Василий Розанов ненавидел партийность, политику, но ведь и сам он принадлежал к партии Достоевского, а
потому никак не желал примкнуть к партии Л. Толстого.
«Религия Толстого не есть ли
«туда-сюда» тульского барина, которому хорошо жилось, которого много славили, -
и который н и о ч е м
и с т и н н о н е б о л е л». « Толстой удивляет, Достоевский
трогает. Каждое произведение Толстого есть здание, Достоевский живет в нас. Его
музыка никогда не умрет».
Все перепутано. Достоевский
болел о СЕБЕ, прежде всего, мучился своей греховной сутью. Вся, якобы, глубоко
нравственная подоплека сцены сожжения денег в «Идиоте», стоит на подленькой,
мелкой мечте писателя-игрока о богатстве. Достоевский сознавал в себе это,
ненавидел это в себе. Отсюда и стотысячная, рогожинская пачка, пылающая в
камине. Отсюда и спасение ее, «слегка обгорела». Саму Настасью Филипповну
Достоевский убил без жалости. Деньги –
пожалел.
«Денег надобно – вот что!» - из письма брату Михаилу Достоевскому. Вот
этот вечный стон от отсутствия имения, положенного по дворянскому чину,
бесконечная забота о шуршащих бумажках, долги, рулетка – все это сводило
высокую душу к пошлости бытия, а там, где пошлость, там и юдофобия.
В том же «Дневнике писателя», в
котором Федор Михайлович оставил потомком одно из первых руководств по
строительству газовых печей, он писал: «Ясно и понятно до очевидности, что зло
таится в человеке глубже, чем предполагают лекаря-социалисты, что ни в каком
устройстве общества не избегнете зла, что душа человека останется та же, что
ненормальность и грех исходят из нее самой…». Со знанием дела написано. Хорошо
знал свою собственную душу великий писатель.
Есть оселок безошибочный для
определения консерватора, расиста, шовиниста, юдофоба – отношение к женщине.
Один из лучших биографов Достоевского
Борис Соколов пишет: «Женщине не принадлежит в творчество Достоевского
самостоятельное место. Антропология Достоевского – исключительно мужская
антропология. Мы увидим, что женщина интересует Достоевского исключительно как
момент в судьбе мужчины, в пути человека. Человеческая душа есть, прежде всего,
мужской дух…. Женщина есть лишь встретившаяся в этой судьбе трудность, она не
сама по себе интересует Достоевского, а лишь как внутреннее явление мужской судьбы».
Проще, проще – нет у женщины
души – одно тело. Физическая слабость этого тела – вечный повод для мужчины
считать себя умней, талантливей, значительней. Расизм пола - та древняя
площадка, на которой и возрос расизм расовый. Иудаизм и здесь стремился к
высшей гармонии, страшась высокомерия и гордыни мужчины: «… оставит мужчина
отца своего и мать свою и прилепится к своей жене, и станут они одной плотью»
(Брейшит, 2:24). От одного родства (мира и любви) к другому родству единства
плоти в соитии и детях. Как же это трудно, как редко достижимо. Но
«жестокость», «беспощадность» иудаизма именно в этом и состоит: он всегда
ставит перед человеком высочайшую планку роста.
Иудаизм честен. Он обязывает
мужчину благодарить Бога за то, что он не сделал его женщиной, просто потому,
что «женщина получает от мира меньше, чем мужчина, но платит за это своим
трудом и страданиями, куда большую цену, чем он». Так пишет Э. Ки-Тов. И далее:
«Вернуть миру все в той мере, в какой он берет от него, мужчина не может.
Поэтому он благословляет своего Создателя за то, что Тот подарил ему добрый
удел в Своем мире и не возложил на него непосильные задачи».
Россия по сей день
держится на трезвости, самоотверженности, подвиге женщины. Это она своей душой
и великим инстинктом жизни смогла чудом сохранить нацию и страну после кровавых
экспериментов, придуманных мужчинами. «Бесы» у того же Достоевского – все
сплошь мужики, но это вовсе не помешало писателю отвести женщине одну лишь
роль: соблазна и страсти мужчины. Как пишет Борис Соколов: «Женщина есть лишь
сведение мужских счетов с самим собою, лишь решение своей мужской, человеческой
темы».
