Михаил Эпштейн
Доверчивость или подлость? О народном двоедушии
На что рассчитывает российская власть: на доверчивость народа или на его подлость?
Кажется, на доверчивость, потому что всеми средствами пропаганды создает образ врага: гейропа, пиндостан и их подпевалы, укрофашисты. Россия остается чуть ли не единственной страной, защищающей высокую мораль и идеалы против растлившегося Запада.
Но власть делает ставку и на подлость, потому что грозит всему миру ядерным испепелением, отнимает территорию у братского народа, подрывает систему международного права, злорадствует над иноземными бедами, травит соотечественников-вольнодумцев и очевидно для всех лжет, лжет, лжет, разжигает злость против всех "ино-" и "инако-". И при этом пользуется возрастающей поддержкой народа.
Как совместить романтическую приподнятость пропаганды - и ее неистовую злобность?
1.
Если вдуматься, идеал и подлость не обязательно противоречат друг другу. Есть такие идеалы, которые особенно легко оправдывают подлость и даже подталкивают к ней. Таковы были коммунистические идеалы равенства и братства, которые не мешали миллионам людей уничтожать своих товарищей и братьев во имя тех же высоких идей. И нельзя сказать, что люди не понимали того, что они делают. Доносительство, предательство, мстительность, грабеж чужой собственности были включены в кодекс государственно одобренного поведения, возведены в социальную норму. Люди верили в высокие идеалы - и вместе с тем не гнушались совершать мелкие подлости, а уж крупные тем более. Чем крупнее подлость, тем легче было ее идейно обосновать. Убить одного человека - это преступление, а сотни и тысячи - это социальная справедливость и историческое возмездие.
Идеалы создаются ценностным разделением: добро – зло, красота – безобразие, истина – ложь, высокое – низкое… Но есть еще одно деление, которое по сути перечеркивает все остальные: свое – чужое. Идеалы родовые, племенные, национальные, а также этнически-религиозные резко делят мир на своих - и чужих; по отношению к последним возможно любое злодейство, выступающее как доблесть и добродетель. Патриотизм - идеологическая мастерская таких идеалов, которые легко совместимы с аморализмом во всем, что не касается собственно "своих".
Часто идеалы и подлость соотносятся как цели (благие) и средства (любые). Если есть благоглупость, т.е. глупость с благими намерениями, то почему бы не быть и благоподлости? Можно ли убивать, предавать, кощунствовать с благими намерениями? Очевидно, можно, и диапазон примеров очень широк: от Великого Инквизитора у Ф. Достоевского до Павлика Морозова в советской агиографии. Великий Инквизитор во имя блага людей, их сытости и довольства, отнимает у них тяжелый, мучительный дар свободы. Павлик Морозов, как и тысячи "настоящих советских людей", повинуясь внушенным ему представлениям об общественном благе, доносит властям на своего отца.
Подлость принимается или выдается за нечто благотворное. "подлость во спасение" (как бывает "ложь во спасение"). На благоподлости была построена - вполне гласно, официально - вся мораль той эпохи. Сам Ленин учил: "для нас нравственность подчинена интересам классовой борьбы пролетариата... Для коммуниста нравственность вся в этой сплоченной солидарной дисциплине и сознательной массовой борьбе против эксплуататоров".[1] Это означает на практике, как у Э. Багрицкого: "Но если он скажет: "Солги", - солги. / Но если он скажет: "Убей",- убей" ("ТВС", 1929).
Помимо благоподлости, сознательно связывающей высочайшие цели с низкопробными средствами, есть и более распространенный тип двойственного поведения, который такой связи даже и не требует. В "Идиоте" Достоевского рассказывается о двух крестьянах-товарищах. Одному приглянулись серебряные часы другого, и он решил их присвоить, а чтобы не расстраивать приятеля кражей, попросту его убить. Но душа его при этом жаждала высокого, и он от всего сердца помолился Богу, заранее попросил у него прощения, а затем, исполнившись истинно христианского духа, топором порешил товарища и часы взял себе. Как совместить эту молитву и убийство? Набожный убийца действует сразу по обоим побуждениям, даже не пытаясь их как-то соотнести. "Уж до того верует, что и людей режет по молитве", - хохочет Рогожин в ответ на эту историю, рассказанную Мышкиным. Классический пример двоедушия: человек следует двум несовместимым принципам, даже не задумываясь о том, что здесь может быть проблема выбора.
