Ушедший в крещенские морозы… 19 января — годовщина смерти известного советского поэта
Леонид ФИНКЕЛЬ, секретарь Союза писателей Израиля
На фото: участники поэтического семинара (Н.Рубцов второй справа)
Я — богатырь, я — витязь,
Но встал не с той ноги.
Явитесь мне, явитесь,
Друзья, а не враги…
Николай РУБЦОВ
* * *
1965 год. Первая сессия в Литературном институт. Если видишь двух человек, которые спорят где-нибудь в углу коридора — значит, выясняют кто из них гений.
Уже на первой лекции по античной литературе знаменитая педагог Тахо-Годи (жена профессора Лосева), открыв дверь аудитории, удивлённо спросила:
— Вы все пишите?
И кто-то гордо ответил:
— Да мы все пишем.
— Но ведь всё уже написали древние греки. — И она громко, точно пифия захохотала. Иногда мне кажется, что этот смех я слышу до сих пор.
Знаний у гениев было маловато.
Известный профессор Артамонов, чтоб составить хоть приблизительное впечатление о горном орле, молодом поэте с Дагестана устало спрашивает:
— А.Зегерс — мужчина или женщина?
Горный орёл с достоинством отвечает:
— Смотря по обстоятельствам.
На экзамене по истории я слышал от своих товарищей, что "стрельцы — это войско в сарафанах", что медный бунт начался потому, что "больно тяжелыми были медные деньги" и другие перлы.
Все вечера я чаще всего проводил в театре "На Таганке".
Однажды прихожу после спектакля. В нашей комнате, где живут мои друзья драматург Рудик Кац и прозаик Саша Подрез из Ленинграда, поэт Володя Липатов из Улан-Удэ и я — дым столбом. На стене — портрет Есенина с трубкой, а под ним огромными буквами предупреждение: "Здесь курит только Серёжа".
Слава Шурыгин (подпольная кличка Поручик) играет на гитаре. Леша Иванов пытается петь, Саша Панченко, Володя Насущенко ("Баобаб русской литературы"), Алексей Лукашенко…
Поклонники Есенина на столе, точно на мостовой, пляшут жигу.
Стучат стаканы. Вся спрятанная жизнь лезет наружу: не будь мужиков в России, да ещё купца, да захолустного попа, да огромных просторов, полей, степей, лесов, — то каков бы интерес был жить в России? — витийствует пока неизвестный мне невысокого роста лысоватый мужчинка с шарфиком на шее…
— Да! Каков бы интерес был жить в России, в особенности еврею, — добавляет всегда молчаливый Рудик Кац.
Вдруг кто-то достаёт книгу и начинает читать стихи Твардовского. Тишина. И я вижу, как в одно мгновенье неизвестный мне лысоватый мужчинка преображается. Сейчас он весь живёт стихом, он улыбается, закрывает глаза, бьёт в такт стихов башмаком…
До этого в нашу комнату заходил пользующийся известностью поэт из Ростова-на-Дону. Так он при чтении стихов Тютчева сидел с таким лицом, что было ясно Тютчеву до него далеко…
И я понимаю: что мужчинка тот, о котором я уже много слышал, но еще не познакомился. Так и есть — Николай Рубцов.
Но вот снова стучат стаканы. И хотя меня попрекают театром и "невниманию к обществу", мне всё же оставили питья достаточно — друзья всё-таки. Утром просыпаюсь — везде мираж и марево, как в географическом атласе.
Дальше случилось то или похожее на то, о чём писал поэт Юрий Кузнецов: "Захожу на кухню. Вижу тень уже знакомого Коли Рубцова. Его мучит жажда. Наконец, он удостоил меня взглядом:
— Мы так вчера не познакомились, но это совсем не значит, что не надо здороваться… Я гений, но я прост с людьми…
— Два гения на одной кухне…"
Видимо, то был у литинститутовцев наигранный вариант. Вообще, случаев про Рубцова бездна.
