РОССИЯ-РЕСПУБЛИКА ФЕОДАЛОВ

Готический эксперимент

Сложное общество

Дина Хапаева

(главы из книги Portrait critique de la Russie: Essais sur la société gothique, Trad. par by Nina Kehayan, Eds. de l’Aube, 2012, 240 pp.)

1. РФ – Республика Феодалов?

Если выбрать одно слово, которым сегодня характеризуют путинскую Россию писатели и политики, журналисты и бизнесмены, активисты путинского молодежного движения «Наши» и лидеры оппозиции, интеллектуалы и правозащитники, то этим словом будет Средневековье. С середины 2000-х гг. сравнение путинской России со Средневековьем прочно вошло в обиход в политическом дискурсе, в литературе и в повседневной речи.

Политические события описываются журналистами с помощью средневековых понятий и метафор. Например, отставка Юрия Лужкова с поста мэра Москвы комментировалась так:

«Сдается, что ушедший в отставку Юрий Михайлович Лужков был великим мастером феодальных интриг, настолько успешным, что, как какой-нибудь герцог Бургундский, не на шутку встревожил верховную власть. Однако снятие крупнейшего феодального барона – в целом шаг положительный(...) [1]»

Многочисленные интернет-форумы с характерными названиями: «Россия феодальное общество. Обсуждаем. Форум» или «Демократии в России нет! Россия – страна феодальная!» [2]свидетельствуют о значимости вопроса о феодальном характере современной России не только для «политического класса», но и для общественных дебатов в целом. Глубокая убежденность, что Россия уже живет при феодализме, находит свое выражение в призывах одних интеренет-блогеров «не пытаться напрямую разрушить феодализм в России, ибо это приведёт к гражданской войне» [3], тогда как другие утверждают, что «Россию погубит сложившаяся феодальная система» [4]. Согласно анализу социологов и политологов, о нарастающей тенденции отзываться о существующем режиме как о феодализме, критически противопоставляя его демократии, свидетельствуют фокус-группы [5].

Неудивительно, что под влиянием этого «доминирующего» средневекового дискурса иностранные масс-медиа тоже рассуждают о постсоветском настоящем в средневековых категориях, например: «Россия – это феодальное государство» [6].

Повседневная жизнь тоже наполнена готическими аллюзиями. Возьмем, к примеру, вот это объявление о продаже «уникального объекта недвижимости - готического замка» – в деревне Малые Соли Ярославской области. На фотографии – здание, напоминающее православную церковь, из которого торчат несколько остроконечных башен. Оказывается, это бывший православный храм Георгия Победоносца 1909 г. постройки. После революции 1917 г. храм использовался большевиками сначала как клуб, потом, в 1930-е гг. – как склад ядохимикатов, а после войны – как кафе, где много лет справлялись свадьбы жителей деревни. В 1990-е гг. новый владелец перестроил бывшую церковь под жилой дом, в котором на месте алтаря были воздвигнуты душ и туалет. По словам старожилов, там, где новый русский разбил сад, было кладбище, на котором, в частности, был захоронен первый большевик деревни [7]. В постсоветский период по всей России возникла повальная мода на новодельные «готические замки», строящиеся из подручного материала. Оригинально сочетая мотивы лагерной архитектуры и представления о феодальном замке, почерпнутые из конструктора Лего, они причудливо высятся над жалкими лачугами дачных садоводств, избушками окрестных деревушек, над хрущобами городских окраин. В стране, где, как известно, никогда не было собственной традиции готической архитектуры, они зримо утверждают образ новой готической власти.

А вот целая подборка российской прессы о том, как из-за Средневековья Путин поссорился со своей политической тенью – Медведевым. Путин, принимающий близко к сердцу превратности судьбы восточных диктаторов, отреагировал на сообщение о готовности НАТО ввести войска в Ливию как на попытку нового «крестового похода» [8], по поводу чего «его президент» Медведев счел нужным выразить свое несогласие.

Постсоветская проза и кино пронизаны темами «нового Средневековья». Надо сказать, что писатели почувствовали богатство средневековых метафор для описания российской повседневности гораздо раньше, чем политики и рядовые граждане.

Роман Владимира Сорокина «День опричника» (2006) стал событием в культурной жизни России. Действие романа Сорокина происходит в Москве 2027 г. К этому моменту Россия является сословной монархией, установленной после периода смуты, в котором читатель легко узнает черты эпохи демократических реформ 90-х гг. Отгороженная от мира Великой Русской Стеной, Россия живет за счет продажи нефти, газа и пошлины с транзита китайских товаров в Европу в обстановке постоянного террора и репрессий, творимого опричниками на манер времен Ивана Грозного. Здесь следует сделать важную оговорку: с точки зрения писателя, Средневековье – вовсе не прогноз о грядущей экономической отсталости России. Напротив, средневековые нравы и обычаи резко контрастируют с воображаемыми сверхтехнологиями будущего. Явно опередив программу модернизации бывшего Президента Медведева, писатель иронически показывает, что идея технологически развитой державы может прекрасно сочетаться со средневековым общественным устройством.

