ЭССЕ ОБ ЕВГЕНИИ ЕВТУШЕНКО

 Мне 15 лет.  Еду, держась за поручень, на работу в переполненном до полной вонючей духоты трамвае. За окном холодный мрак раннего утра. Тоска смертная. Вдруг вспоминаю строчки Евтушенко: "Окно выходит в белые деревья. В прекрасные и белые деревья..." Выборматываю, забывшись, всё стихотворение о бедном профессоре. Стою - жить можно.  Сосед толкает меня в бок:

 - Чего лыбишься?

 - Да так, - говорю, - стих вспомнил.

 - Псих, - ставит добродушный диагноз сосед.

Я понимаю, что эссе Моргулиса - жанр особый, комплиментарный, но ничего поделать с собой не могу. Я тоже, когда произношу фамилию поэта, невольно улыбаюсь, вспоминая Питер моего детства, давку в трамвае и окно, выходящее в прекрасные и белые  деревья.

          

НАД ПРОПАСТЬЮ  В ДУШЕ

          Эссе  об Евгении Евтушенко

Михаил Моргулис

Когда я разговариваю с Евтушенко, то некий холодок проникает в душу. Разговор с ним всегда напоминает слова, произносимые на краю пропасти, перед глазами великой тайны. Когда-то, по чьей-то прихоти, остался жить в нём мальчик с гениальным слухом, одинаково хорошо слышащий плеск рек земли и журчанье небесных ручьёв. Мальчику всю жизнь хочется быть первым среди таких же как он, а перед милой девчонкой покуражиться, пройти гоголем, ему хочется сказать, но не скажет, что ради любви, он и сердце своё отдаст, и не заплачет. Этот мальчик, наученный мерзостям жизни, но оставшийся навсегда наивным, добрым и куражливым, живёт в Евгении Евтушенко. Живёт, и безмолвно стонет от незаслуженных обид, рождённых завистью, от наглости чиновничьей красномордной породы, от равнодушия большинства в нашем мире, от одиночества, которое не может победить ни дружба, ни любовь. Но во все времена советской идеологии и сейчас — мальчик знал и знает, что на опушке его души сидит на пеньке Господь и смотрит на кувыркающиеся дни этого необыкновенного, нетипичного, гениально просто живущего и просто мыслящего, натянутого как стрела, человека.

Я всегда жду от него открытия тайн жизни, и он их рождает или оживляет, потому что гуляет на краю пропасти, куда постоянно заглядывает, и потому видит некоторые из них. Тайны от него исходят в стихах, хороводом, они то хохочущие, ждущие ласк девчонки, то строгие монашки с поджатыми губами и благородными лбами. Тайны Бытия идут из его простреленной любовью души, они то шепчут жаркими голосами молодости, то тихо хрипят бесцветными словами известных коммунистов, они то взъерошивают древнее время и делают его юным, или словами ребёнка изрекают истины, от которых начинаешь чувствовать холод вечности.

Но иногда ты с ним, вспоминая Киплинга, вступаешь в реку Жизни. И идёшь рядом по тайным мутным водам, впитывая и постигая от ленивых струй великую и мелкую суть реки Жизни, её гигантские и карликовые интриги, её ядовитые укусы зависти и паучьи гнёзда злости. А потом в руках оказывается сеть, и ты ловишь ею не золотую рыбку, а незнакомые, сожжённые в огне страданий человеческие сердца.

Евтушенко не притворяется. Я о людях высказался так: «В каждом из нас живут несколько человек. В примитивных людях, два- три. В продвинутых – семь-десять. В редких гениях — много, до тридцати. Эти люди, живущие в нас, выходят когда их вызывают на сцену жизни, и говорят, и играют, и смеются, и плачут, произносят правду и лгут, грешат и каются. Но главным среди всех живущих в нас человеков остаётся тот, изначальный, затаившийся, самый лучший.»

Самый главный человек в Евтушенко — это Евтушенко, но когда надо, выходят тщательно подобранные отборные близнецы изначального евтушенковского Я. Потому что один человек, даже самый великий, во время евтушенковского бреющего полёта над землёй такой нагрузки не выдержит. Ему помогают рождённые в нём другие люди, не изначальные, а наученные.

А стихи Евтушенко, в большинстве своём крылатые, расправляют крылья над землёй, потом складывают их, и летят вниз: то ястребом на змей жизни, то белой птахой, разбивающейся о землю во имя любви. Стихи его запоминает не только разум, а фибры души, гениальные строчки прилепляются к сердцу навсегда:

Со мною вот что происходит:

ко мне мой старый друг не ходит,

а ходят в мелкой суете

разнообразные не те…

Ты спрашивала шёпотом:

"А что потом? А что потом?"

Постель была расстелена,

и ты была растеряна...

Дай Бог, чтобы твоя страна

тебя не пнула сапожищем.

Дай Бог, чтобы твоя жена

тебя любила даже нищим.

Перелюбленность опасна.

Недолюбленность прекрасна.

А залюбленность страшна.

Шар земной – усталый человек,

И по обе стороны скорбя,

ты, Господь, один у нас на всех,

лишь зовём по-разному Тебя.

