ЦЕЛЬ Рассказы солдата.

КЛОУН

 Почти каждую ночь они открывали огонь. То по нашим позициям на высотке, то по  соседям на горушке рядом. Я так к этому привык, что даже не просыпался от звуков очередей и хлопков миномета.

 Слышал, что люди, живущие неподалеку от железной дороги или аэродрома, спокойно спят под стук колес или рев реактивных двигателей. Вот так и солдат на войне не имеет права вздрагивать и просыпаться от огня противника.

 Один раз, правда, я вскочил среди ночи, но, как выяснилось, был разбужен подозрительной, мертвой тишиной. Поднялся, подошел к распахнутому оконцу. Город под нами будто умер, словно преобразился в тихое, мирное поселение. Огней внизу было немного, да и эти огни какими-то сиротскими казались, что ли? Хоть бы собака залаяла, осел закричал, но нет, тихо. И в этой тишине было больше угрозы, чем в обычной, привычной, ночной перестрелке.

 Где-то читал, что нет ничего утомительней долгой, окопной войны. Именно такую войну, как мне кажется, мы и ведем с арабами. Одни вылазки, наскоки. Они нас хотят атаковать, но не могут. Мы можем, но не хотим. Точнее, нам это запрещено категорически. Мы – армия обороны. Мы только защищаемся.

 Окопная война – штука тоскливейшая, размеренная, однообразная. Здесь каждое отклонение от «нормы» в цене. Неожиданное угощение к обеду – событие, меткое слово – в радость, и хоть какое-то разнообразие в нашем противостоянии с террористами – тоже в строку.

 Один такой молодец долго нас развлекал. Он с нами игру затеял. Среди бела дня внезапно появлялся из-за угла дома и стрелял в нас из пистолета. Причем делал это всегда картинно, насмотрелся, видать, американских боевиков. Ноги расставит широко, оружие сожмет двумя руками – и палит.

 Смысла в его стрельбе не было никакой. До нашего блокпоста не меньше восьмисот метров, да еще в гору. Пули этого араба и половины расстояния до нас не пролетали, а все равно каждый день он выскакивал совершенно неожиданно и разряжал магазин своего «макарова».

 Не раз «ловил» биноклем этого клоуна: обычный усач лет тридцати. Это и непонятно. Ну, был бы мальчишка какой, а тут вполне зрелый товарищ и занимается такой глупостью.

 Он нам будто демонстрировал свою ненависть и решимость победить «сионистского агрессора». Мы ему ничего не демонстрировали. Мы открывали ответный огонь, с целью этот спектакль прекратить.

 Но араб был быстр и хитер. Выскакивал он в разное время дня и в разных местах. Выскочит, нажмет несколько раз курок, и деру. Мы ему в ответ очередь из пулемета, да, как правило, с опозданием.

 Две недели развлекал нас этот стрелок. Все-таки не так скучно сторожить  арабский город внизу, когда ты ждешь, что вот-вот выскочит на арену знакомый клоун, а ты его вместо аплодисментов должен наградить очередью.

 Не знаю, о чем на самом деле думал  тот тип с пистолетом, но мне он даже нравился своей бессмысленной и отчаянной отвагой. Мы-то окраину того города без труда накрывали огнем.

 Слух о наглом стрелке дошел до командования. Однажды к нашему блокпосту даже танк пригнали. Я к танкистам.

-          Ребята, - говорю. – Снаряда жалко на этого вояку. Вреда от него никакого. Один смех.

-          Мы, - говорят, - все понимаем, только у нас приказ.

Весь день танк простоял на нашей горушке. Всю мою смену простоял, потом чужую, дотемна. Но тот араб хитрым оказался. Так носа и не высунул.

 Дежурю на другой день. Стоит танк. Потом вдруг заворчал, испортил воздух, развернулся и пополз на базу.

 И тут, ровно через пять минут, вновь наш клоун выскочил и открыл огонь из пистолета вслед уходящему танку. Он, наверно, в тот момент думал, что победил бронетанковые силы нашей армии. Вполне возможно, потом и донес своему командованию, что прицельным огнем заставил врага покинуть занятую позицию.

 Я же так этому клоуну обрадовался, что, увидев его, даже стрелять в ответ не стал. Тогда подумал: ну, валяет мужик дурака, почему я должен с ним соревноваться.

 Но на другой день прислали ко мне в блиндаж снайпера, одного из лучших снайперов нашей части, с четким приказом от этого шалуна, наконец, избавиться.

 Поймал себя на подлой мысли, что неплохо бы  усатого придурка с пистолетом предупредить. Танк легко снизу заметить, а ты попробуй засечь снайпера. Но нехорошие эти мысли прочь отогнал: враг есть враг. Нечего тут разводить всякие антимонии.

 Снайпер, его Алексом звали, был солдатиком суровым, неразговорчивым. Взгляд Алекс имел прищуренный и тогда, когда смотрел в свой прицел, и тогда, когда просто  разговаривал с человеком.

-          Ты его не убивай, - сказал я Алексу. – Дурачок какой-то. Ты его пугни только – и ладно.

-          Чего это? – буркнул Алекс.

-          Да так, - говорю. – Привык к его номерам. Без клоуна этого станет совсем скучно.

 Промолчал Алекс. Мне тогда показалось, что даже не расслышал он меня.

 Мгновенной реакции снайпера я тогда поразился. Араб упал, не успев нажать на курок пистолета.

-          Все, – вздохнул я.

-          Отползет сейчас, - повернулся ко мне Алекс без всякого прищура, а с улыбкой. - Я его в ногу, в бедро.

 Смотрю, и в самом деле, ожил наш араб, пополз, да быстро так, даже вскочил напоследок и метнулся за угол.