День опричника Комяги, главного героя романа, начинается казнью, вершить которую он спешит на своем мерседесе, к которому привязаны метла и отрезанная собачья голова – атрибуты власти опричников эпохи Ивана Грозного. Сорокин исключительно реалистически описывает, как Комяга с подручными вешает на воротах неугодного боярина, насилует его жену, отправляет малолетних детей в сиротский приют. Детали средневековых нравов эпохи опричнины органично сочетаются с чертами постсоветского быта. Террор опричнины, по замыслу Сорокина, является единственным «социальным клеем», соединяющим обитателей этого общества будущего. Отношения между опричниками больше всего напоминают отношения между гебистами или членами бандитской группировки, на что постоянно дополнительно указывает постсоветский криминальный сленг, перемежаемый древнерусскими фольклорными выражениями.

Опричнина, эпоха правления Ивана Грозного и его приемников – сына Федора Иоанновича и Бориса Годунова – самый популярный эпизод русского Средневековья, с которым постоянно сравнивается российская действительность не только в литературе, но и в кино. Фильм «Царь» Павла Лунгина (2009), обличающий ужасы опричнины, вызвал бурную дискуссию не только среди киноведов, но и в кругах историков и церковников. Другой, недавно вышедший фильм «Борис Годунов» Владимира Мирзоева (2011) помещает действие одноименной драмы Пушкина в современную обстановку: летописец пишет свое сказанье на «MacBook», бояре разъезжают по Москве на мерседесах, дьяк зачитывает приказы Бориса Годунова по телевизору, стрельцы читают указы со смартфона и т.д. Критики объясняют успех этого фильма, который не выглядит новаторством после «Romeo + Juliet » (Baz Luhrmann, 1996), тем, что средневековые реалии вызывают у зрителя исключительное чувство достоверности, аутентичности происходящего [9].

Следует напомнить читателю, в чем состояли особенности опричнины как формы правления. Опричнина – это первый в русской истории опыт систематического государственного террора, возведенного в главный принцип внутренней политики. Важной особенностью опричнины, длившейся с 1565 и до смерти Ивана в 1584 г., следует признать то, что Иван Грозный ввел террор, опираясь на «народные массы». Напуганный изменой своего близкого друга, князя Курбского, Иван удалился в монастырь и сообщил народу о том, что он отрекается от царства из-за «гнева» на бояр, которые против него злоумышляют и плетут заговоры. Толпы москвичей потребовали, чтобы бояре вернули царя. Возвратившись на царство, Иван IV издал указ, которым объявил об учреждении «опричнины» - «особого» двора с особой территорией, войском, финансами и управлением, с правом казнить изменников, налагать на них опалу, лишать имущества [10]. Опричники, подвластные суду только самого царя, который сознательно превращал их в безнаказанных палачей, составляли тайную личную полицию Грозного и его охрану, и непосредственно осуществляли все кровавые деяния царствования Ивана. Захват имущества казненных был главным источником обогащения опричников. Полное бесправие перед царем и опричниками, отсутствие закона и норм, которые защищали бы от произвола – таковы главные черты опричнины. Итогом царствия Ивана Грозного стало запустение земель и последовавшая смута, которая продолжалась вплоть до воцарения династии Романовых в 1613 г.

Причины, по которым опричнина отодвинула на второй план и Киевскую Русь, и татаро-монгольское иго, лишь отчасти можно объяснить популярностью образа Ивана Грозного при советской власти. Действительно, культ Ивана Грозного насаждался в советскую эпоху [11], поскольку Сталин видел в нем своего великого предшественника. Опричнина представлялась как традиция «русского народовластия», этакая особая форма «социального контракта» царя с народом против богатых, как ее описывал, например, литературный идеолог сталинизма, «красный граф» Алексей Толстой [12]. Среди писателей и режиссеров, посвятивших свои произведения эпохе правления Грозного, достаточно назвать Михаила Булгакова, Сергея Эйзенштейна и Леонида Гайдая, чтобы дать представление о влиянии образа этой эпохи на формирование массовых представлений об истории. Но, конечно, самой по себе этой советской традиции было бы недостаточно для того, чтобы стать излюбленной метафорой для путинизма.

Успех опричнины как метафоры был вызван неопровержимыми чертами сходства, которое не позволило читателям счесть образ средневекового будущего управляемой опричниками России болезненной галлюцинацией эксцентричных постмодернистов – писателей и режиссеров. Владимир Сорокин в интервью так определил социально-политический смысл образа опричнины:

«Наш нынешний строй я бы назвал просвещённым феодализмом. Феодальное сознание в России не изжито, власть нынешняя этим активно пользуется. Иван Грозный выстроил пирамиду российской власти, она стоит до сих пор. В советское время на ней написали: "Наша цель - коммунизм!", — сейчас её облицовывают высокотехнологичными материалами. Но сердцевина всё та же: президент ощущает себя государем, губернатор - феодалом, силовик - опричником, гражданин — холопом [13]».

