Статья характерная. В ХХ веке пробовала возродиться немецкая нация. В ХХ1 - пытается возродиться русская. Что делать остальным - жертвам "постмодерна"?
Специально для портала «Перспективы»
Национальное государство в эпоху постмодерна: угрозы и перспективы
Гранин Юрий Дмитриевич ‒ ведущий научный сотрудник Института философии РАН, заведующий кафедрой истории и философии науки Академии медиаиндустрии, доктор философских наук, профессор.
Угрозы национальной идентичности исходят не только от потока инокультурных мигрантов, этнокультурного и политического сепаратизма. В современном мире вызовы идут от глобального экономического, политического и информационно-культурного (символического) «насилия», властно формирующего новые – транснациональные (культурные и политические) идентичности и реанимирующего старые ‒ архаичные (субнациональные, мифопоэтические, религиозные) идентификации. Противостоять насилию евро-атлантической масскультуры, ориентированной на «глобальное потребление», способна продуманная государственная политика, сочетающая традицию и современность в контексте сохранения национальной идентичности.
Вопрос о судьбе национального государства в эпоху постмодерна [1] продолжает оставаться в горизонте неопределенности. В настоящее время дискуссии выстраиваются по принципу «оптимисты ‒ пессимисты». Первые считают, что традиционные формы не исчерпали свой исторический ресурс, и требуют возврата к международному общежитию, субъектами которого были бы не наднациональные институты политической, экономической и культурной сфер жизни, а, как и прежде, суверенные национальные государства. Вторые связывают основные надежды с отмиранием национального государства, радикальным изменением принципов современного политического устройства мира и выстраивают политические проекты «сетевого общества» (М. Кастельс), «континентальных федераций» (А.Г. Дугин), «общества множеств – рес-коммуны» (А. Негри, М. Хардт), возглавляемой США «глобальной демократической империи» (Н. Фергюссон), «глобального гражданского общества» (Д. Дарендорф, Э. Гидденс), «глобального гражданства» (Ю. Хабермас, М. Эван) или «космополитического государства» (У. Бек) [2].По мнению У. Бека, европейцы лишь «делают вид, будто все еще существуют Германия, Франция, Италия, Нидерланды, Португалия и т.д. Но их давно уже нет, так как закрытые национально-государственные держатели власти и отделенные друг от друга границами государства стали ирреальными самое позднее с введением евро» [3].
Думаю, это ошибочное утверждение. Но верно то, что научное осмысление проблемы трансформации национальных государств в современном мире осуществляется в пределах сложных и весьма разнообразных онтологических ландшафтов, в границах которых понятия «глобализация» и «национальное государство» перманентно меняют свое содержание, иногда вплоть до противоположного.
В частности, когда пишут о закате национального государства, в большинстве случаев имеют ввиду все современные государства, не потрудившись различить в их числе государства национальные (со сложившимися в пределах этой политической формы нациями: Франция, Польша, Германия, Япония), псевдонациональные (объявленные «национальными», но в действительности созданные на родоплеменной и этнической основе ‒ к их числу относятся почти все постколониальные государства Африки и многие государства Азии) и многонациональные (федеративные государства, включающие в свой состав несколько сложившихся «этнонаций»: Испания, Великобритания, Италия, Россия). В последних нация как связанная посредством воображения и сплоченная общими чувствами идентичности и солидарности, общими ценностями прошлого и настоящего устойчивая социокультурная общность людей, политически объединенных в одном государстве, еще не сложилась.
Понятно, что судьбы этих государств в условиях современной (неолиберальной) исторической формы глобализации [4] будут в силу многих причин разными. Большинство современных исследователей указывают на вынужденную утрату многими государствами второго и третьего эшелонов развития значительной части экономического и политического суверенитета под давлением США и их союзников по G-7, а также МВФ и прописанных в странах «семерки» ТНК. Часть государств готовы добровольно отдать свои суверенные полномочия, выстраиваясь в очередь на вступление в НАТО, Евросоюз и другие международные организации. Некоторые, как Украина, находятся под внешним управлением и уже утратили статус суверенного государства.
Однако речь в данном случае не о тотальном политическом и экономическом насилии, которое стало нормой международных отношений в последние годы. Угрозы всем национальным и многонациональным государствам Европы связаны с эрозией их культурного фундамента (культурного кода), на котором выстраиваются национальные идентичности. И дело не только в идеологии неолиберализма, воплотившейся в политических принципах толерантности, политкорректности и мультикультурализма, но и в распространении комплексного идейного течения (мировоззрения) постмодернизма, выразившего трансформацию евро-атлантической цивилизации, ее отказ от ценностей христианства и Просвещения. Противостоять насилию евро-атлантической масскультуры, ориентированной на «глобальное потребление», способна, на мой взгляд, продуманная государственная политика, сочетающая традицию и современность в контексте сохранения национальной идентичности.