Сто лет назад читающая Россия
была взбудоражена письмом Николая Страхова о Федоре Достоевском. В пространном
тексте он, в частности, отмечал: «Я не могу считать Достоевского ни хорошим, ни
счастливым человеком (что, в сущности, совпадает). Он был зол, завистлив,
развратен, и всю свою жизнь провел в таких волнениях, которые делали его жалким
и делали бы смешным, если бы он не был при этом так зол и так умен». Анна
Григорьевна Достоевская ответила покойному Страхову длинной отповедью, в
которой настаивала, что ее муж был добрым, святым, чистым человеком. Никому в
те годы, да и теперь, не приходит в голову, что Федор Достоевский, сочинив свой
«Еврейский вопрос», собственноручно признался в том, что был, как минимум, «зол
и завистлив». Несчастная Россия и сегодня, после Холокоста, не видит греха в
патологической ненависти к целому народу.
В повести Леонида Гроссмана о
Достоевском есть удивительные строки. Полина Суслова укоряет Федора Михайловича
– своего бывшего любовника: - Ведь ты сам говорил, что любовь – это право на
мученье, дарованное нами другому существу. Ну и люби и терпи, если любишь….
Ведь сам в жизни немало истерзал душ. Всегда любил лакомиться чужими слезами».
А что, если юдофобия классика
от этой садистской страсти «лакомиться чужими слезами». Слезами легиона евреев,
влюбленных в его творчество. Пишут, что после откровений Достоевского в
«Дневнике писателя» нервные еврейские барышни даже самоубийством сводили счеты
с жизнью.
Иван Карамазов в романе Федора
Михайловича вещает часто от лица автора: «Зверь никогда не может быть так
жесток, как человек, так артистически, так художественно жесток». Как здесь не
отметить еще одну черту юдофобии Достоевского
– жестокость.
Меня не волнует - был классик
педофилом, сумасшедшм или убийцей. Важно только то, что был он юдофобом и не
простым, а теоретиком ненависти, палачом целого народа, моего народа. И я никак
не в силах восторгаться его гением.
Всегда считал глупостью попытки
отделить хорошую юдофобию от плохой. Вот Федор Достоевский вовсе не призывал к
геноциду целого народа. Ему это и в голову не могло прийти в конце 19-го века.
Да и как можно уничтожить народ, который «без Бога немыслим». Язычником Достоевский,
в отличие от Рихарда Вагнера, не был. Да
и любое смертоубийство классик не одобрял. В «Бесах» Шатова спрашивают, когда
бесноватые угомоняться? «Да как миллионов сто перебьют, так и остановятся», -
отвечает он. Предвидение гениальное. Фашисты и большевики дело свое сделали. Но
нацисты в детали не вдавались, как и сегодня не вдаются в детали фанатики
ислама. Плохой человек – еврей любого возраста и любого пола. Смерть ему!
Не раз повторялась оценка
Достоевского себя самого в письме к Майкову: «А хуже всего то, что натура моя
подлая и слишком страстная, везде-то и во всем я до последнего предела дохожу,
всю жизнь за черту переходил». За черту в безумии и страсти перешли большевики и нацисты. И я не вижу в текстах Достоевского
пропаганду любви, мира и красоты. Талант очевиден, но конструкторы газовых
камер тоже не были бездарными людьми.
Часто думал, почему именно
русских писателей так часто поражают бациллы юдофобии: Гоголь, Достоевский,
Розанов, Пришвин, Белов, Распутин, Солженицын… Есть догадка, может быть и не беспочвенная. Господь наградил хороших писателей отличной
наблюдательностью и особой чувствительностью. Доброе и спокойное проходит, чаще
всего, мимо них. Мелкое, пошлое, подлое, грязное западает в душу. Со временем
им начинает казаться, что весь род людской состоит из нравственных уродов, а
тут еще и своя судьба складывается не лучшим образом. Ужас перед пороками
родины, своим народом, ненависть к самому себе срочно требовали лекарство от
суицида. И этим лекарством становилась юдофобия.
Сомерсет Моэм, как обычно,
беспощаден и точен: «Внешность Достоевского еще более пугающая, чем его
произведения. У него вид человека, который побывал в аду и увидел там не
безысходную муку, а низость и убожество».
Проще говоря, все они
переносили боль своей головы на голову здоровую.
Комментариев нет:
Отправить комментарий