Однажды со стен лестничных площадок исчезли портреты классиков. Создали комиссию, долго искали, но все напрасно. Наконец открыли одну дверь. В комнате сидит Рубцов, а вокруг стоят приставленные к стенам пропавшие портреты.
— Коля! Что ты сделал!
— Скучно мне, — ответил Рубцов, — вот я с ними и разговариваю, — он кивнул на портреты. Тем дело и кончилось.
Коля просит у Славы Шурыгина гитару. Обычно гитару ему не дают: рвёт струны, а свою никак не купит: "Ещё чего, это же двенадцать рублей, считай четыре бутылки…". Вообще же, он предпочитал вино, ибо его при любой складчине выходило больше. Но на этот раз в гитаре ему не отказывают. Начинает нашу любимую: " Тихая моя родина…"
Я слышал много раз эту песню в разном исполнении. Всё же лучшую музыку написал писатель Вячеслав Шурыгин. Без неё не обходилось ни одно застолье. Николай даже как-то раз сказал ему: "Музыка, равноценная стихам". Это была высшая похвала. Писатель Вячеслав Шурыгин до сих пор указывает на меня как свидетеля этих слов Рубцова.
Пели, конечно "В горнице моей светло", "Я уеду из этой деревни". А кончали непременно "Жалобами пьяницы":
Ах, что я делаю, зачем я мучаю Больной и маленький свой организм.
Ах, по какому же такому случаю
Все люди борются за коммунизм?
Пил я на полюсе, пил, на экваторе,
На протяжении всего пути.
Ах, замети ж меня к едрене-матери
Метель-метелица, ах, замети!
Пшеница стелется, коровы телятся,
И всё на правильном стоит пути…
Но замети ж меня, метель-метелица,
К едрене-матери, ах, замети!
Конечно, словечки "к едрене-матери" звучали в более знакомом и приземлённом варианте. О пьянстве Рубцова сейчас говорят как-то стыдливо, или с укором слабохарактерности поэта. Но в писательской среде вообще, в Литинституте в частности это было обычным делом. И с шестого этажа, по пьянке прыгали, вены резали. А уж с чертями в общежитии общался каждый пятый из шести поэтов.
После очередного исключения из института, за пьяный дебош в ЦДЛ Рубцов написал ректору института Владимиру Федоровичу Пименову объяснительную записку:
Быть может, я в гробу для вас мерцаю,
Но заявляю Вам, в конце концов:
Я, Николай Михайлович Рубцов,
Возможность трезвой жизни — отрицаю!
Конечно, он был выбит из наезженной колеи расхожих правил. Он шёл своей, часто непонятной современникам дорогой. На взгляд нормального здравомыслящего человека, несомненно, был одним из чудаков. И трезвый в ангелах не значился, а уж пьяный…
А, в общем, его все любили. Знаю, что так было и в детстве, в детдоме. У него была даже кличка такая "любимчик"…
Он, конечно, знал себе цену, как поэту, но, думаю, не догадывался о ещё большей своей значимости — хранителя какой-то всепрощающей мудрости, какой-то тайны, важной, для понимания устройства всей русской жизни…
В спорах Коля был горяч и неуступчив. А вообще, умел носить маску этого мужичка-хитрована. По институту ходила восхищенная история про знакомство Рубцова с Евтушенко. Они встретились в журнале "Юность", куда Николай пришёл за гонораром, а Евтушенко буквально ворвался с журналом в руке: "Кто такой Рубцов? Познакомьте, я хочу обнять его!" Ну ему и показали на Николая, который курил в уголке. Евтушенко подошёл к нему и продекламировал: "Евгений Евтушенко!" Рубцов почесал в затылке и ответил: "Навроде что-то слыхал про такого…"
2
Все чаще вспоминаю о нём, чуть ли не по любому поводу. Скажем, попались на глаза стихи Тютчева, которые любил Пастернак:
Вот бреду я вдоль большой дороги
В тихом свете гаснущего дня,
Тяжело мне, замирают ноги!