В эпоху глобализации народы многих стран мира поставлены перед проблемой сохранения прежних и поиска новых идентичностей. Кризис идентичности, отмечает С. Хантингтон, охватил все крупные государства Европы, Азии и Америки. В итоге почти повсеместно, не исключая США и России, идёт процесс фрагментации национальной идентичности, которой «пришлось уступить место идентичностям субнациональным, групповым и религиозным» из-за открытости границ и роста миграционных потоков, способствовавших образованию в пределах национальных государств инокультурных диаспор, не желающих интегрироваться в национальную культуру [5].
В современной литературе представлено множество типологий и классификаций идентичности. Их подразделяют на «индивидуальные» и «групповые», «позитивные» и «негативные», «локальные» и «надлокальные», «фундаментальные» и «релятивные». В качестве фундаментальных признаются расовые, этнические, национальные и цивилизационные идентичности, связанные с антропологическими, языковыми, культурными и религиозными различиями людей.
Каждый индивид является носителем комплекса многочисленных иерархически связанных идентичностей, часть из которых актуализируется с изменением географического, политического и социокультурного пространства его жизни. Но поскольку процедуры индивидуальной идентификации осуществляются в чувственно-эмоциональной и когнитивной формах, включая в себя мысленное отнесение к той или иной группе, содержание полученного в акте самосознания ответа на вопрос «Кто Я (Мы)?» в полной мере зависит от ценностно-оценочных представлений и знаний о «Них» ‒ «Других». В конечном счёте идентичности представляют собой индивидуальные и групповые конструкты – вербализованные результаты отнесения к «воображённым общностям» (Б. Андерсон), определяемые, в свою очередь, предшествующим воспитанием, образовательным и культурным багажом и наличествующим в данный момент окружением.
Поэтому угрозы национальной идентичности исходят не только от потока инокультурных мигрантов, этнокультурного и политического сепаратизма. В современном мире вызовы идут от глобального экономического, политического и информационно-культурного (символического) «насилия», властно формирующего новые – транснациональные (культурные и политические) идентичности и реанимирующего старые ‒ архаичные (субнациональные, мифопоэтические, религиозные) идентификации. Их сочетания в индивидах и группах весьма причудливы и разнообразны, как разнообразны экономические, политические и культурные параметры жизни государств и народов, включённых в глобализацию.
Не вступая в полемику о содержании термина «глобализация», по поводу которого до сих пор идут оживленные дискуссии, отмечу лишь всемирно-исторический характер этой мегатенденции к поэтапному объединению человечества, на протяжении столетий реализовывавшейся в попытках организации общего пространства жизни народов и государств на основе разных цивилизационных моделей развития [6]. Итогом таких попыток оказывалось временное доминирование и распространение в пределах нескольких географических регионов одной из локальных цивилизаций. Мощнейшим политическим средством «переплавки» и интеграции элит и населения обширных территорий в большинстве случаев была империя. Так, параллельно и сменяя друг друга в качестве лидеров, на просторах Евразии развивались «китайская», «индийская», «эллино-македонская», «римская», «арабо-мусульманская», «западноевропейская» и «евро-атлантическая» формы глобализации. Этим формам соответствовали свои полюсы регионального и межрегионального развития.
Ни одна из исторических попыток глобализации человечества не увенчалась полным триумфом. Но каждая способствовала экономическим, политическим и культурным трансформациям населяющих регионы социумов, увеличивала число и протяженность транспортных, торгово-экономических, политических и информационно-культурных «сетей» и коммуникаций, содействовала переносу за пределы локальных территорий, регионов и континентов произведений литературы и искусства, техники и технологий, религиозных и светских идеологий, научных знаний и типов рациональности, норм и образцов экономической, политической и социальной жизни, распространению знаний и артефактов.
Наиболее масштабной и успешной была выросшая из западноевропейской евро-атлантическая форма глобализации, завершившая процесс становления всемирной истории. Локальные истории первобытных и постпервобытных (кочевых и аграрно-ремесленных) обществ, политически оформленных в ранние государства и их аналоги, превратились в региональную историю древних и средневековых этнических государств и империй, а затем ‒ и во всемирную историю наций, национальных государств и образованных ими колониальных империй. Человечество оказалось связано не только силой государственных форм территориального контроля, но и новыми анонимнымисистемами власти: транснациональными организациями и многонациональными корпорациями.