-          Полечится недельку, потом, я так думаю, вернется, - сказал Алекс. – Ты меня опять позови.

-          Зачем? – сдуру спросил я.

-          Как зачем? – удивился снайпер. – У каждого человека две ноги.

 ОВЦА.

 Я думаю так: « Мы сильнее этих бандитов, а потому не имеем права стрелять первыми: только в ответ». Нам ничего не стоит дня за три превратить всех их города в развалины и очистить территории от арабов. Мы не делаем этого, потому что не хотим, чтобы за преступления террористов отвечали все жители Шхема, Наблуса или Газы. Нам нельзя так поступать, потому что мы евреи и люди. Мы не имеем права на геноцид.

 Снайпер Алекс со мной спорит. Он говорит, что это я заразился левым бредом от Етама, а мы потому и деремся с арабами вот уже почти век, что не можем решительно указать им на дверь.

-          Это наша земля, - говорит Алекс, - а кому это не нравится, пусть проваливают и не портят воздух. Нам ничего не остается, как дать пинка под зад тому, кто не понимает язык добра и мира.

 Тут, как раз, старик-араб привел свое стадо овец.

 Я и говорю Алексу:

-          Хочешь мне сказать, что этот тихий старикашка не понимает язык мира.

-          Нет, – сказал Алекс. – И не такой уж он тихий. Дед знает, что здесь запрещено пасти скот, а лезет. Сколько раз их предупреждали. Вон плакат огромный с запретом…. Нет, что-то тут не так.

-          Тебе везде враги чудятся, - сказал я. – Так тоже нельзя. Возьми бинокль: ни одного волка под овечьей шкурой не найдешь.

-          Я и так в прицел хорошо вижу, - буркнул Алекс.

Тут старику в мегафон стали кричать, чтобы увел он своих зверей от блокпоста, что здесь запретная зона, но дед будто не слышал, и овцы его, само собой, на трубный глас с неба никакого внимания не обращали, на то они овцы.

-          Нет, - тихо повторил Алекс. –Тут что-то не так.

Я уж хотел опять с ним начать спор, только явился наш командир и приказал подстрелить одну из овец. Может быть, хоть тогда поймет пастух, что здесь им не место травку щипать.

 Алекс медлить не стал. Прицелился и нажал курок. Самая близкая к старику овца повалилась боком на землю. Только тогда дед повернулся в нашу сторону. Лучше бы мне тогда не видеть в бинокль его лица.

 Потом он понял, все-таки, что пора уводить стадо. Повернулся к нам спиной и, опираясь на палку, двинулся вниз, а следом за ним поплелись и овцы.

-          Порядок, - сказал командир, - больше не явится.

Но  старик явился минут через тридцать после того, как командир оставил нас вдвоем. Дед тащил за собой в гору двухколесную тачку. Тяжело  было щуплому, маленькому деду, но тащил он ее с диким скрипом по камням и кустарникам.

-          Жалко стало, - сказал Алекс. – Шашлык все-таки.

Старик приблизился к овце, и тут выяснилось, что сил у него совсем мало. С трех попыток кое-как затащил тушу на край тележки, но не смог удержать ручки, перевернулся его транспорт, и снова овца оказалась на земле.

 Сел рядом с ней старик на камень, голову опустил. Долго так сидел.

-          Помочь что ли? – сказал я. – Все-таки, это мы ее того…

-          Спятил? – повернулся ко мне Алекс. – Вмиг пристрелят. Они только и ждут, когда мы гулять здесь начнем.

-          Не пристрелят, - сказал я. – И ты меня прикроешь.

Сказал – и вышел из блиндажа, повесив автомат на плечо. Спускался я к той овце и думал, что поступаю совершенно правильно, и нам никто не запрещал в экстремальной ситуации покидать блиндаж.

 Вот получилась в нашей окопной войне такая экстремальная ситуация: старый, больной человек не мог погрузить на тачку овцу, застреленную нами, молодыми и сильными людьми.

 Я без труда поднял овцу, положил ее на середину тачки и даже притянул тушу веревкой. Старик  сидел в прежней позе, не обращая на мои действия никакого внимания.

-          Все, дед, - сказал я ему. – Вези домой свое мясо. И больше сюда скотину не води. Мало ли места вокруг.

 Тогда он с трудом поднялся и повернулся ко мне темным, искаженным лицом. У деда этого, видать, не было с собой ножа. Не мог он меня им ударить. Он просто вобрал в легкие воздух и плюнул, что было силы.

 Целился мне в лоб, но доплюнул только до бронежелета. Я нагнулся, поднял светлый камешек, стер им желтый плевок, ничего не сказал старику, и стал подниматься.

  Спасибо Алексу. Он и не подумал шутить, хотя и видел все, что произошло между мной и тем стариком.

 Только я тогда подумал, что, хочу этого не хочу, а отвечаю за всех евреев мира. За ту подстреленную овцу отвечаю, за убитых террористов, за нищету арабов территорий, за все, за все…

 А вот старик – пастух ни за что не отвечал, и отвечать был не намерен. Он считал совершенно справедливым, когда погибали от рук убийц наши дети, когда его внуки взрывали себя, чтобы убить этим взрывом хотя бы одного еврея. Он считал правильным и необходимым плюнуть в лицо человеку, который пришел ему на помощь, рискуя жизнью.

 Не буду врать, в тот раз все обошлось, но однажды, на подходе к блиндажу, по мне выстрелил арабский снайпер. Пуля ударила в бетон рядом с моим плечом. Я эту искривленную пулю потом подобрал и теперь храню ее среди других трофеев этой проклятой, окопной войны.