Кто же я? Где такая волшебная щёлка,

сквозь которую мог бы в себя заглянуть человек,

похожий на Евтушенко, и понять,

 где он сам, ну, а где – кто-нибудь…

Вдруг подумал, что отношение Иосифа Бродского к нему всё же воздвиглось на зависти. Ну да ладно, не будем принимать всерьёз созданные фантазёром Довлатовым слова Бродского: «Если Евтушенко против колхозов, то я — за », скорее всего они не говорились. Но Довлатов понимал, что сказаться такое могло, и потому выдумал так, чтобы слова звучали правдиво.

Но истинная зависть Иосифа Бродского таилась в другом. И вот что в ней особо болело: Несправедливость! Стихи Евтушенко читают миллионы, а меня, десятки, ну, сотни. Меня, ниспровергателя советских идолов, не повторяют так, как повторяют его. Его стихи слушают — и плачут, а мои тоже слушают, но не так хорошо, да и мало людей. 

Несправедливая эта была зависть, не он написал «Бабий Яр», не он падал в расстрельные ямы вместе с людьми, не он стихами, как светом, освещал и освящал жизнь миллионов, не он, а Евтушенко любовью и прощением навсегда попадал в души буквально всех земных человеков. И очень-очень главное: Бродский боялся признать, что Евтушенко не советский поэт, а просто великий поэт. А раздражающие мысли у лауреата, повторю, простейшие: Евтушенко читают, повторяют и слушают миллионы. А меня?!

Недаром известны слова Иосифа Бродского, которые не выдумаешь, и о которых вспоминает литературовед, принципиальная Наталья Кравченко.

«Да, поэты разные, каждый по-своему талантлив и замечателен, но если говорить о человеческих поступках, то вот факты: Евтушенко всегда шёл к людям с открытой душой, он сделал много добра в жизни, многим помог напечататься, того же Бродского опубликовал в своей антологии "Строфы века", помог вызволить его из ссылки, устроить в американский колледж, а Бродский отвечал чёрной неблагодарностью и всю жизнь завидовал его успеху в Союзе. Не Евтушенко завидовал, а Бродский! Когда Бродский издавал первую книжку и его спросили, какой тираж он хотел бы отпечатать, ответил: "А какой тираж у Евтушенко?"»

Вот и вся разгадка, это вам не мышьяк, выдуманный для Сальери и Моцарта.

Часто повторяю: зависть рождает ненависть, ненависть – это неугасимый пожар; ненависть, рождённая в огне, может родить желание — уничтожить. Да, это, к сожалению так: так было, и так есть. Ещё со времён неандертальцев.

И вот он, последний из могикан, скачет по прерии жизни: Одинокий всадник на одиноком Пегасе. Они вместе создают строки, рождённые из кровавой пены коня и крови человеческой, из одиночества Всадника и одиночества Коня. Они останавливаются возле крошечных озерцов воды, и снова летят дальше. В их строках свобода ветра, и чёрное небо перед дождём, раскалённое солнце, расплавленный лунный свет, заливающий мир, одинокая, как они, бурая земля с такими же одинокими цветами, тлеющие рассветы и окровавленные закаты, клубящаяся пыль подлости и серости. В их строчках, как перекати-поле, гуляет клоунская дурашливость. Они громко смеются, и на гриву коня падают слёзы всадника, а слёзы коня ветер разносит по прерии. Они скачут вместе, и хрип Коня и Поэта сливаются, и становятся одним одиноким и страшным голосом всех прерий и пустынь человеческих. Прерия никогда не заканчивается, они знают это, но спешат до крови на удилах Коня и крови на губах Всадника, они в диком галопе летят туда, где вдалеке их ожидает другой Всадник на Бледном коне — всадник, который ждёт всех скачущих по прерии.

И ещё: в строфах Евтушенко присутствует то, что очень важно для человека: стаи запахов жизни, невиданные стаи, они кружат над нами: запахи ягод, лошадиного пота, нежной зелени, молочные запахи жизни и пороховые запахи смерти, запахи сгоревшей любви и сбывшейся, запахи праздников и потерь, трагические запахи одиночества, буйно цветущие запахи человеческой неблагодарности, белые запахи великой нежности и источенные чужой местью запахи обид. И сиреневые запахи прощения. Почему сиреневые — не знаю.

И ещё. В искусстве очень важно настроение. Оно не может выдуматься в стихах или музыке, или в книге, оно — есть или его нет. У Евтушенко мальчик и им рождённые близнецы говорят так, что слова часто перетекают в музыку, и в ней всё, все перипетии человеческой жизни, все импровизации и гаммы наших душ, всё то, что так хрупко и невероятно трудно передать словами. Стихам Евтушенко, чуткого интерпретатора небес, изумительно помогает настроение. А настроение, как мы уже понимаем, души черпают в небесах.

Не знаю, как это назвать иначе, есть в Евтушенко и гениальное безумие. Он слушает вас, но видит возникающий перед ним мир. Там много всего, перечисленного мной: мальчик, река Жизни, близнецы мальчика, расправляющая гигантские крылья птица стихов, в безумном галопе скачущий конь, но главное — сидящий на пенёчке, на опушке души, Господь, устало повторяющий людям: «Истинно, истинно говорю вам…». И поэт смотрит на Него, рассказывает о своих и чужих грехах, а Господь, по милости Своей, их прощает. И, возможно, говорит: «Ты отмолил их словами о любви и обо Мне. Надеюсь, много из сказанного тобой было во имя Меня».

bridgeusa@aol.com

www.morgulis.tv