Становление и развитие евро-атлантической глобализации сопровождалось распространением новых политических форм общежития и социальных общностей: «национальных государств» и «наций» [7]. По сути, эта историческая форма глобализации представляла собой «модернистский проект» и была органически связана с идеалами Просвещения, предписывавшими для лингвистически, конфессионально и культурно разных народов в Европе и за ее пределами оптимальное устройство пространства совместной жизни ‒ на основе не традиций, но рационально сформированных общей «памяти», общих «ценностей» и общей «судьбы». Однако проект модернизма с характерной для него верой во всемогущество человеческого разума уже в конце XIX в. был подточен ницшеанством, в первой половине XX в. подорван двумя мировыми войнами, тоталитаризмом и структурализмом и, наконец, почти совсем разрушен во второй половине XX столетия культурным и философским постмодернизмом.
Формирование этого мировоззрения началось в 1960-х годах на волне кризиса «старых» либеральных демократий, студенческих «революций» в Западной Европе, борьбы за права и свободы расовых меньшинств в США, с одной стороны, и деколонизации мира ‒ с другой. Его характерной чертой стал стратегический релятивизм, поставивший под сомнение ценности, практики и институты эпохи модерна. После вступления США, Канады и Западной Европы в постиндустриальную фазу развития, обеспечившую беспрецедентный экономический рост и формирование в этих странах «общества потребления», эта установка была поддержана политическими и экономическими транснациональными элитами. Они абсолютизировали идею «свободы от», распространив ее не только на свободу экономики от государственного регулирования, но и на другие унаследованные от эпохи модерна формы общежития. Так возникла «постсовременность» (постмодерн) с культом «личной свободы» и абсолютизацией «равенства».
Подняв на щит идею равноценности и равноправия всех истин, всех культур и идентичностей, постмодернизм бросил интеллектуальный вызов не только национальной идентичности и национальным формам общежития. Под сомнение были поставлены основы всей претендующей на глобальное господство евро-атлантической цивилизации: классическая наука, с ее пафосом рационального познания мира и презрением к религиозным догмам и суевериям, и культура модерна, с ее вниманием к общечеловеческим ценностям и классическим образцам. В социальных науках упор был сделан на «эпистемологический поворот»: переход к новой теоретической оптике, характеризуемой отказом от парадигмальных образцов естествознания и равноправностью дискурсов любого рода. В культуре – на ее плюрализацию, виртуализацию и визуализацию. Модернистской установке на искусственную гомогенизацию, «выравнивание» социокультурного пространства постмодернизм противопоставляет якобы естественную плюральность последнего: растущее множество отдельных вполне конкурентоспособных образований ‒ «картин мира», идеологий, мировоззрений, научных парадигм, политических, экономических и культурных практик, образов жизни и т. п. Тем самым в культурное пространство современного Запада возвратились, казалось бы, давно вытесненные из него архаичные дискурсы и практики: мифы, древние формы религиозных культов, алхимия, астрология, магия. Вырос интерес к расовой и этнической реальности, языку, фольклору, быту, традициям и обычаям, маргинальным объектам и ситуациям ‒ «безумию», «порнографии», «однополым бракам» и «сексуальному насилию».
В результате использования характерных для постмодернизма интеллектуальных стратегий децентрации и деконструкции подвергается разрушению выстроенное наукой в эпоху модерна западоцентричное (евро-атлантическое) представление о характере становления и эволюции всемирной истории, её разделение на «развитый» Центр (Запад) и догоняющие его «периферию» и «полупериферию». В исторических и социальных науках появилось мощное интеллектуальное направление реориентализма, заявившее о необходимости выхода за пределы абстрактного универсализма и «логики евро-атлантической модерности» (отмеченной колониализмом и имперским различием) в пространство «глобальной истории», контр- и трансмодерности. Это пространство будто бы позволяет создавать не менее эффективные, чем евро-атлантические, проекты и модели развития, постепенно ведущие к нерепрессивной по отношению к «отставшим» народам глобализации.