Одним из первых эту поразительную черту народного двоедушия подметил А. Пушкин. В повести "Дубровский" Архип-кузнец поджигает барское поместье, ничуть не жалея гибнущих там людей, - и вместе с тем, с опасностью для жизни, влезает на горящие балки и спасает кошку.
"Стеклы трещали, сыпались, пылающие бревны стали падать, раздался жалобный вопль и крики: "горим, помогите, помогите"... Архипушка, - говорила ему Егоровна, - спаси их, окаянных, Бог тебя наградит. - Как не так, - отвечал кузнец…
В сию минуту новое явление привлекло его внимание; кошка бегала по кровле пылающего сарая, недоумевая, куда спрыгнуть… Мальчишки помирали со смеху, смотря на ее отчаяние. - Чему смеетеся, бесенята, - сказал им сердито кузнец. - Бога вы не боитесь - божия тварь погибает, а вы с дуру радуетесь - и поставя лестницу на загоревшуюся кровлю, он полез за кошкою…"
Нельзя не заметить пушкинской иронии по отношению к "набожному" Архипу, который людей сжигает, а кошку спасает из огня. Архип не двуличен, не кривит душой. Он двоедушен. Срединная часть души, собственно человеческая, выпала, - или скорее еще не народилась. Это примитивный дуализм, когда человек ведом двумя импульсами, не отдавая себе отчета в их несовместимости. Там, где в душе должно быть целое, образуется расщелина.
2.
Философ Сергей Аскольдов, размышляя в 1918 г. о причинах русской революции, описывает третье, недостающее начало в народной душе как собственно человеческое: "В составе же всякой души есть начало святое, специфически человеческое и звериное. Быть может, наибольшее своеобразие русской души заключается, на наш взгляд, в том, что среднее, специфически человеческое начало является в ней несоразмерно слабым по сравнению с национальной психологией других народов. В русском человеке как типе наиболее сильными являются начала святое и звериное".[2]
Эта странная нравственная развинченность, расхлябанность души была подмечена Достоевским, точнее, его "подпольным человеком", как характернейшая черта соотечественников, не только из народа, но и образованных классов. В "Записках из подполья" противопоставляются два типа романтиков: европейские и русские. Европейский романтик устремлен в надзвездные выси и уже ничего другого не видит вокруг себя, душа его парит высоко. Русский же романтик спокойно может вести себя преподлейшим образом, - и на высоте его идеалов это никак не скажется. Он даже любит совмещать одно с другим, не делая никаких усилий, чтобы их опосредовать.
"Широкий человек наш романтик и первейший плут из всех наших плутов... <...> Многосторонность необыкновенная! И какая способность к самым противоречивейшим ощущениям! …Оттого-то у нас так и много "широких натур", которые даже при самом последнем паденьи никогда не теряют своего идеала; и хоть и пальцем не пошевелят для идеала-то, хоть разбойники и воры отъявленные… Только между нами самый отъявленный подлец может быть совершенно и даже возвышенно честен в душе, в то же время нисколько не переставая быть подлецом".
Можно назвать это инфантилизмом, нравственной незрелостью. З. Фрейд находил ее в личности самого Достоевского, в глубинных традициях русской "психеи": совершать преступления - искренно каяться в них - и совершать новые. Двигаться по кругу, не восходя на ступень сознательного душевного роста:
"Кто попеременно то грешит, то, раскаиваясь, ставит себе высокие нравственные цели, - того легко упрекнуть в том, что он слишком удобно для себя строит свою жизнь... Этим он напоминает варваров эпохи переселения народов, варваров, убивавших и затем каявшихся в этом, - так что покаяние становилось техническим приемом, расчищавшим путь к новым убийствам. Так же поступал Иван Грозный; эта сделка с совестью - характерная русская черта. Достаточно бесславен и конечный итог нравственной борьбы Достоевского. …Он вынужденно регрессирует к подчинению мирскому и духовному авторитету - к поклонению царю и христианскому Богу, к русскому мелкодушному национализму, - к чему менее значительные умы пришли с гораздо меньшими усилиями, чем он".[3]
Варварская мораль не исключает идеалов - племенных, патриотических, религиозных, но вместе с тем допускает любое злодейство и подлость по отношению к чужим. Это резко двуполярное деление мира на "своих" и чужих" и есть признак варварства, которое не знает промежуточной, цивилизованной зоны, собственно человеческой. Под варварством я в данном случае имею в виду не историческую, а нравственную ступень, на которой может находиться как индивид, так и целое общество. У такого общества есть свои идеалы и свои пороки, но между ними отсутствует связующее звено, а именно работа совести. Одна душа, "святая", не со-ведует другой, "звериной".