Друг мой милый, видишь ли меня?
И сразу вспоминаю, как читал эти стихи Рубцов, с какой-то не по возрасту мудростью и болью. Со слезами на глазах. Малоформатный сборник Тютчева всегда носил в кармане пиджака. Кроме Пушкина, вровень с Тютчевым не ставил никого, даже любимого Есенина. Считал, что на уровне Никитина или Есенина ещё можно написать несколько стихотворений, а Тютчев недосягаем во веки… 3
Он вообще мало рассказывал о своей жизни. Разве что, в стихах.
Мать умерла.
Отец ушёл на фронт.
Соседка злая
Не даёт проходу.
Я смутно помню
Утро похорон
И за окошком
Скудную природу".
Потом "детдом на берегу". Никольский детский дом под Тотьмой. Страшные, голодные годы на Вологодчине. Между прочим, в тот год (1947) "кандидатом в депутаты Верховного Совета РСФСР по Тотемскому избирательному округу номер 225 выдвинули верного соратника товарища Сталина Лаврентия Павловича Берия".
А бумаги для школ не было. Чернил тоже. Учителя учили делать чернила из сажи (помню по своим школьным годам). "Учебники и ученические инадлежности многих школ лежат в сельпо и не выкупаются".
Это из подшивки Тотемской районной газеты "Рабочий леса".
Вспоминая детдомовские годы, Николай Рубцов напишет:
"Скоро, скоро мы уедем
И уедем далеко,
Где советские снаряды
Роют землю глубоко".
Не знаю как кому, а мне эти стихи напоминают известный анекдот, где мужик мечтает сделать из фанеры "ероплан" и улететь по известному адресу "к едрене фене".
А дальше всё было. Езда на крышах вагонов. Работал угольщиком на тральщике. Вообще, искал возможности исчезнуть. Искал и не находил. Любил, страдал, играл в шахматы, пел под гармошку, писал стихи. Поступил в техникум. Был исключен за неуспеваемость. То же будет повторяться в Литературном институте.
Конечно, все мы понимали, что это серьёзный талант. Но вряд ли кто-нибудь представлял, что ему поставят памятник, назовут его именем улицу, создадут музеи, а на самом здании Литературного института повесят мемориальную доску, что в серии "Жизнь замечательных людей" появится книга "Николай Рубцов". И он станет русским национальным поэтом…
А ведь в те годы в Литературном институте учились хорошие стихотворцы.
Да, начали выходить его книги. Выходили трудно. С редакторскими компромиссами. С излишним бодрым пафосом…
Спасибо и на том. Иначе встречи с читателем вообще бы не состоялось. Ради стихов, ставших хрестоматийными, можно было в чём-то уступить…
Но постоянную прописку впервые получил на тридцать втором году жизни.
А собственное жильё — крохотную однокомнатную квартирку на тридцать четвертом году. Здесь же, спустя два года его убили…
Он пророчески угадал: "Я умру в крещенские морозы". В нынешнем году (2011) как раз исполнилось сорок лет.
Ещё в шестидесятых годах он писал:
Я уплыву на пароходе,
Потом поеду на подводе,
Потом ещё на чём-то вроде,
Потом верхом, потом пешком,
Пройду по волоку с мешком —
И буду жить в своём народе!
Всё так и случилось.
4
Литературоведы теперь очень часто говорят не столько "Есенин и Рубцов" сколько "Рубцов и Бродский".
Оба, ещё неизвестные, они начинали в то время, когда уже во всю выступали на эстраде Евтушенко, Рождественский, Вознесенский.
В 1964 году Рубцова отчислили из Литературного института. В том же году Иосифа Бродского судили за тунеядство и отправили в ссылку в Архангельскую область в деревню Норинская, близ станции Коноша, на границе Вологодской и Архангельской области. Если по прямой — между поэтами было километров двести. То есть почти в одной географической точке. Во всяком случае, поливал их один "архангельский дождик". И снег выпадал и таял в один день.