Нет сомнения, что в русле реориентализма/постмодернизма были достигнуты впечатляющие результаты. Парадигма «транссубъектности» Г. Ансальдуа, феномен «межсекционности» (связанный с пересечением и слиянием в опыте небелых женщин расовой дискриминации с гендерной, классовой и сексуальной), проанализированный афроамериканкой К. Креншоу, концепции «преодоления хюбриса нулевой точки» колумбийца С. Кастро-Гомеса и «трансмодерности» Э. Дусселя, концепция «ситуативных знаний и идентичностей» Д. Харрауэй, методология «порабощённых» Ч. Сандоваль и «игровая идентичность» М. Лугонес, концепция «реляционной этики и идентичности» сапатистов и плюралистическая герменевтика В. Миньоло – всё это, безусловно, расширило и обогатило пространство интеллектуального поиска.
Однако безоговорочное отторжение отечественными адептами постмодернистской философии и методологии модернистского дискурса настораживает. Они пишут о наличии в нём «европейских имперских категорий», которые якобы «современная эпистемология вышвырнула как ненужные», об отсутствии в нём «оригинальных мыслительных традиций, к которым можно было бы вернуться», призывают к размежеванию с риторикой модерности, к акту «эпистемологического неповиновения». «Без этого шага, – пишет М.В. Тлостанова, – деколонизация сознания и бытия окажется невозможной, и мы останемся в рамках внутренней оппозиции европоцентричным идеям модерности» [8]. Но вот если мы сделаем этот шаг, научившись «забывать всё то, чему нас учили прежде, освобождаться от мыслительных программ, навязанных нам образованием, культурой, средой, отмеченной имперским разумом», тогда изменятся «география и биография разума и знания, возникнет транс-эпистемологическое взаимопроникновение и полилог», которые будут способствовать созданию трансмодерного мира, где «не будет господствовать идея агона как смертельного соревнования» [9].
Неужели автор всерьёз полагает, что неравенство, дискриминация и борьба в современном мире вызываются только наличием «мыслительных программ», отмеченных имперским разумом, отсутствием взаимопонимания и «полилога» между людьми, народами и государствами? Если так, то это типично модернистское утверждение просветительского толка. Миллиарды людей на Земле живут, не подозревая о «пограничном гносисе, связанном с плюритопической герменевтикой». К кому же тогда обращены эти призывы? К философам? Но если бы вдруг во главе всех правительств стали, не дай бог, философы, то и тогда полилог бы не состоялся в силу различия теоретических позиций и личных пристрастий.
Не вдаваясь в нюансы научных споров ориенталистов и реориенталистов, отмечу, что последние тяготеют к идее критического космополитизма, якобы преодолевающего «культурный империализм» евро-атлантической формы глобализации, историческими субъектами которой выступали и выступают ведущие национальные государства Запада и созданные при их покровительстве и поддержке крупнейшие транснациональные корпорации (ТНК). Поэтому нации и национальные государства объявляются устаревшими формами общежития. В этой оценке с ними солидарны объявляющие нации и национализм фиктивными теоретическими конструкциями Р. Брубейкер, Э. Гидденс, К. Вердери и другие представители европейского неоконструктивизма, неолиберальные политики и экономисты (К. Омаэ, Дж. Сорос, З. Бжезинский) и многие другие. В этом споре все точки над «i», конечно, расставит будущее. Но интеллектуальные вызовы национальной идентичности фиксируют в превращённой форме некоторые объективные тенденции современной глобализации, сложившиеся благодаря формированию массовой мультикультурной среды существования. Появление последней вызвано действием институтов неолиберальной глобальной экономики и распространением информационных технологий, связавших человечество анонимными системами власти. Этот вопрос заслуживает отдельного обсуждения.
Попадая в пространство Интернета, других СМИ, в театры, супермаркеты и т.д., удивляешься многообразию и эстетическому плюрализму предлагаемых культурных блюд. Здесь, как в слоёном пироге, причудливо смешаны стили и товары из разных стран мира, пласты вненациональной глобальной культуры, гибридные и вновь актуализированные локальные формы. Не следует, однако, забывать, что большая часть производства продуктов культуры подчинена логике рынка. А потому современная мультикультурная среда – вовсе не пространство свободы. При всём своём разнообразии (скорее, благодаря ему) она является пространством управляемого потребления, контролируется ТНК, рыночным стратегиям которых плюралистичность культурной среды вполне соответствует. В качестве наиболее характерной формы мультикультурализма в условиях неолиберальной глобализации исследователи называют экзотизацию специфических культур. Экзотизация создаёт обманчивую картину гармоничного разнообразия, не имеющую ничего общего с реальностью, не учитывающую подавления и неравенства, которые по-прежнему во многом определяют культурную ситуацию в мире. «Неолиберальный мультикультурализм не заинтересован в перераспределении власти и культурного влияния, но, напротив, отвлекает внимание от подобных вопросов путём коммерциализации мультикультуры и превращения её в товар» [10].