Это даже нельзя назвать криводушием, когда что-то скрывают от других или от себя. Такая двойственность по-своему прямодушна - душа движется по двум прямым, которые как будто ничего не ведают друг о друге. Это "евклидова" мораль: параллельные не пересекаются.
3.
В России чем глубже пропасть между идеалом и фактом, тем больше она импонирует массе. Пропаганда лжет настолько лихо и нагло, что почти откровенно, – в расчете, что народу даже и ложь понравится, если она "наша", нам льстящая, а их "уделывающая". Такую "правильную", "патриотическую" ложь встречают даже с особым воодушевлением. "Распятый мальчик на площади"– это круто, вот молодцы! Наглость обмана и оправданное им кровопролитие как бы служат гарантией того, что лгущий – свой, до гробовой доски, поскольку он теперь повязан ложью и кровью. Боязливая ложь может уклоняться от истины на несколько градусов, ложь посмелее - на прямой угол, а совсем отважная – на 180 градусов, т.е. прямо обратна истине.
Давайте оценим степень этой отваги на самых авторитетных примерах.
"Люди в разных странах, на разных континентах должны помнить, что уверенность в собственной исключительности и попытки любыми средствами реализовать геополитические цели, пренебрегая нормами международного права, могут привести к страшным последствиям" (14. 10.2014).[4]
"Другие государства открыто заявляют о своих геополитических претензиях, не останавливаются перед открытым вмешательством во внутренние дела независимых государств" (21.1.2015).[5]
Кто это говорит, отстаивая интересы международного правопорядка против геополитических претензий и вмешательства во внутренние дела независимых государств? Генсек ООН? Президент США? Римский Папа? Либеральная европейская пресса? Нет, это говорит президент той самой страны, которая под его руководством присоединила к себе часть другого государства и ведет войну на его территории, нарушив международные договоры и сломав систему безопасности, которая семьдесят лет укреплялась в Европе и обеспечивала ей мир.
Как расценить мораль и психику человека, который вещает не просто ложь, но антиистину, с поворотом ровно на 180 градусов? Обвиняет других именно в том, что в этот момент делает сам на глазах у всего мира? Такое "обратность", без отклонения хотя бы на один градус, не может быть случайной и не предназначена вводить в заблуждение: она рассчитана со снайперской точностью. А цель, очевидно, простая: продемонстрировать глубочайшее презрение ко всему миру - и тем самым расположить к себе соотечественников. Чем? Да именно дерзостью и бесшабашностью лжи - как пощечиной наотмашь. Чего уж там трусить и кривить душой! Пусть западные лгут украдкой, вполсилы, делая вид, что у них еще осталась совесть. Нам терять нечего, мы идем напрямик: в бою - против врага, в лжи - против истины.
Власть бравирует обманом как удалью, подмигивая массам и встречая их поощряющий прищур. Дескать, понимаем, сами такие. Обойтись без лжи вроде даже неприлично – люди решат, что ты их не уважаешь, если, вовлекая в подлое дело, не взываешь при этом к их добрым чувствам. Все понимают, кто напал, кто украл, но при этом нельзя обойтись без призывов к честности и справедливости. Чем разнузданнее действия, тем пристойнее должны быть мотивы и лозунги. Власть не станут уважать, если она просто призовет к экспансии; а вот если власть скажет, что мы защищаем мир от хунты и фашистов, но при этом подмигнет нам, как сообщникам, - значит, нас уважают, и мы в ответ ее уважаем. Если нам протрубили все уши, какие мы благородные и духовные, а одновременно ведут нас на разбой и дают понять, что между моралью и бытием есть зазор и иначе быть не может, в реальном мире живем, - то это нам в самое большое удовольствие, потому что мы и морально высоки, и геополитически побеждаем, а значит, в двойном выигрыше.