Важнейшая особенность российской современности, делающая опричнину ее метафорой по преимуществу – это государственный произвол и насилие, возведенные в принципы правления. Рейдерский захват собственности, санкционируемый государственной властью, когда тот, чье имущество захватывается, оказывается в тюрьме или под следствием, как это произошло с Михаилом Ходорковским, но как случалось многократно и до и после него, действительно болезненно напоминает методы, которыми опричники расправлялись с тем, на кого, в силу монаршего каприза, падал царский гнев, или чьи имуществом они хотели завладеть. Нужно ли пояснять, что всесильные «силовики» из ФСБ и полиции навязчиво напоминают опричников? Отсутствие закона и права, точечный политический террор, направленный против тех, кто формирует общественное мнение – журналистов, общественных деятелей, политических противников – другая черта, позволяющая говорить об их сходстве.

Именно произвол – «беспредел», как говорят на современном русском, понятие, к которому мы еще не раз вернемся – не только бессилие закона, но отсутствие любых правил или даже неписанных норм, выполняя которые, член постсоветского общества мог бы гарантировать себя от того, чтобы стать жертвой государственного насилия – вот что делает образ опричнины столь суггестивным и достоверным для описания российской повседневности.

Бесправие населения, право сильного как единственная и главная норма права, упадок культуры и государственности – другие черты, благодаря которым образ опричнины в частности и Средневековья в целом становятся полезными орудиями для осмысления российской современности. Выдающийся писатель Виктор Пелевин устами своей героини – лисы-оборотня из романа «Священная книга оборотня» (2004) – иронически подчеркивает эстетические различия, в силу которых, например, императорская Россия не может быть использована современной российской властью в качестве культурного символа для создания достоверного образа российской современности, а период Средневековья, напротив, может:

«Я давно заметила одну китчеватую тенденцию российской власти: она постоянно норовила совпасть с величественной тенью имперской истории и культуры, как бы выписать себе дворянскую грамоту, удостоверяющую происхождение от благородных корней – несмотря на то, что общего с прежней Россией у нее было столько же, сколько у каких-нибудь лангобардов, пасших коз среди руин Форума, с династией Флавиев. (…) Наверное, дело было в неверном выборе эпохи для референций. Следовало обращаться не к имперским орлам, а к феодальным летописям. Там легче было бы найти маячки: Борис Большое гнездо, Владимир Красная Корочка… [14]»

Одичание власти, примитивизация постсоветского общества, отношения в котором все больше напоминают племенную организацию раннего Средневековья – еще один важный аспект популярности образа Средневековья.

В нашумевшем романе-дистопии «ЖД » (2006) Дмитрия Быкова, Россия будущего предстает охваченной перманентной войной между двумя пришлыми племенами – хазарами и варягами. Оба эти патронима известны из хроник: борьба древнерусских племен с варягами и хазарами, их примордиальными врагами – первое, с чем знакомится ученик начальной школы в курсе русской истории. «Как ныне сбирается вещий Олег // Отмстить неразумным хазарам», – заучивают дети на уроках русской литературы.

Образ варягов еще более культурно и политически насыщен: с варягами связана так называемая «норманнская (или варяжская) теория» происхождения русского государства [15], согласно которой русичи не могли сами одолеть смуту и произвол на своих землях и призвали, по свидетельству «Повести временных лет», варяжских князей Синеуса, Трувора и Рюрика: «придете владеть и княжить нами». При этом летописец сообщает, что Рюрик не сразу решился откликнуться на их зов «едва избрашась, боясь звериного их обличья и нрава». До сих пор остающаяся болезненно-полемической темой для русского национального сознания, норманнская теория с XIX века рассматривалась как исторический аргумент, ставящий под сомнение способность русских создать собственную государственность, уважать и поддерживать порядок.

Итак, в дистопии Быкова племена хазаров и варягов ведут войну за русские земли, подчиняя себе коренное, исконно русское население, которое терпеливо сносит их набеги и вовсе не сопротивляется захватчикам, а только сочиняет сказки и телепатически общается друг с другом. В романе Быкова детали современного политического пейзажа и социальные практики постсоветского общества органически сочетаются с нравами и примитивной военно-племенной организацией раннего Средневековья, позволяя читателям узнавать в нем постсоветскую действительность.

Распространённость средневековых понятий и аллюзий свидетельствует о серьезных переменах, происходящих в России. Они указывают на изменения в представлениях о границах личной свободы, об изменении отношения к человеку в постсоветском обществе.

Ибо самым распространенным из средневековых понятий в современном русском является слово «холоп». Холоп – социальный термин, который восходит к «Русской правде». Согласно этому своду законов, датируемому X веком н.э., холоп был бесправен, как вещь: его можно было продать, купить, избить, а убийство холопа не являлось преступлением. Понятно, что у холопа не могло быть ни имущества, ни чувства чести, ни чувства собственного достоинства, поэтому это слово до сих пор считается оскорбительным и ругательным. И тем не менее, именно оно прямо на наших глазах превращается в синоним слов «народ» или «граждане».