Чрезмерное мультикультурное разнообразие утомляет и дезориентирует массовое сознание. З. Бауман прав, когда характеризует становящуюся глобальную цивилизацию как внешне фрагментированную, но по сути подконтрольную [11]. Как показал Ж. Бодрийяр, в условиях фрагментизации культуры гражданская и культурная идентификации осуществляются через потребление [12]. Н. Стивенсон уточняет принципиальное отличие культурной идентификации, присущее современности: она идёт не через идеологическую мобилизацию и политическое участие, а через доступ к удовольствиям. Сам доступ контролируется, а потребитель получает во фрагментированной культурной среде специфическую идентичность, которая не является результатом его внутреннего развития, но сошла с конвейера, поставлена на поток. В свою очередь, растущая множественность самоидентификаций (религиозная, этническая, экологистская) снижает степень политической мобилизованности граждан, превращая их в демократически индивидуализированную массу. Массовая культура так или иначе находится в руках элиты и превращена в современный механизм символической интеграции, формирующий новую идентичность глобального потребителя, в которой сочетаются нивелировка и допущенная ‒ более того, «изготовленная» ‒ мера своеобразия. Экономическая борьба становится всё в большей степени борьбой информационной, борьбой за сознание, отсюда стремление ТНК при помощи правительственных органов контролировать сбор и распространение информации. Свобода предпринимательства оборачивается насаждением определённых культурных моделей ради усвоения этих моделей потребителем и роста прибылей. В мире, где в экономике доминируют финансовые спекуляции, а в политике растёт манипулирование, в культуре будет преобладать потребительство как образ жизни.
Но мультикультурализм ‒ это не только имманентная часть стратегии глобального доминирования ТНК, большинство которых имеют прописку в странах G-7, но и важная составляющая политики многих государств по адаптации мигрантов. Это философско-политическая идейная система, проект, постулирующий культурную неоднородность в качестве стержневого принципа организации социума. «Это сугубо современный концепт как по историческому контексту своего возникновения, так и по идейно-ценностной нагрузке, которую он несет. Ибо в своей логике это концепт глубоко постмодернистский, даже если парадоксальным образом он стимулирует проникновение в западные “постмодернистские” общества элементов раннего модерна, домодерна и архаики» [13].
Постмодернистские корни определяют своего рода генетический код современного мультикультурализма, его глубинный смысл, его «месседж», посылаемый либеральными конструкторами концепта различным иммигрантским общинам (прежде всего исламским, но не только), в значительной части не ориентированным не только на культурную, но и на социальную, правовую, политическую интеграцию. Такие общины, пишет Е.А. Нарочницкая, «сохраняют собственный культурно-ценностный код и социальный уклад, разветвленные связи со странами происхождения и родственными диаспорами в других государствах Европы, создают собственную “этническую экономику”. Граждански-политически многие члены этих общин склонны ассоциировать себя с государствами происхождения, даже натурализуясь и становясь участниками политического процесса в европейских странах» [14].
Казалось бы, стремительный рост переселенцев в США и Европу, не желающих интегрироваться, занимающих нижние этажи социальной лестницы и пополняющих ряды криминала, должен был вызвать массовые протесты коренных граждан. Но их сдерживают пресловутые «толерантность» и «политкорректность», формирующие, по сути, эзопов язык, который рекомендуется употреблять во многих странах Запада. Так, в рамках концепции политкорректности запрещается поздравлять собеседников с Рождеством Христовым, поскольку это способно оскорбить атеистов и представителей других религий. Негра запрещено называть негром, черным, чернокожим и т.п. «Толстый человек» в рамках политкорректного новояза ‒ «развивающийся горизонтально», «маленький» ‒ «вертикально недоразвитый», а «жулик» ‒ «этически не ориентирующийся». И так до бесконечности.
Над всем этим можно было бы лишь посмеяться, если бы не вполне реальные юридические последствия для журналистов и представителей других профессий, которые называют вещи своими именами. Вот что заявила, например, несколько лет назад в интервью газете «Московские новости» Постоянный секретарь французской Академии наук, историк с мировым именем Элен Каррер Д′Анкосс: «Французское телевидение настолько политически корректно, что это просто кошмар. У нас есть законы, которые трудно даже себе представить при Сталине. Вы пойдете в тюрьму, если скажете, что по телевидению показывали 5 евреев или 10 черных. Люди не могут выразить свое мнение об этнических группах, о Второй мировой войне и многих других вещах».