31 мая 1964 года Бродский, написал:
Два путника зажав по фонарю,
Одновременно движутся во тьме,
Разлуку, умножая на зарю,
Хотя бы и не встретившись в уме.
Конечно, у Бродского был другой повод для этих строк, но так и хочется соединить двух поэтов, две судьбы. Пройдёт совсем немного времени и один из них уйдёт из пределов мира, а другой из пределов страны. В 1990 году будет выпущена книга Рубцова "Видения на холме", а в следующем 1991 году "Холмы" Бродского.
РУБЦОВ:
Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны,
Неведомый сын удивительных вольных племён!
Как прежде скакали на голос удачи капризный,
Я буду скакать по следам миновавших времён.
БРОДСКИЙ:
Ты поскачешь во мраке,
По бескрайним холодным холмам,
вдоль берёзовых рощ.
отбежавших во тьме к треугольным домам,
вдоль оврагов пустых,
по замерзшей траве, по песчаному дну,
освещённый луной и её замечая одну.
Нет, не случайна эта удивительная перекличка!
"Рубцов не мог не знать стихотворения И.Бродского, написанного в 1962 году… Даже по этой короткой цитате видно, насколько близки два стихотворения. Но Рубцов, гений отклика, всегда отвечал сильно и по-своему. И на вопрос Бродского ответил твёрдо и определённо" (В.Белков, "Жизнь Рубцова").
По свидетельству К.Кузьминского: Бродского Коля любил (и цитировал — в единственном его письме ко мне в Феодосию, летом 61-го… ("Новое русское слово", 29-30 марта 1997).
5
О неприютной и нескладной внешне жизни Николая Рубцова написано немало и сочувственно. Про женщин в его жизни мало что знали. Он нежно вспоминал свою дочурку, печально напевал про неё чудесную "Прощальную песню", но о её матери никогда не говорил. Его сокурсник вспоминает, как он "равнодушно наблюдал за нашими скоротечными студенческими романами, чуть, казалось, брезгливо относился к оголтелым поэтессам. Женщинам того круга, где он вращался все эти годы, душа была не нужна, несмотря на их рифмованные и поэтические заклинания, а кроме души, да и то потаённой, глубоко-колодезной, у него за душой ничего не было. Поэтому из-за своего адского самолюбия он поневоле держался с ними заносчиво, а на деле — застенчиво и уязвлено.
А тут вдруг прорвало. Часа через два ко мне забегает весёленький Коля и кричит с порога: "Вася! Я уже одну сводил к себе! Потом расскажу!" — и исчезает стремглав.
Часа через полтора — более замедленно и не менее изумлённо: "Вася! Я и другую сводил! И ещё за одной схожу!" — и улыбчивое удаление.
Не знаю, дошло ли дело до третьей, но, кажется, среди этих заочниц и была его роковая судьба". (Василий Макеев, "Душой, которую. Не жаль…").
В том, что произошло в дальнейшем — была своя логика.
Жить так, как жил Рубцов, в особенности в последние годы и даже месяцы свой жизни — было невозможно.
Он кричал в стихах от боли:
Я люблю судьбу свою,
Я бегу от помрачений!
Суну морду в полынью
И напьюсь,
Как зверь вечерний!
Пока поэт кричал как "зверь вечерний", жил по углам, по общежитиям, его вологодские и другие "друзья" делали большие и маленькие карьеры. Это потом они будут писать мемуары о нём, ставить памятники, переименовывать в честь него улицы и читать стихи, которые печатать ему не давали. А тогда он, неуправляемый, гордый, его непредсказуемые поступки, мешали им делать карьеры и карьерки… В том провинциальном городке всё подмечали, ничего не забывали и долго обсасывали его скандалы…
В большинстве книг его новую любовь сейчас стесняются называть по имени. Стыдливо пишут Людмила Д. А тогда все нелепости этого романа были у всех на устах. А ведь сам Виктор Петрович Астафьев толкнул однажды Колю легонько в бок (они сидели рядом): — и сказал: "А баба то талантливая!"