«Расступись, холопы, барин едет!», «Кто мы, холопы или налогоплательщики?», «Паны дерутся, у холопов чубы трещат», «генетические холопы» – такими комментариями относительно самых разнообразных событий внутриполитической жизни или бытовых сцен полон Интернет. Теме российского холопства посвящены форумы, блоги, потешные конституции, высмеивающие бесправие граждан.

Об укорененности средневековых сословных терминов позволяет весьма наглядно судить беседа Путина с «представителями творческой интеллигенции», а конкретно с музыкантом Юрием Шевчуком, который, обращаясь к Путину, использовал другое понятие для обозначения крепостных крестьян – «тягловый народ» – и констатировал, что в России уже де факто существуют и бояре и «тягловое сословие»:

«... то, что сейчас творится в стране, – это сословная страна, тысячелетняя. Есть князья и бояре с мигалками, есть тягловый народ. Пропасть огромная. Вы все это знаете.(…) С другой стороны, единственный выход – чтобы все были равны перед законом: и бояре, и тягловый народ [16]»

Важно не просто то, что одна часть общества стала примерять на себя – пусть пока иронически, с обидой и чувством протеста – отребья холопства. Важно то, что есть и другая часть населения, которая с удовольствием видит себя «барами», перспективными владельцами «холопьев». О том, насколько прижились эти представления, лучше всего свидетельствуют слова из недавнего интервью верного служителя путинской музы, режиссера Никиты Михалкова:

«А пусть мне в лицо кто-нибудь скажет из тех, кто за глаза негатив пишет, что плохого я ему сделал? Барин. Что такое барин? Человек, который вкладывает в слово «барин» отрицательный смысл, он по сути своей холоп, раб [17]»

Здесь стоит пояснить, что в отличие от слова «господин», ставшего, как французское слово Monsieur, формой уважительного обращения, слово «барин» существует в русском языке только постольку, поскольку существует оппозиция барина и слуги, барина и холопа: во французском его аналогом было бы слово Seigneur.

Слова «барин» и «боярин» –- не единственные самоназвания, нравящееся правящему классу российской «суверенной демократии». Чиновники, например, с удовольствием пользуются понятием «люди государевы» [18]. Тем самым они одновременно и «выписывают себе дворянскую грамоту», и заискивают перед «государем», но также ускользают от ответственности за непопулярные решения, как это произошло, например, когда при строительстве башни Газпрома в Петербурге была уничтожена древняя крепость Ниеншанц, а чиновники оправдывались, говоря, что они «люди государевы» и своего мнения у них быть не может. «Государевым человеком» можно назвать губернатора, например, губернатора Алтайского края Евдокимова, убитого в 2005 г. в ходе конфликтов с местным законодательным собранием:

«Когда убили Цветкова, губернатора Магаданской области, – это был один период, а сейчас наступил другой. Теперь это люди государевы, и Путин это демонстрирует» [19].

«Государем» остается, конечно, Путин – не важно, в какой должности – президента, премьер-министра или снова президента [20].

Но дело, конечно, не в словах и не просто в названиях. Налицо целый ряд вполне впечатляющих социальных и политических симптомов, которые активно обсуждаются экспертами и общественными деятелями. По данным политологов, Россией правит 50 семей: «Это семьи чиновников администрации Путина, друзей Путина, чиновников президентской администрации и некоторых бизнесменов [21]». Лидер оппозиции Алексей Навальный, уже ожидающий исполнения приговора, считает, что в России происходит формирование феодального режима, когда «госкомпании превращаются в личную собственность чиновников (через назначения на руководящие посты) их детей».

«В путинской России система взяток и кумовства практически находится на средневековом уровне, проникая во все аспекты жизни. За шесть лет президентства Владимира Путина Россия претерпела неявную, но резкую эволюцию – от обычного авторитаризма до того, что можно описать как современный феодализм [22]», –характеризовала ситуацию газета Newsweek еще в 2006 г.

Надо сказать, что за последние годы эти процессы только усугубились. И дело не ограничивается просто должностями. В хронике происшествий все чаще звучит тема сословных конфликтов между ФСБ, армией и полицией из-за нарушения их привилегий и торга за ресурсы, «предоставляемые президентом под жестким силовым контролем» [23]. В этом смысле в высшей степени показательны постоянно возникающие в последнее время судебные иски, в которых полиция пытается доказать, что она является «особой социальной группой». Так, например, художникам из группы «Война» было предъявлено обвинение по статье «Хулиганство по мотивам ненависти или вражды в отношении какой-либо социальной группы»: в качестве социальной группы в судебном обвинении фигурировали сотрудники милиции [24].

Проблема сословного неравенства особенно часто возникает в связи с произволом дорожной полиции, перед которой рядовой житель России, не обладающий «непроверяхой», а именно документом, фиксирующим его иммунитет по отношению как к полиции, так и к другим органам правопорядка, чувствует себя столь же незащищенным, как земский чувствовал себя перед опричниками:

«Например, сотрудник ППС после 12-часовой смены возвращается домой. Во время исполнения своих обязанностей он штрафовал, проверял документы, досматривал машины. Но после того, как сдал свою смену, то есть, стал простым гражданином, его «полномочия» остались при нем. Если он попадет в аварию по дороге домой, то, позвонив по одному номеру, сможет избежать последствий, потому что он - «в структуре». То же самое произойдет и с чиновниками, и с крупными бизнесменами. Это сословное деление по профессиональной принадлежности, в котором определенные права закреплены за тем или иным сословием» [25].