Но дело не только в юридической практике, явившейся уродливым выражением политики борьбы за голоса всех и всяческих, в том числе сексуальных, меньшинств. Есть и другие причины, по которым следует подвергнуть принцип политкорректности остракизму.
Во-первых, главным недостатком политкорректности является ее противоречие основополагающему принципу демократии – свободе слова. Политические лоббисты политкорректности ввели цензуру, ограничив свободу и точность выражения мнений.
Во-вторых, методологическим основанием идеологии, политики и практики политкорректности является теоретически сомнительная гипотеза лингвистической относительности Сепира ‒ Уорфа. Согласно этой гипотезе, картина мира у людей в значительной степени определяется системой языка, на котором они говорят. Грамматические и семантические нормы являются не только инструментами для передачи мыслей говорящего, но и управляют мыслительной деятельностью, формируя идеи человека, а через это и объективную социальную реальность.
После публикации этой гипотезы в 1934 г. был проведен ряд исследований мышления людей, говорящих на принципиально различных языках (американских индейцев, полинезийцев и эскимосов). Эти исследования продемонстрировали, что язык действительно накладывает некоторый отпечаток на характер мышления представителей говорящего на нем сообщества, что и так достаточно очевидно. Однако твердого признания в академическом сообществе гипотеза Сепира ‒ Уорфа так не получила.
В-третьих, колоссальным недостатком практики политкорректности является уже отмеченная абсолютизация принципа толерантности, выводящая за пределы оценки не только этически и культурно сомнительные, но и уголовно преследуемые деяния.
Если бы не усилия американских, а вслед за ними немецких феминисток, в западном либеральном мире не распространялось бы, как снежный ком, массовое открытие лесбийских и гей-клубов, не появилась бы лояльность к одним из наиболее омерзительных преступников ‒ педофилам, не практиковалась бы в массовом масштабе «коррекция» пола и сексуальной ориентации. «Поневоле заподозришь, ‒ справедливо отмечает К.С. Шаров, ‒ что вовсе не гендерно-нейтральный новояз формирует новую политкорректную социальную реальность, терпимую ко всему, а определенные феминистские и иные сочувствующие им политические круги пытаются выдумать этот новояз как удачное прикрытие для их социальных амбиций. При прочих равных условиях во Франции, Великобритании или Скандинавских странах на работу возьмут женщину, а не мужчину. В Швеции или Дании при одинаковом балле на вступительных экзаменах в вуз возьмут человека, отметившего в анкете, что он «сексуально нетрадиционно ориентирован», а нормальный будет изгнан вон. Самой социально защищенной фигурой в США является неработающая черная лесбиянка, которая в прошлом была мужчиной (она получает от государства пособие в 6500 $/мес.)» [15].
Эти и другие примеры свидетельствуют об очевидной деформации культурного кода евро-атлантической цивилизации, постепенно утрачивающей свой христианский характер. Сегодня однополые браки легализованы в 16 странах мира. Среди них протестантские Нидерланды, Бельгия, Канада, ЮАР, Норвегия, Швеция, Дания, Великобритания, Новая Зеландия, а также католические Испания, Португалия, Исландия, Мексика, Аргентина, Бразилия, Уругвай, Франция.
Но и это, увы, не все. Современные европейские ценности включают толерантность к совсем уж диким (нецивилизованным) формам общественного бытия. Ведущие голландского молодежного телешоу Proefkonijnen («Подопытные свинки») Деннис Сторм (Dennis Storm) и Валерио Зено (Valerio Zeno) в эфире своей телепередачи попробовали по кусочку мяса друг друга. Оба телеведущих перенесли перед эфиром небольшую операцию: у Сторма хирурги отрезали небольшой кусок плоти с ягодиц, а у Зено ‒ с живота. После этого мясо было тщательно прожарено, и ведущие съели его в студии. Как пишет «The Daily Mail», Сторм и Зено заявили, что в человечине «нет ничего особенного», хотя и отказались комментировать вкус мяса. Вопрос о том, какова на вкус человеческая плоть, стал темой не только передачи, но и широкого обсуждения в форумах [16].
Недалеко ушли от этого и устроители рекламной акции компании «Capcom» в преддверии выхода шестого эпизода популярной игры «Обитель зла», открыв мясную лавку для любителей человечины в Смитфилде на востоке Лондона. Закамуфлированные под части и органы человеческого тела мясные изделия были старательно сделаны кулинарной художницей Шэрон Бэйкер из свинины и говядины. Жуткий вид товара не помешал поклонникам игры и фанатам темы зомби приобретать товар по весьма завышенным ценам. До недавнего времени Смитфилд был обычным мясным рынком в Лондоне. Важно отметить, что доход от продажи «человечины» цинично был направлен на благотворительные цели ‒ в помощь инвалидам, которые потеряли свои конечности.