— Ну что вы, Виктор Петрович! Это не стихи, это паталогия. Женщина не должна так писать.
Жена Астафьева Марья Петровна Корякина в своих воспоминаниях тоже рассказывает, что была в Вологодском отделении писателей, когда состоялось обсуждение стихов молодых поэтов. Читал там и Николай Рубцов. Читала там и она, будущая жена Людмила Дербенева: "И от того, наверное, что поэтесса читала свои стихи детским, чистым, таким камерным голоском, это звучало зловеще, а мне подумалось: такая жестокость, пусть даже в очень талантливых стихах, есть нечто противоестественное" (Мария Корякина, "Душа харнит", "Воспоминания о Николае Рубцове", т. 2, КИФ, "Вестник", Вологда, 1994).
Конечно, Мария Петровна писала воспоминания, уже зная про то, что Людмила убила Николая Рубцова. И, естественно, связывала это со стихами подруги. Их, кажется, впервые опубликовал К.Кузьминский в Антологии, том 5а (исправленный и дополненный, который ещё в пору гибели Рубцова не был издан). Экземпляр опубликован в том же "Русском слове" в 1997 году.
Для справедливости стоит их повторить:
РЕВНОСТЬ
Опять весна! Звериным нюхом
Я вдруг почуяла апрель.
Медведь, пустым
Разбужен брюхом,
Покинул зимнюю постель.
И вот, медведице подобно,
в лесной необжитой избе
я по-животному, утробно
тоскую глухо по тебе.
Опять мерещится касанье
твоей руки к её плечу,
опять я губы в кровь кусаю
и, как медведица рычу.
Так нескончаемо страданье
И так невыносима боль,
Как будто рану разъедает
В неё насыпанная соль.
Как половодье приливает
К неистовым корням берёз,
так горе вдруг одолевает
меня до злых бессильных слёз,
О, как тебя я ненавижу
И так безудержно люблю,
Что очень скоро я (предвижу)
Забавный номер отколю!
Когда-нибудь в пылу азарта
взовьюсь я ведьмой из трубы
и перепутаю все карты
твоей блистательной судьбы!
Вся боль твоя в тебе заплачет,
Когда рискнёшь,
Как бы врасплох,
взглянуть в глаза мои кошачьи,
зелёные как вешний мох!
Сам Рубцов считал, что даже у последнего графомана одно стихотворение непременно будет удачным и пророческим. Ибо любой поэт жаждет стать пророком. Видимо Марья Петровна в стихах Людмилы угадала больше, чем её знаменитый муж. В той истории всё могло случиться иначе. Оба любили друг друга. И Рубцов написал в издательство рецензию на стихи Л.Дербиной. И отметил как "грозные" те строки: "…Когда-нибудь в пылу азарта".
"Она ведь тоже не понимала, что происходит с ней. Ей казалось, что её неустроенность и его неустроенность, соединившись, сами по себе счастливо исчезнут. И совершенно забыла (или не думала вовсе), что неустроенность — не только недостаток тепла, близких людей, а ещё и всё то лишнее, чем успел обрасти в своей неустроенной жизни человек… Наверное, не всегда понимал это и Рубцов…" (Николай Коняев, "Вологодская трагедия". Путник на краю поля. Москва, ЭЛЛИС-ЛАК, 1998).
О нищете Рубцова, его неустроенности, о тоске, вероятно Людмила знала больше других. "И убила в отчаянии. Когда пьяный Николай тянулся за молотком, чтоб — её…" (К.Кузьминский).
В общем, всё могло быть иначе. Она ведь тоже была поэтесса.