Читателю будет интересно узнать, что «Новорусское Средневековье» – это не просто эстетический выбор, а идеология, у которой есть политические приверженцы. Они с удовольствием и безо всякой иронии примеряют на российское будущее «категории средневековой культуры [26]». Возможно, в этом заключается еще одна причина, по которой Средневековье привлекает столь большое внимание российской общественности. Ультраправые националисты и евразийцы, идеологи Кремля прославляют правление Ивана Грозного и Сталина за то, что они лучше других сумели воплотить в жизнь «исконно русскую традицию монархического авторитаризма [27]». Они утверждают, что «подчинение – удел толпы», и призывают вернуть жесткую сословную иерархию. Особенно замечательно, что проект о превращении граждан в лично зависимых обсуждался на канале государственной телекомпании, существующей на деньги налогоплательщиков. Телезрителей убеждали в том, что переход к сословному обществу – их неизбежное будущее, с наступлением которого им придется смириться. В 2010 году это обсуждение не вызвало со стороны телезрителей никакого протеста – и такое отсутствие реакции общества было совершенно обычным все последние 11 лет правления Путина до самого недавнего времени.

Здесь следует напомнить читателю, что восхищаться русским Средневековьем еще труднее, чем западноевропейским. Если в странах Западной Европы личная зависимость крестьян была полностью отменена уже в ХIII веке, а города, населенные свободными буржуа, давали возможность освободиться и раньше (всякий, кто пробыл год и день в городе, становился лично свободным человеком), закрепощение крестьян в России не только не было отменено в позднем Средневековье, но, напротив, усилилось как раз в период правления Ивана Грозного. С отмены Юрьева дня в 1581 г. крестьяне превратились в полную собственность помещика, получившего неограниченное право мучить, грабить, насиловать. Крепостничество в России представляло собой печальное исключение не только из-за особых зверств помещиков, но и из-за его беспрецедентно длительной истории. Продажа соотечественников с молотка была отменена только в 1861 г., значительно позже всех других стран Восточной Европы. А до 1861 г., например, на Сенной площади в Петербурге, можно было порознь продать мать и ребенка.

Безусловно, образ Средневековья в воображении современных россиян крайне непоследователен и неоднороден – это причудливая амальгама, сплав разнородных представлений о еще более разнородных исторических явлениях – русском и западноевропейском Средневековье. Критика Средневековья гуманистами и просветителями, равно как и романтический образ западноевропейского и русского Средневековья, восходящий к традиции романтизма, овеянный героизацией фольклора – их неотъемлемая часть. Сказанное вовсе не означает, что все россияне, использующие сегодня средневековые понятия, читали «Историю Франции» Мишле или «Гения христианства» Шатобриана. Но не подлежит сомнению, что эта европейская традиция, неотъемлемая часть русской «ученой культуры», оказала большое влияние на формирование сегодняшних представлений. (И хотя понятно, что Средневековье с легкой руки Флавио Бьондо обозначает преимущественно исторический период, а феодализм – соответствующий ему общественный и экономический порядок, эти понятия часто употребляются как синонимы).

Что такое российские «постсоветское Средневековье эпохи постмодерна»? Действительно ли «в России наступает феодализм», и она «скатывается в Средневековье»? Вправду ли в ней «время истории потекло вспять»? Действительно ли российское общество воспроизводит феодальный средневековый уклад? Или складывающаяся социальная структура не может быть осмыслена и адекватно описана в терминах Средневековья и феодализма?

2. Социальная готика

«Кремль чернеет, словно зона.

Говорят, в миниатюре».

Иосиф Бродский

«Готическое общество» – таков социальный сценарий, готовый осуществиться в российской действительности. Его черты не сводимы к средневековым аналогиям и не могут быть поняты исключительно исходя из представлений о феодальных отношениях.

При всем сходстве отдельных черт российской современности с феодальными или средневековыми, и несмотря на широкие возможности, которые это сходство открывает для пародии, процессы, происходящие в российском обществе, по сути имеют мало общего с феодализмом. Так же мало, как имел с феодализмом социализм, несмотря на традицию называть, например, отношения советского начальства к подчиненным «феодальной зависимостью». Феодализм служит метафорой, которая таит более серьезные – и более грозные, но вовсе не средневековые – симптомы перемен.

Сравнения со Средневековьем или феодализмом не отражают, а, скорее, скрывают важный структурный элемент постсоветского общества. Речь идет о возникновении новых форм социальной организации, складывающихся в согласии с правилами организации криминальной среды, а не просто о стремительной конвергенции мафии и государственных структур, и даже не о беспредельной и беспрецедентной коррупции.