Подобные перфомансы и креативы, а именно этим оправдываются инициаторы, по сути являются пошаговым приучением Запада к толерантности по отношению не только к каннибализму, но и к нарушению других фундаментальных цивилизационных табу. Таким абсолютным табу практически во всех культурах являлся инцест. Однако в ЕС уже началось обсуждение легализации инцеста [17]. Некоторые европейские политики открыто в прессе и на ТВ представляют инцест как европейскую «гендерную норму». При этом по аналогии с «гомофобией» предлагается ввести понятие «инцестофобии», за проявления которой следует наказывать. Одновременно с этим в некоторых странах европейского союза обсуждают и легализацию педофилии. К этому стоит добавить специфические программы обязательного раннего сексуального просвещения, которые широко обсуждались общественностью. Каковы же в этом контексте перспективы сохранения и развития национальных и многонациональных государств?
Хотя ведущие национальные государства Запада продолжают оставаться основными субъектами глобальной экономики и политики и даже обрели новые функции [18], в грядущих цивилизационных битвах их ждет незавидная судьба ‒ «самоупразднение» в ходе тотального изменения культурно-национального ландшафта. После выхода скандальной, но во многом пророческой книги Тило Сарацина «Германия упраздняет себя» не только ученые-интеллектуалы (Н. Больц, М. Вевьорка, Дж. Сартори, П. Нольте, Г. Хайнсон и др.), но и ведущие государственные деятели (А. Меркель, Д. Кэмерон и Н. Саркози) стали откровенно говорить о необходимости отказа от политики мультикультурализма. Но значительных политических последствий этот демарш до сих пор не возымел. Поэтому перспективы отказа Запада от принципов мультикультурности, толерантности и политкорректности многие связывают с приходом к власти «неоконсерваторов», делающих ставку на традиционные ценности ‒ семейные, гражданские и национальные. «Они бьют тревогу, показывая, что современные демографические процессы в развитых странах, неразрывно связанные с необратимыми изменениями морального климата, могут привести к гибели традиционной Европы в ходе тотального изменения ее национально-культурного ландшафта« [19].
Это может случиться и с Россией, перспективы которой как особой локальной цивилизации, так и не преодолевшей противостояние западников и славянофилов, но фактически отказавшейся от поиска собственной национальной идеи, совсем не радужны. Ряд действительно общезначимых евро-атлантических ценностей и институтов в массовом сознании остаются чем-то необязательным и условным, а многие собственные традиции сведены к этнографически рудиментарному состоянию. Они объединены сегодня по принципу «абсурдной дополнительности», а не в рамках долговременного проекта строительства национального государства.
Если массовая культура современной Японии представляет собой «кентаврическое образование», в котором западные и национальные ценности соединены на основе общественного консенсуса, то в России такое согласие отсутствует не только в целом обществе, но и у политического класса. Свидетельство тому – наше телевидение. Формально государство взяло под контроль важнейшие эфирные каналы. Но почему тогда в сетке вещания ОРТ, ВГТРК, ТВ Центра, НТВ и ТНТ продолжают преобладать американские боевики, низкопробные сериалы и многочисленные ток- и реалити-шоу? Почему с телеэкранов льются высосанные из пальца сенсации и скандалы, пропагандируются «мистические истории», «битвы экстрасенсов», «Х-версии» и другая псевдонаучная чушь?
Рационально объяснить это можно как минимум двумя причинами: либо госструктуры, имеющие контрольные пакеты акций в указанных телекомпаниях, не контролируют произведённый ими телеконтент, либо он их вполне устраивает, поскольку соответствует их культурному багажу. Последнее было бы абсурдно, если бы не опыт недавних российских модернизаций (реформ в сфере образования и науки). Общество переживает культурный кризис: сформированное ранее научное мировоззрение и рациональное мышление целенаправленно заменяется мифами самого разного толка и лженаукой. Итогом стало изменение системы координат массового сознания, в иерархии ценностей которого наука оказалась в самом низу. Неслучайно протесты учёных против поспешной «реформы» РАН не были поддержаны не только народом, но и вузовскими преподавателями. О политических и иных «элитах» даже не хочется говорить: они утратили навыки понимания сложной структуры и значимости социальных функций науки.