Ещё Бродский заметил, а ведь Пушкин стрелял всерьёз… Мог и не промахнуться, тем более, что был стрелком получше Дантеса…
Хотели оформить свой союз.
ЗАГС не принял. Не было справки о её разводе с первым мужем.
Нашли, наконец, справку.
Потом отправились в жилищную контору. Снова неприятности: её не прописывали к Рубцову, не хватало площади на ребёнка.
Потом какая-то пьянка. Буйство в компании.
Она пришла, компания, боясь скандала, стала расходиться.
Он сел к столу. Закурил. Горящую спичку бросил в её сторону.
Внутри у неё всё кипело.
Сказал, что пошутил. И снова бросил спичку.
Швырнул стакан в стену над кроватью.
Она взяла совок, веник, подмела мусор. Видимо, как-то хотела унять свою ненависть.
Подумала: вот сегодня он уедет ладить новую книгу в Москву, а она покончит с собой. Пусть он раскроется, пусть поплачет, почувствует себя виноватым.
Дальше не хочется писать. Нельзя писать.
Как-то "знакомая рассказала Дербиной о своём муже, поделилась опытом, так сказать: "…Теперь отдельно живём, приходит, упрашивать начинает, чтоб снова сойтись. Я — ни в какую, так он на меня драться! Он меня за руку, а я его — за горло.
— За горло? Как это?
— А так! Как за горло схватишь, так сразу отцепится, как миленький…!"
(Вячеслав Белков, "Жизнеописания Рубцова", "Воспоминания о Николае Рубцове", КИФ, Вологда, 1994).
Она получила срок — восемь лет лишения свободы в исправительно-трудовой колонии общего режима. В связи с Годом женщины её выпустили через 5 лет и 7 месяцев.
Но ещё когда шёл процесс, поняла, что в памяти останется исключительно как убийца Рубцова. Всё остальное уже не имело значения.
В круг друзей Рубцова и его жён она так и не вошла. Теперь они могли, не тревожится. Той, от которой неизвестно чего можно было ждать — с ними не будет.
Мужество принято откладывать… Искать для него подходящие времена. А их, подходящих, не бывает. Вернее, они всегда почему-то подходят одним и не подходят другим.
Когда Рубцов умер, на его сберкнижке не было ни копейки (иные утверждают — 5 рублей). Если бы пришёл новый день, с этого надо было б начинать…
"Поэт он, конечно, хороший, но человек плохой", — сказал про него недруг.
А вот, отвечаю, может ли быть у плохого человека столько нежности?
Но однажды я вспомню про клюкву,
Про любовь твою в сером краю —
И пошлю вам чудесную куклу,
Как последнюю сказку свою.
Чтобы девочка куклу качая,
Никогда не сидела одна.
— Мама, мамочка! Кукла какая!
И мигает и плачет она.
Помню Тверской бульвар. Нудный осенний дождь. Холодно. Он в демисезонном пальто с чужого плеча. Воротник поднят. Руки без перчаток. Уходит туда, где нет крыши.
В бесконечность…
Бутылки стоят на столе, как солдаты. Руки. Стаканы. Стол. Брюнетка. Лик Есенина на стене. Всё дробится кубистическим рисунком.
Кто-то жалобно и тихо не то читает, не то стонет:
Моё слово верное прозвенит!
Буду я, наверное, знаменит!
Мне поставят памятник на селе!
Буду я и каменный навеселе…
…А две сердобольные старушки из комендантской братии уже разносили по коридору недобрый слух:
— Слышь, Валентина, они и на том свете будут, подгуляМши…- ещё и утащат, чьё-то добро… Чего говорите, обидели кого-то, обидели? Не надо слушать злых старух…
А Поэт, сидел среди болтунов и чудил. Наклоняясь, шумел над вином.
А потом тихо неприметно ушёл, точно извиняясь за всё…
Комментариев нет:
Отправить комментарий