Складывание этих новых форм отражается в языке. Блатной жаргон, язык зоны стал основой, на которой сформировался сегодняшний разговорный русский, превратив тюремный сленг в язык власти и литературы. Если средневековые аллюзии и понятия, сколь бы распространёнными они ни были, всегда предполагают перенос значения – с прошлого на настоящее, со Средневековья – на современность, и в этом смысле они носят метафорический характер в строгом смысле этого слова, то лагерный сленг – буквален и первичен для описания постсоветских реалий.

Надо сказать, что сегодняшнее срастание воровского жаргона и повседневного русского вовсе не всегда считалось языковой нормой. В дореволюционной России воровской жаргон был тайным языком, поскольку его задачей было отгораживать воровскую среду от остального мира, помогать ворам жить по своим законам и хранить свои секреты. Такое противостояние нормативного русского и «блатной фени» сохранялось еще в первые десятилетия существования советского ГУЛАГа. Например, академик Дмитрий Лихачев, сидевший в 30-е гг., описывал пропасть, которая пролегала между ними – воровская речь служила для того, чтобы выделять воров из остальной массы узников. Конечно, воровской жаргон активно проникал в разговорную повседневную речь и при советской власти. Но процесс их полного слияния отчасти сдерживался цензурой, старавшейся не допускать в печать выражений, которые не соответствовали признанной официальной риторике – казенному советскому языку. И если в 90-е гг. наблюдения о том, что лагерный жаргон, который сформировался в советской зоне – концлагерях и тюрьмах, стал сливаться с повседневным русским, еще высказывались достаточно осторожно, то сегодня, как справедливо отмечают и исследователи, и толкователи современного криминального сленга, роль криминального жаргона перестала состоять в сокрытии смысла, ибо российское общество, пронизанное зоной, превратилось в естественную среду его бытования [28].

Исследования о том, какие поведенческие реакции вызывает такая языковая культура, не противоречат здравому смыслу: криминальный жаргон провоцирует насилие. Интересно отметить, как в русском языке эволюционировала и идея нормы: тот, для обозначения которого раньше использовались слова «бандит», «головорез», «вор», теперь называется «нормальный пацан».

За решительным превращением зоны в основу российского общежития стоит длительная традиция. В отличие от немецких концлагерей, просуществовавших относительно недолго, зона – ровесница советской власти. За почти 70 лет через советский ГУЛАГ прошли миллионы – одни в качестве жертв, другие – в качестве надзирателей и палачей. ГУЛАГ был органичной составляющей советского режима и неотъемлемой частью жизни трех поколений советских людей. Лагерь отражал особенности создавшего его общества: «один и тот же подневольный труд, от которого старались отлынивать, одни и те же тупые и преступные бюрократы, одна и та же коррупция, одно и тоже злобное пренебрежение человеческой жизнью [29]». Не случайно зэки называли волю «большой зоной». В тюрьмах и лагерях сложились традиции зоны, основанные на принципах, заложенных с самого основания ГУЛАГа Ленным и большевиками в 1919 г.

Нацистский концлагерь и советская зона, конечно, обладали сходными чертами. Важнейшей из них являлось то, что заключенный не считался человеком. Дегуманизация заключенных – особенность концлагеря. Но сходство советских и нацистких лагерей не было абсолютным. В отличие от лагерей смерти, в советской зоне неравенство заключенных было возведено в принцип. Уголовники рассматривались советской властью как социально близкие, которых можно и нужно было перевоспитывать, и на которых поэтому могло опираться лагерное начальство. Уголовники помогали тюремщикам «поддерживать порядок» в соответствии с законами криминальной среды, а политические заключенные, содержавшиеся вместе с уголовниками, безусловно, рассматривались как «низшая каста».

Об этом очень ясно писал Шаламов:

«... в этом аду только урки живут сравнительно хорошо, с ними считаются, их побаивается всемогущее начальство. Они всегда сыты, одеты, поддерживают друг друга(...) Интеллигент-заключенный подавлен лагерем. Все, что было дорогим, растоптано в прах, цивилизация и культура слетают с человека в самый короткий срок, исчисляемый неделями. Аргумент спора – кулак, палка. Средство понуждения – приклад, зуботычина» [30].

За век своего существования зона выработала особые нормы взаимоотношения между людьми. Садизм, возведенный в главный принцип управления, культ силы и насилия стали ее главными чертами:

«Основной чертой советского пенитенциарного режима является его систематическое усиление, постепенное возведение в ранг закона первоначального произвольного садизма» [31], - писал Жак Росси, политзаключенный и автор одного из важнейших «путеводителей» по ГУЛАГу.

