экскурсии тоже отписались – очерками, стихами, пьесами.
А в 1937 году роман о Беломорканале изъяли из магазинов и библиотек. Тираж постарались уничтожить. Прежде всего - из-за того, что в книге часто и восторженно упоминался Генрих Ягода, арестованный 7 апреля 1937 года и расстрелянный 15 марта 1938 года.
Ягода потянул за собой двух редакторов книги. Леопольд Авербах был его шурином, Семён Фирин - его ставленником, обоих расстреляли в том же 1937-м (а ведь Горький просил Ягоду отправить Фирина в писатели - «В бухгалтеры же чекистов отправляете, а в писатели жалко?» - но его отправили в начальники Дмитлага). Лазарь Коган был расстрелян 3 марта 1939 года, Матвей Берман - 7 марта 1939 года…
Получалось, что книга наглядно и ярко свидетельствовала об отсутствии классового чутья у писателей, в первую очередь – у Горького. Они проглядели классовых врагов, воспели их как товарищей, преданных советской власти. Более того - как высший тип человеческой личности, как образец нового человека.
Сколько каналоармейцев погибло во время строительства – точно неизвестно. Цифр приводить не будем, потому что не в цифрах дело. Приведём стихи Николая Клюева из цикла «Разруха» (1934):
…То Беломорский смерть-канал,
Его Акимушка копал,
С Ветлуги Пров да тётка Фёкла.
Великороссия промокла
Под красным ливнем до костей,
И слёзы скрыла от людей
От глаз чужих в глухие топи.
В немеренном горючем скопе
От тачки, заступа и горстки
Они расплавом беломорским
В шлюзах и дамбах высят воды.
Их рассекают пароходы
От Повенца до Рыбьей Соли,
То памятник великой боли…
Выжившие часто получали новые сроки или высшую меру наказания. Так, министр Временного правительства Николай Некрасов был на Беломорканале инженером, на слете ударников он благодарил «чекистов-руководителей» за «умелый подход к человеку». Благодарил тов. Сталина, кричал: «Белмор, ура!». Потом, уже вольным, работал на канале Москва – Волга. А в 1940 году его расстреляли.
Незавидно сложилась судьба и у некоторых авторов книги. В 1938-м был расстрелян Бруно Ясенский. В 1939-м погиб в лагере бывший князь Святополк-Мирский. Их обвинили в шпионаже. Погиб в лагере и Сергей Буданцев, обвинённый в «контрреволюционной пропаганде». Анна Берзинь, жена Ясенского, провела в лагерях и ссылках 16 лет. Отсидел 8 лет Семён Гехт, ученик Бабеля…
Книга про лагерь и подневольный труд была рискованным идеологическим предприятием, и в конечном итоге риск себя не оправдал. Предназначенную её роль пропагандиста и агитатора она в полной мере так и не сыграла - и все труды и таланты, положенные на неё, пропали не за грош. Книга осталась в сознании нации как грандиозный идеологический миф первой пятилетки. И как «позорная книга о Беломорканале, впервые в русской литературе восславившая рабский труд», о чем напомнил Солженицын в «Архипелаге ГУЛАГе» уже в 1970-е. А в 1998 году издатель, пожелавший остаться неизвестным, выпустил репринт раритета. Ну а за рубежом по этой книге изучали и продолжают изучать эпоху Сталина – другой такой книги о лагере и идеологии лагеря нет.
И последняя – многозначная - цитата из романа о Беломорканале: «”Черти драповые, вы сами не знаете, что сделали”, — сказал Горький, войдя за кулисы. Чекисты улыбнулись. Они хорошо знали, что сделали».
_____________________
Иллюстрации:
1-3: Фотографии Александра Родченко, Беломорканал
4: Максим Горький и Генрих Ягода, автор неизвестен
5: «Сталин, Ворошилов и Киров на Беломорканал», картина Дмитрия Налбандяна
Комментариев нет:
Отправить комментарий