Особенно удручает отсутствие стратегии национальной политики Российской Федерации. В 2010 г. эта задача была возложена на министерство регионального развития. Тогда концепцию национальной политики России, как отметил бывший министр регионального развития Басаргин, «посмотрели, причём со всеми согласовали, и в итоге положили на полку» [20]. Однако Указом Президента от 05 июня 2012 г. №776 был создан Совет при Президенте РФ по межнациональным отношениям. Первостепенной задачей этого совещательного органа является «рассмотрение концептуальных основ, целей и задач государственной национальной политики Российской Федерации, определение способов, форм и этапов её реализации» [21]. В число этих концептуальных основ, на мой взгляд, должен быть включен вопрос о формировании российской нации и, соответственно, о становлении России как национального государства. Но с этим не все согласны.
Так, по мнению члена данного Совета, директора Института этнологии и антропологии РАН В.А. Тишкова и его последователей (которые, надо думать, и будут разрабатывать концептуальные основы новой национальной политики), вопрос о формировании российской нации ‒ риторический. Запамятовав, что еще недавно они предлагали вообще отказаться от термина «нация» («забыть о нации»), теперь они же утверждают, что современная Россия (как США, Великобритания, Испания и др.) ‒ это «нация наций». При таком подходе, изначально предполагающем существование российской нации как гражданской (но не культурно-лингвистической!) общности, проблема ее формирования автоматически выносится за скобки.
А вместе с этим уходит на периферию внимания мощный всплеск региональных и этнических идентичностей, укрепление и расцвет которых, особенно на Северном Кавказе, происходит пропорционально выдавливанию русскоязычного населения из «национальных республик». В условиях неразвитости гражданского общества и правосознания (кое-где они просто заменены нормативами родовых отношений) сравнивать Российскую Федерацию с США, Францией или Великобританией некорректно. Ошибочно также делать ставку лишь на гражданскую идентичность: в истории не было устойчивых национальных сообществ людей, связанных только узами общего гражданства. И распадающаяся Украина тому пример. В действительности нация ‒ это появившаяся лишь в XVIII-XIX столетиях исторически новая общность людей, связанных между собой не только общим гражданством, но и общей исторической памятью, общим языком и общей культурой [22]. Об этом следует помнить.
Благодаря усилиям этнонационалистов в 1990-х годах в России оформились, а затем укрепились тенденции регионализации и партикуляризации высшего образования, повлекшие за собой серьезные изменения в образовательных программах и курсах гуманитарных наук (история, политология, социология, философия) многих республик России. Под видом так называемого регионального компонента образования зачастую проводится псевдонаучное обоснование верховенства того или иного «титульного» («коренного») этноса. Этнонационализм, источником и распространителем которого была и остается прежде всего местная интеллигенция, препятствует строительству в России национального государства.
Что делать? Продолжать начатый «консервативный поворот» в области культурного наследия. Не ограничиваясь созданием единого федерального учебника по истории, единого государственного экзамена на русском языке, смело двигаться дальше. Во-первых, необходимо создать общероссийские программы гражданского образования и воспитания для взрослых, детей и молодежи. Во-вторых, ‒ввести эти программы в систему федеральных государственных стандартов образования. А затем, осуществив этнически независимую экспертизу, привести в соответствие с федеральными образовательными стандартами учебные пособия и программы образования национальных республик России, где на протяжении последних лет явно доминируют националистические тенденции и сюжеты.
Миллионы представителей черной, белой, желтой и красной рас в США и многих странах Европы с гордостью говорят «мы ‒ американцы» или, например, «мы ‒ французы». А у нас подавляющее большинство населения продолжает идентифицировать себя только или прежде всего в качестве «русских», «татар», «якутов», «чеченцев» и т.д., и лишь потом – в качестве «граждан Российской Федерации». Это свидетельствует о том, что многоязычная и мультикультурная Россия не застрахована от распада: этническое самосознание в умах миллионов все еще доминирует над национальным. Следовательно, вопрос о формировании российской нации должен быть безотлагательно включен в повестку дня.
Примечания:
[1] Не вдаваясь в дебри дискуссий о содержании понятий «постмодерн» и «постмодернизм», под «постмодерном» мы будем понимать историческую эпоху в развитии евро-атлантической цивилизации, последовавшую за эпохой «модерна» и начавшуюся в конце 1960-х, а под «постмодернизмом» ‒ не какое-то отдельное течение в литературе, архитектуре, науке, философии и т.д., а общее выражение мировоззрения эпохи «постмодерна».
Комментариев нет:
Отправить комментарий