На удивительное родство «законов зоны» с отдельными формами организации советского общества, с одной стороны, и с примитивными формами социальной организации племен древних германцев, описанных Тацитом, с другой, обратил внимание в своей книге «Путешествие в перевернутый мир» знаменитый археолог, Лев Самойлович Клейн, ставший узником совести в начале 80-х гг. [32]

И хотя после падения советского режима Горбачевым был принят закон об отмене политических репрессий, зона как система тюрем и трудовых лагерей не прекратила свое существование. При этом ни нормы отношений между людьми в зоне, ни места заключения не претерпели кардинальных изменений. Американская исследовательница ГУЛАГа Анн Аппельбаум так описывала свои впечатления от посещения центральной тюрьмы в Архангельске в 1998 г.:

«Когда мы в сопровождении молчаливого надзирателя двинулись вглубь этого кирпичного здания, мне почудилось, что мы вступаем в прошлое. Коридоры были узкие и темные, стены сырые, склизкие. Когда надзиратель открыл дверь в мужскую камеру, мой взгляд упал на голые, покрытые татуировками тела, растянувшиеся на койках. В женской камере (...) картина в точности соответствовала тюремным воспоминаниям 30-хх гг. (...) Полное впечатление, будто я попала в камеру, в которую в 1938 г вошла Ольга Адамова-Слиозберг» [33]

Тогда, на исходе президентства Ельцина, американский исследователь еще мог получить разрешение на посещение российской тюрьмы: гласность продолжалась. Но с тех пор в России снова появились политические заключенные, а лагерь и тюрьма стали тайной за семью печатями. Дело Магнитского – лучшее доказательство того, что скрывает сверхсекретность зоны. Те же тюрьмы и лагеря, где происходили пытки и казни Большого террора, которые никто и не думал перестраивать, продолжили функционировать и после падения коммунизма в своем старом качестве тюрем и лагерей.

Всем известный в Питере пример – тюрьма Кресты, находящаяся на другом берегу Невы от здания НКВД-КГБ-ФСБ, «Большого Дома», откуда узников доставляли в 30-е гг. Читателю будет небезынтересно узнать, что один из первых «элитных» домов Петербурга постсоветского периода был построен в середине 90-х гг. на набережной прямо с видом на Кресты. «Вид на воду», - так звучал слоган его гламурной рекламы.

По данным официальной статистики, в России на протяжении всех постсоветских лет ежегодно находится в заключении около миллиона человек. Например, в 2003 г. Россия занимала 2 место по количеству заключенных на душу населения (605 на 100 тыс). Для сравнения, во Франции на 100 тыс. человек в тюрьме находиться 50 человек. Эти цифры свидетельствуют в первую очередь о том, что огромное количество россиян продолжает получать из первых рук и транслировать в общество непосредственный опыт зоны [34]. Влияние зоны проявляется, прежде всего, в самоорганизации социальной ткани в разных сферах жизни общества, от жилконторы и университета до нефтяных концернов, в кланы. Опора – в разных формах – на вооруженные формирования, превращение войск особого назначения в отряды, функционирующие по тем же законам, что и бандформирования – такова еще одна его отличительная черта, о чем периодически пишут газеты:

«Бывшие и действующие бойцы элитного спецназа внутренних войск были задержаны в результате массовой драки, произошедшей в московском районе Люблино в минувший четверг. Как сообщает "Коммерсант", по версии следствия военнослужащие военной части 3179 (бывший отряд "Витязь") оперативной дивизии особого назначения, расквартированной в подмосковной Балашихе, были наняты одной из сторон конфликта для силового захвата ресторана "Мечта"» [35].

Такого рода жизненные ситуации и репортажи с места событий – неотъемлемая черта российской повседневности, которая давно уже перестала кого-либо удивлять.

Личная зависимость и преданность «пахану», который становится гораздо более эффективной гарантией защиты личных прав и свобод, чем Конституция или давно включившиеся в эту систему органы «правопорядка», является единственным «принципом подбора кадров».

Стремление к наследственной передаче постов и профессий, отношение к институциям как к формам «кормлений», вытеснение формальных требований к выполнению определенных функций «близостью к телу», стремление свести описание должности к портрету ее обладателя – таковы лишь некоторые признаки готического общества. Унижение подчиненного, желание добиться от него холуйства и подличанья как важных доказательств его верности и проявлений его лояльности – таковы готические правила «бизнес-этики».

Очевидно, что такая форма социальной организации имеет больше общего с племенами древних германцев, чем с Каролингами или Рыцарями Круглого Стола. Она предельно далека от феодального или средневекового общества с его укладом: сложной социальной иерархией, разветвленной системой ритуалов и главное – с его многообразной системой запретов. Хотя здесь надо сказать и слово в защиту древних германцев: разделенные представления о добре и зле существовали и у них, так же как и основанные на них жесткие запреты.

Сегодня российское общество и российскую власть чаще всего характеризуют словом «беспредел». Беспредел означает полное отсутствие любых правил и норм, кроме тех, которые здесь и сейчас пришли в голову данному главарю, постоянное необоснованное насилие и принципиальную невозможность его избегнуть. Беспредел – одно из ключевых понятий лагерного жаргона. Без него, так же как и без ряда других понятий, невозможно описывать современную Россию, что хорошо знают исследователи этой страны.

Беспредел зоны, а не «феодальный порядок» является особенностью современного российского общества. Несмотря на то, что использование средневековых аллюзий для описания новых практик, складывающихся в российском обществе, и средневековой социальной терминологии является важным показателем перемен, готическое общество предельно далеко от феодализма. Если бы мы поддались соблазну искать аналогии между Средневековьем и современной Россией, то мы бы упустили из виду эти важные отличия.