Конечно, нельзя одни и те же свойства приписывать всему народу. Перефразируя Ларошфуко, можно сказать, что ни один народ не отличается так от других, как временами от самого себя. У народа есть совесть, и есть люди, ее олицетворяющие. Но почти во все времена власть поощряла худшее в обществе, то, что укрепляло ее господство. Пропаганда столь груба и истерична и не стесняется подделок потому, что знает: именно это и оценят массы, которые любят лукавство и игры с Лукавым. Так уж испокон веков повелось на Руси: раскол между ритуалом и поведением. Мораль должна быть заоблачной, вербальные обряды соблюдены - и тогда всё позволено. Подлость не столько в низком поведении, сколько в праве на полную его нестыковку со словами и даже обратность им. Вот где воистину широк человек – a попробуй его сузить, если он раскинулся на седьмой части земли, да и она ему тесна, подавай шире.
Следует отметить разницу между двоемыслием советской эпохи и двоедушием нынешней. Тогда двоемыслие принимало форму раздвоенности целей и средств. Нельзя чистенькими ручками создавать общество будущего - приходится пачкаться в грязи и крови, но мысль обращается к высокому и безупречному будущему, и мы - ведущие и знаменосцы всего человечества. Сейчас ни о будущем, ни о прогрессе, ни о человечестве, ни о каких-либо других универсалиях речь не идет, подскольку никакая мысль, даже в форме двоемыслия, не востребована. У советского человека порой еще возникал внутренний конфликт между идеалом и бытием, сейчас это сглажено, поскольку нет никакого разрыва между будущим и настоящим, между целями и средствами. Бесцельная война, без идеалов, без будущего – война как состояние проголодавшегося государственного организма, ищущего удобоваримой пищи.
И в народе все проходит под знаком удобоверия - когда любые внутренние конфликты решаются не драматически, не трагически ("наступить на горло собственной песне"), а поиском наибольшего комфорта. Веришь в то, во что удобнее всего верить. Ведь недаром начало нынешнего века общество провело под знаком гламура, глянцевой бесконфликтности, и теперь ее уроки применяются к ситуации прямо противоположной, не благополучно-сытой, а предельно тревожной, чреватой лишениями и жертвами. Новейшая пропаганда все равно настроена на гламур - это большой шаг вперед по сравнению даже с "оптимистической трагедией" советской эпохи. Тогда все-таки была трагедия, разрыв с прошлым, жертвы в настоящем - и вера в будущее. Сейчас нет разрыва времен, нет ни трагедии, ни оптимизма, есть некое подвешенное состояние, в котором всем хочется расслабиться и получать удовольствие. Это и есть удобоверие как стремление к максимальному душевному комфорту даже тогда, когда внешние обстоятельства не дают для этого оснований.
Для некоторых наибольший комфорт сопряжен, напротив, с полным недоверием. Но это тоже удобная позиция, так сказать, гламурной чернухи. Недавно мне написал один студент из Петербурга, проходивший стажировку в британском университете, владеющий английским и, по отзывам моих коллег, вполне развитый, мыслящий, любознательный. Он прочитал мою статью "Кризис - это суд. Над собой" и не понял, за что России себя судить. "Что же мы сделали плохого и в чём нам нужно оправдываться перед "международным сообществом", которое даже не народ и не народы, а всего лишь узкая плёнка "элиты", покрывшая собой весь бесконечный океан человечества и от его имени дерзающая провозглашать истины?" Я послал ему ссылки на ряд публикаций, с фактами и мнениями, отличными от официальной телепропаганды. На что он мне ответил с заметным раздражением, что не доверяет ни российской, ни западной прессе, а поэтому предпочитает оставаться в области философии и искусства.
Вот такая грустная история, типичная для времени "кризисного гламура". Человеку удобно ни во что не верить, а пребывать над схваткой, зажмурясь и затыкая уши. Удобоневерие по сути мало чем отличается от удобоверия - это все та же позиция безразличия к истине и исторического сомнамбулизма. От двоедушия до малодушия - один только шаг.
[1] "Задачи союзов молодежи" (1920).
[2] С. А. Аскольдов. Религиозный смысл русской революции (1918). В кн. Вехи. Из глубины. М., изд. "Правда", 1991, СС. 225, 230.
[3] http://www.vehi.net/dostoevsky/freid.html
[4] http://lenta.ru/news/2014/10/14/putin2/
[5] http://echo.msk.ru/blog/echomsk/1477994-echo/
Комментариев нет:
Отправить комментарий