Подтвердить сказанное относительно превращения зоны в социальную матрицу могут специалисты по вопросу, например, председатель конституционного суда РФ В. Зорькин, который с 2003 г. визировал изменения в конституции, узаконившие правовой беспредел, коррупцию и авторитаризм. В отличие от писателей или даже политиков, председатель конституционного суда – практик, имеющий все профессиональные основания судить о том, в каких отношениях находятся криминал и общество, нормальная жизнь и зона в современной России.

«Криминал подрывает основы нашей хрупкой правовой системы, основы нашей социальной, политической и экономической жизни. (...) Он разлагает ткань нашего весьма незрелого гражданского общества. А порою – что греха таить – и выступает в качестве соискателя на роль социального начала, подменяющего собой гражданское общество. (...) [36]»

По сути дела, председатель Конституционного суда констатировал в своей речи известный всем россиянам по их собственному опыту факт, что криминальная структура становится основой социальной жизни, ее нормой. Далее он приводит вполне конкретный пример того, какие именно формы приобретает этот процесс:

«Почему я обращаю внимание именно на дальневосточный "Общак"? Потому что там лидеры ОПГ не только взяли под контроль основные сферы бизнеса в регионе, но и практически "пропитали" собой значительную часть органов власти. И при этом – вот, что особо важно! – много лет практически без какого-либо противодействия власти выращивали себе "криминальную смену". Создавая под руководством уголовников со стажем "летние лагеря" для подростков из неблагополучных семей... Беря фактически под свой криминальный контроль множество средних школ и техникумов и в малых поселках, и в крупных городах.

(...) затягивание начала такой борьбы с оргпреступностью катастрофически подрывает главный базис существования России – основы ее конституционного строя [37]»

Примерами подобного рода и описаниями полна российская пресса. Одним из наиболее красноречивых признаний должностных лиц на эту тему, бесспорно, является высказывание начальника криминальной милиции Калиниградской области Юрия Декасова, который на пресс-конференции заявил, что в Калининградской области нет «смотрящих» за отдельными районами.

«У нас в Калининградской области никогда не было "воров в законе". Зачем "смотрящий", если у нас есть губернатор, представитель президента Российской Федерации? Ему государство велело смотреть [38]»

Как если бы он задался целью проиллюстрировать знаменитый рисунок Рене Магритта «Это не трубка», начальник криминальной полиции, не способный выражаться иначе, чем на воровском жаргоне, даже тогда, когда он пытается отрицать факт проникновения «воров в законе» в управление областью, не способен строго различить в своей речи воров в законе и представителей государственной власти.

Следствием такой социальной организации становится подмена политики личными отношениями между главарями: начальниками отраслей промышленности, предприятий, ректорами Вузов. Нищета публичной политики, безлюдность публичного пространства, поскольку все значимые политические решения, которые пока еще санкционируются публичными жестами, разного рода «коллективными органами», сообщениями в «прирученных» средствах массовой информации, достигаются в результате личного компромисса глав кланов – таково ее другое очевидное следствие.

Понятие традиции абсолютно неприменимо к готическому обществу, поскольку все его практики носят сугубо индивидуалистический характер, что означает отсутствие у этих практик общих черт и социальных функций. Отказ от традиции и отрицание традиции, как и культуры в целом, опирается на способ выдвижения – «близость к телу», отсутствие обязательных компетенций для занятия лидирующей позиции, случайность обстоятельств, ведущих «наверх». Случайность как категория, отрицающая идею как «законности», так и «честной конкуренции», выступает важным принципом организации готического общества.

В результате постсоветское общество постепенно превращается в сообщество. Это слово не было популярно в разговорном русском еще 5-6 лет назад. Сегодня «сообщество», дословно обозначающее, что в него входят сообщники, готовые считаться друг с другом, но больше ни с кем, означает, прежде всего, среду «криминальных авторитетов». Казалось бы, что это говорит об обществе в целом? Но ведь сообществом называет себя также сообщество бизнесменов. И современные российские интеллектуалы тоже именуют свой круг, академическую среду, сообществом. В чем значение этой языковой замены? В том, что мы наблюдаем распад самой идеи общества, которое раньше по крайней мере пытались мыслить как единое целое. Теперь общество рассыпалось на ряд закрытых сообществ, существующих по своим собственным правилам, непроходимой стеной отделяющих отдельные сообщества от окружающего мира. Что является его моделью – банда или «клуб»?

Андрей Илларионов очень точно описывает этот новый аспект российского общества:

«“Своизм” – это идеология защиты “наших” не потому, что они правы, а потому, что они “свои”. “Нашизм” - это идеология агрессии по отношению к чужим. Не потому, что они неправы, а потому, что они “чужие”. (...) “Нашизм” - это уход от цивилизации. Это возвращение к варварству. Это штурмовые отряды. Это “рамзанизация” России [39]».

Несмотря на глубоко субъективный характер своих практик, готическое общество не испытывает никакого уважения к личности, индивидуальности, приватности и прямо противоречит идее демократии и прав человека.